Рассказ Виктора Лановенко 

В одном купе мягкого вагона из отпуска возвращались двое — Литвинов и его жена Татьяна, женщина лет тридцати, красивая, с внимательным и в то же время насмешливым взглядом. Шелковый халат словно отлит был по ее фигуре. Вагон покачивало. Колеса выбивали однообразное «так-так». После обеда тянуло в сон.
— Юр, — обратилась Татьяна к мужу, — кофе хочется.
Литвинов заворочался, поднял голову. Его сонное лицо даже теперь было хорошо. Губы с капризным изломом, крепкий подбородок и темные глаза сочетались приятно и выказывали в нем человека умного, с немалой волей.
— Кофе? — повторил он. — Здесь его подают жидким, как помои.
— А ты в пакетиках возьми, растворимый.
— Угу, — согласился Литвинов, похлопал себя по карманам, проверил — с ним ли сигареты. Потом взял со стола газету, отчеркнул ногтем небольшую заметку, бросил газету на книгу, раскрытую перед Татьяной: — Прочти.
— Ладно, — блеснула она глазами. — А ты иди. Кофе хочется до смерти. И пирожных.
— Ах ты, сладкоежка, — Литвинов хохотнул, сдавил пальцами плечи Татьяны, нежно куснул ее в шею.
— Юр, Юр! — Татьяна отстранила голову мужа, глянула в его загоревшее лицо. «Он меня любит», — привычно порадовалась она. Шутливо прижала его нос: — Пупырышек! Ну, иди. Иди.

«Многие малыши из дома ребенка, расположенного в Никитовке, обрели новых родителей, — читала Татьяна. — Семейные пары, лишенные возможности иметь детей, здесь частые гости. Недавно молодая семья из Симферополя взяла на воспитание трехлетнюю Олю и годовалого Мишу. Наш корреспондент побывал у счастливых родителей и задал им несколько вопросов…»

Татьяна отложила газету, задумалась.

Их с Литвиновым жизнь, пока еще недлинная, не лишенная изъянов, по-своему была дорога Татьяне. В первые годы, когда они снимали комнату в частном доме, ей казалось, что судьба обманула ее. Подруги уезжали с молодыми лейтенантами в новые романтические места, а Татьяна каждое утро плескалась холодной водой из рукомойника, противно стучащего соском. Один этот звук раздражал ее, обволакивал вязкой тоской. Потом она спешила в салон «Локон», где с нелюбовью клацала ножницами и намыливала головы клиентам.

Когда обнаружилось, что у них с Литвиновым не будет детей, Татьяна горько переживала эту их обидную неполноценность. И, если бы ни привязанность к Литвинову, ни его покладистый характер, она вряд ли бы выдержала.

Однако после окончания института Литвинов начал стремительно расти по службе. За два года он прошагал путь от мастера до заместителя начальника цеха. А, спустя еще полтора — стал главным строителем судоремонтного завода. И здесь, на самом подъеме, произошло то, чего Татьяна не могла и предполагать — Литвинова посылали за границу. С женой.

Она хорошо запомнила ту веселую суету, когда они бегали по врачам, делая прививки, добывая нужные справки. По вечерам листали географические атласы, отыскивая сведения об экзотической стране, расположенной недалеко от экватора.

Вернувшись из-за границы, Татьяна начала посещать специальный диспансер, надеясь завести ребенка. Но вскоре подоспело горячее время — нужно было получать права, заботиться о гараже для новенькой «Волги». Все приходилось делать самой, потому что Литвинов отчего-то стал пассивен, обленился вконец, словно погрузился в спячку. Теперь он часто полеживал на диване, перелистывая очередной детектив. Татьяна пыталась расшевелить его. Стала водить из одной компании в другую. Порой гости собирались у них. Жизнь сделалась похожей на затянувшийся праздник.

Но даже эти частые компании не заполняли душевную пустоту.

«Надо что-то делать, — думал каждый из них. — Нужно придумать себе занятие, чтобы оно заставило трудиться и руки, и сердце. Влюбиться, в конце концов».

Они поменялись ролями. Теперь Татьяна сделалась архитектором их семейного благополучия. Ей казалось, что она знает, как должно выглядеть настоящее счастье. И все у них есть для этого, не хватает только малого — скрепляющего цемента, чтобы вылепленное счастье не теряло форму, не расплывалось, как жидкое тесто.

И вот, пожалуйста, дом ребенка в Никитовке. Татьяна еще раз прочитала заметку. Потом встала и толкнула дверь купе. Прошла в начало вагона, где висело расписание.

«Никитовка, Никитовка, — вела она пальцем по расписанию, заключенному в рамку. — Да вот же она! Прибытие в тринадцать сорок, стоянка — две минуты».

Почти бегом Татьяна вернулась в купе. Под грудой продуктов отыскала часы. До Никитовки оставалось тридцать минут.


Воспитательнице было лет сорок. На неподвижном лице жил только рот, окаймленный дугами подкрашенных губ.
— Как жалко, — сказала она, — заведующей нет сейчас. А в вашем деле существуют определенные юридические правила. Так что без заведующей нельзя никак, — воспитательница полистала настольный календарь. — Она вернется через неделю. А вы это время здесь поживите. У нас хорошо. Тихо.

Красивое и надменное лицо Литвинова все время привлекало внимание воспитательницы. Произнося слова, она обращалась только к нему. Ей даже нравилось, как Литвинов зевал, рассматривая санитарный календарь на стене.

— Вы лучше скажите, — перебила воспитательницу Татьяна, — когда можно детишек посмотреть?
— Нет, нет, этого нельзя, — быстро ответила воспитательница. — Без заведующей не положено.
— Ну что вы, право, шагу ступить не можете без начальства, — Татьяна подхватила воспитательницу под локоток, как привыкла это делать в кругу своих знакомых, и медленно повела ее по комнате.

Воспитательница то и дело вскидывала на Татьяну испуганные глаза, качала головой, не соглашалась.

Задумавшись, Литвинов не сразу заметил, что Татьяна подает ему знаки из-за спины воспитательницы: давай, мол, подключайся ты, у меня сорвалось.

Он еще раз зевнул и подошел к воспитательнице.
— Не огорчайтесь, — сказал Литвинов. — Жена нервничает. Мы давно хотели взять малыша. И вот теперь мы здесь, совсем близко. Сгораем от нетерпения. Но мы будем ждать сколько надо. Об одном вас прошу, покажите детей. Хотя бы издалека. А?

Воспитательница хотела отказать и Литвинову, но посмотрела в его черные глаза, вздохнула и произнесла:
— Хорошо. Вы подождите, скоро полдник закончится.


Они расположились на скамье под развесистыми ветвями алычи. Маленькие, с ноготок, плоды усыпали дерево. Литвинов одну за другой отправлял сливки в рот, а потом выстреливал косточками в деревянный домик, стоящий на игровой площадке. Татьяна сидела, сцепив пальцы на коленях, и сосредоточенно смотрела на дверь. Спустя полчаса показалась знакомая воспитательница. За ней, держась парами, выходили дети. На площадке пары рассыпались, зазвенели голоса.

— Смотрите, — сказала воспитательница, — вот мои старички. Им от трех до пяти.
Татьяна долго, с волнением присматривалась к детям, потом поймала одного малыша, подняла его на руки:
— Ты кто? Как тебя зовут?
Толстощекий мальчишка посмотрел на нее недоброжелательно и басовито произнес:
— Пусти.
— А вот не пущу. Будешь сидеть у меня, пока не скажешь, как зовут.

Мальчишка стал брыкаться, изламываться в пояснице и Татьяна, испугавшись, что он повредит спину, отпустила его. Малыш отбежал, поднял хворостину и, вернувшись, принялся хлестать Татьяну по ногам.
— Гляди, хорош парень, — сказал Литвинов, опускаясь на корточки перед малышом. — А ну-ка, отдай палку.
— Не дам. — Мальчик спрятал хворостину за спину,
— Нет, определенно хорош, — Литвинов подкинул малыша высоко над головой. — Как ты на него смотришь, мать?

Татьяна пожала плечами:
— Хулиган.
— Докладывай — как зовут! — строго сказал Литвинов и опустил мальчика на землю.
— Гришка.
— Молодец, Гришка. Будешь ты у меня моряком.
— Не. Шофером буду. На грузовике.
— Вот стервец, уже свое гнет. Дай я тебя поцелую, — Литвинов присел, обхватил ладонями голову мальчика и поцеловал его в лицо.


Литвиновы сняли комнату в Никитовке.
На следующий день, не дождавшись, когда проснется муж, Татьяна отправилась в детский дом. К её удивлению воспитательница легко согласилась отпустить Гришу.
— Не закармливайте его. Поменьше сладкого и ничего немытого. У нас недавно карантин сняли. Забирать мальчика можете после завтрака, а приводить вечером, часам к шести.
— Знаете, признаюсь вам честно: нам уже нельзя без ребенка. Семья теряет прочность.
— Это хорошо, что вы так сказали, — произнесла воспитательница и посмотрела Татьяне в глаза долгим внимательным взглядом.


Гриша не хотел давать руку Татьяне. Он шел рядом и отворачивал от нее голову.
— Смотри, Гриша, смотри, какая ворона на дереве! — воскликнула Татьяна, показывая на вершину разлапистой ели.
— Это не ворона. Сорока, — неторопливо, с достоинством ответил Гриша.
— Верно, сорока. Видишь, какая у тебя мама незнайка.
— Какая мама? — насторожился Гриша.

Он отступил на два шага и теперь шел, не приближаясь к Татьяне.

— Ой, до чего ужасный мост через этот овраг, — Татьяна остановилась и сокрушенно покачала головой. — Старый и шаткий. Я боюсь по нему идти. Ты мне поможешь, Гриша? — спросила она, протягивая руку.

Гриша подумал и подал Татьяне свою ладонь.

«Боже мой, — говорила себе Татьяна, ведя Гришу за руку, — отчего так тревожно на сердце? Уверена ли я, что поступаю правильно? Нужен ли нам ребенок? Чем плохо вдвоем? А ведь плохо, плохо! Но такой ли ребенок нам нужен? Ни Гриша, и никто другой — они не будут плоть от плоти моей. Смогу ли я полюбить Гришу, как любят своего ребенка?»

Гриша уже не забирал руку. Он шел, украдкой поглядывая на Татьяну. Потом расхрабрился и сказал:
— А вон корова. Ты не бойся. Я тебя проведу.

Татьяна не удержалась, подхватила Гришу на руки и принялась целовать в пухлые щеки, в удивленно-испуганные глаза, в маленький стриженый чубчик.


На следующий день они пошли к реке. На перекате шумела вода, из близкого леса прилетали чистые голоса птиц. Литвинов бросил сумки на берегу, под ивой. Сладко потянулся, обнял Татьяну. Поймал ее рот своими губами. Она сначала легко отпиралась, а потом, увлеченная его азартом, прижалась к груди мужа и закрыла глаза.

И в это время к ним подлетел Гриша. С размаху он врезался в ногу Литвинова и принялся колотить его. Он бил кулаками изо всех сил, старался оттолкнуть Литвинова от Татьяны.
— Что ты, Гриша? — спросила Татьяна, отстраняясь от мужа.
— А чего он тебя обижает! — крикнул Гриша, продолжая теснить Литвинова.
— Э, брат, да ты, оказывается, ничего не знаешь про любовь, — сказал Литвинов и опустился на корточки перед Гришей. — Видно, не балуют вас этим делом, — он осмотрелся, выискивая, чем бы отвлечь Гришу. — А давай плотину строить. Я буду главным инженером. Ты директором. Хочешь быть директором?

Не дождавшись ответа, Литвинов ухватил сильными руками ствол упавшей осины и уложил дерево поперек речки. Вдоль него на¬бросал плоских камней, потом начал подсыпать гальку. Он работал так истово, что вскоре перегородил речку плотиной. Вода поднялась, затопила берега.

Литвинов нашел в крапиве консервную банку. Орудуя ножом, сделал водяное колесо. Пронзил колесо прутиком. Сделал в плотине ложбину и установил колесо. Литвинов увлекся, ему самому было интересно. Но, увлекшись работой, он все же исподтишка поглядывал на Гришу. Он и Татьяна сидели под ивой. Гриша прижимался к ее плечу.

— Мы заберемся вон на ту скалу, — говорила Татьяна, указывая рукой на близкую череду гор. Главная вершина была увенчана скалой, похожей на огромный паровой утюг. Она так и называлась — «Гора Утюг». Низкорослый лес покрывал пологие склоны. Деревья росли густо, переплетаясь стволами.

Но Гриша слушал её рассеянно. Строительство плотины занимало его все сильней. Он не сводил глаз с Литвинова.
— Ну, пойди к нему, пойди, — поощрила его Татьяна. — Не бойся.

Гриша нерешительно спустился к воде.

— Докладываю, товарищ директор, — Литвинов коснулся рукою виска, — река перекрыта, электростанция действует. Теперь давай город строить. Как ты думаешь, где лучше? Здесь? Или там?

Гриша подошел к Литвинову совсем близко. Стал подавать ему камешки. Потом бегал по берегу, собирая хворост. Таскал лопухи, мыльную траву и все, что годилось для стройки. Вдвоем они перебегали по плотине с одного берега на другой. Под Литвиновым плотина разъезжалась. Один раз Гриша поскользнулся и упал в воду. Литвинов тут же повалился в реку за ним.

Через минуту Гриша сидел у него на спине. Литвинов медленно, как айсберг, плыл по узкому руслу, касаясь дна коленями.
— Ура-а! — кричал Гриша, сияя счастливым лицом. — Мы плывем!

Потом уже и Татьяна, морща нос, вошла в прохладную воду.
— Эй, моржи, живо на берег! — скомандовала она.

Но Литвинов и Гриша, пошептавшись, ударили разом ладонями по воде. Окатили Татьяну брызгами. Она вскрикнула, с деланным ужасом побежала прочь, а Литвинов и Гриша бежали за ней, улюлюкая и размахивая руками.

Домой возвращались поздно. Воспитательница ждала у ворот. С неодобрением выхватила у Татьяны сонного Гришу, но, увидев подошедшего Литвинова, смягчилась. А он вынул из сумки три огромных яблока и протянул ей. Потом легко обнял воспитательницу за талию и, склонившись к ней, доверительно шепнул:
— Мы вам так благодарны. Спасибо.

Воспитательница открыла рот и стала глубоко дышать, чтобы прошло головокружение. А когда отдышалась, Литвинов и Татьяна были уже далеко.

До приезда заведующей оставалось три дня. На следующее утро, отпуская Гришу с Татьяной, воспитательница сказала:
— Вчера он плакал. Когда вы ушли, еще крепился, а в спальне расплакался. Вы не должны привязывать к себе ребенка так сильно. Все-таки он мальчик. Вам же самой будет трудно. Потом пойдет детский сад, школа. Сами понимаете.

Сегодня они решили подняться на гору Утюг. По пути домой Гриша, не переставая, спрашивал:
— Мама, а что мы возьмем с собой? Мама, а как мы пойдем? А что я понесу, мама?
«Какой он глупенький, — думала Татьяна. С какой-то настороженностью воспринимала она сегодня Гришину болтовню. — Надо бы аккуратно поспрашивать эту престарелую невесту, — подумала она про воспитательницу, — разузнать про его родителей. Не алкаши ли? Не эпилептики? Хорошо бы справочку получить о его родословной. Ведь мы, в сущности, берем кота в мешке».

Литвинов, насвистывая, укладывал рюкзак. Все он делал аккуратно и точно, не возвращаясь и не перекладывая одну вещь дважды.
— Здорово, сынок, — сказал он, подхватывая Гришу и подбрасывая к потолку. — Давай, брат, помогай. Помидоры сложи в эту кастрюлю и соли набери в спичечный коробок, — он потянул за шнуры рюкзака. — А что это мама у нас невеселая? Ты не заболела, Танюша?

Татьяна покачала головой, подошла к Литвинову, потерлась щекой о его плечо.
— Одевайтесь, — сказал Литвинов, — я подожду во дворе.

Солнце уже забралось высоко и припекало, обещая знойный день. Вдалеке простучали колеса поезда. Потом и этот звук растаял и только кузнечик время от времени стрекотал возле плетня. Литвинов набрал полную грудь чистого деревенского воздуха и потянулся, сложив ладони на затылке.
— Юр! — услышал он голос жены. — Юра! Иди скорее. Грише плохо.

Литвинов сорвался с места и, тяжело топая ногами, побежал через двор.

Гриша лежал на диване и беззвучно плакал. Маленькое тело, свернутое калачиком, то и дело вздрагивало, как будто боль стегала его изнутри. Гриша хватался руками за живот, всхлипывал, но тут же задавливал в себе эти звуки. Он боялся, что сорвется намеченное путешествие. Он смотрел на Татьяну и Литвинова и пробовал улыбаться пересохшими губами.

— Что, брат? Болит? Где? Говори, — Литвинов опустился перед диваном на колени и стал прощупывать Гришино тело. — Может, это аппендицит? — Он давил на Гришин живот, задирал ему ноги. Потом склонился над мальчиком и шепотом спросил о чем-то. В ответ Гриша кивнул головой.

— Таня! Горшок. Быстро!

Татьяна стояла в изголовье дивана и покусывала губы. Больше всего сейчас ее раздражал Литвинов.

«Тоже мне, добренький, — думала она, — Посуетился чуток — вот и вся его доброта. А что потом? У него пойдет работа, совещания, еще бог знает что, а я? Что мне остается? Изо дня в день давать пилюли, ставить горчичники, выносить горшки. Переживать, нервничать. А школа пойдет? Вдруг он окажется неспособным к учению или хулиганом? Хлопот не оберешься. Было бы свое, так ладно. А то ведь за чужие грехи придется расплачиваться».
— Таня! — крикнул Литвинов. — Ты оглохла, что ли?
— Да, да, сейчас, — Татьяна вышла во двор, осмотрелась. Но, не обнаружив ничего подходящего, вернулась в комнату и развела руки — пусто.

Литвинов бросил на нее недоуменный взгляд, метнулся в дверь и тут же снова появился с ведром.
— Выйди, — сказал он Татьяне.

Через двор, в продолжение дороги, раскинулась площадь. Татьяна остановилась возле калитки. Она увидела, как на площадь выехал грузовик. Из его кузова начали выбираться женщины. Проходя по улице, мимо Татьяны, женщины здоровались с ней, и она кивала им в ответ: здравствуйте, здравствуйте.

Выбежал всполошенный Литвинов, зачерпнул ковшом воду из бочки и снова исчез. Потом он опять появился. Сел на порожек, сунул в насупленные губы сигарету.
— Зайди к нему, — сказал Литвинов.

Приступ у Гриши прошел, но Татьяну поразило его лицо. Мальчик как будто состарился. Кожа увяла, потеряла цвет, на висках выступили синие вены. И сейчас в его изможденном лице Татьяне увиделся Гришин родитель, некрасивый, с грубыми чертами, с невыразительным взглядом. Она прикрыла нос платком, чтобы не вдыхать тяжелый, неприятней запах.

— Мама, — сказал Гриша слабым голосом и откашлялся, — мама, уже не болит.

Татьяна кивнула ему и хотела выйти, но в дверях столкнулась с Литвиновым.
— Простирни это, — Литвинов протянул Гришины перепачканные штанишки.

Татьяна взяла их двумя пальцами и вышла.

— Вот так, брат, — сказал Литвинов, — сорвалось путешествие. Но ничего. Не последний день живем. Мы еще не такие горы одолеем, — он сел на диван, рядом с Гришей, взял его озябшую руку в свою, огромную и горячую. — Ты, поспи, браток, отдохни. А я покурю. Прямо вот здесь и покурю, подымлю в форточку.

Он подошел к окну, чиркнул спичкой и глянул во двор. У стены сарая, под уксусным деревом, стоял на земле таз с водой. Рядом замерла Татьяна. Наконец она вскинула голову, осторожно подняла с травы Гришины штаны и кинула их в таз. Потом огляделась, нашла длинную щепку и стала помешивать щепкой в тазу.

Спичка подпалила Литвинову пальцы. Он швырнул ее в форточку и вышел из комнаты.


Четвертый час Татьяна и Литвинов сидели на станции в ожидании поезда. Из деревни они вышли рано, едва начало светать. Литвинов с двумя чемоданами в руках шел впереди. Он вспоминал, как вчера нес легкое, почти невесомое тело мальчика, вглядываясь в потухшее лицо Гриши.

Детдомовский педиатр, еще молодая женщина, осмотрев Гришу, сказала:
— Дизентерия. Самая обыкновенная, — она стала тереть свою переносицу указательным пальцем и терла так долго, что Литвинову показалось, будто это почесывание доставляет ей редкое удовольствие, одно из немногих в ее скучных деревенских буднях. — Придется изолировать ребенка. И надолго.

Татьяна облегченно вздохнула. Литвинов посмотрел на нее с выразительным недоумением.
— Послушайте, доктор, — сказал он, — может, все не так страшно? А что, если мы заберем Гришу с собой? И полечим уже на месте. Сделаем все, как надо.
— Вы смеетесь, — скучно сказала врач. — Ребенок высевает дизентерийные палочки, а вы... Нет, вы смеетесь.

Вечером, перед отъездом, чтобы окончательно снять неудобство в душе, которое Татьяна все же ощущала, она зашла в детский дом.
— Ужас, — сказала она воспитательнице. — Вы не представляете, что это значит для нас. Муж так расстроен. Он сблизился с Гришей. Они как родные стали. Мы так жалеем, так жалеем, — Татьяна потупилась, но сквозь печаль на ее лице проступала радость. Радость освобождения от неясных, обременительных обстоятельств, в какие она позволила себя втянуть. — Что же теперь поделаешь?

Она поспешно открыла сумочку и поставила на стол игрушку — плюшевую заводную белочку.
— Вот. Ничего другого в вашем магазине нет. Здесь ключик. Заводишь, она двигается и подносит ко рту орешек.
— Вы, кажется, собирались остаться. До возвращения заведующей, — напомнила воспитательница, поглядывая на Татьяну из-под хмурого лба.
— Да, но Гриша-то болен.
— И что с того? Поболеет чуток, как все дети, и будет здоров. Вам лучше остаться. И все решить сразу, до конца.
— Мы приедем, — сказала Татьяна. — В следующую субботу и приедем. До вас-то езды — меньше трех часов.

Уходя, уже взявшись за дверную ручку, она обернулась:
— Так и скажите Грише: приедем в субботу.

Они сидели на станции в ожидании поезда. Скамья оказалась неудобной, с выломанными рейками. На полу было рассыпано море семечной шелухи, окурков и старых железнодорожных билетов. Наконец показался состав. Поезд замедлил ход, остановился. Захлопали двери, послышались оживленные голоса.
— Пойдем, — сказал Литвинов и подхватил чемоданы.

Они пристроились за боковым столиком в плацкартном вагоне, сидели один напротив другого. Литвинов, отвернув голову, смотрел на скошенные поля и лесополосы, на мелькающие столбы и провода, то взмывающие вверх, то падающие до уровня вагонных окон. Татьяна была довольна и не хотела беспокоить мужа.

«Пусть перебесится, — думала она, — пусть позлится на меня. Никуда мы, конечно, не поедем. Ни в какую Никитовку. Потом он еще спасибо скажет».

Лишь при подъезде к дому Татьяна осторожно прикоснулась к руке Литвинова. Но его рука никак не ответила. Она была холодной, как будто давно умерла, и только покачивалась на столе вслед вагону.


В пятницу Литвинов начал было готовиться к поездке в Никитовку, но неожиданно явились Ковалевы. Завтра исполнялось десять лет их супружества, и они пришли звать Литвиновых на Розовую свадьбу.

А в воскресенье, прямо с утра, заехали Савицкие с теми же Ковалевыми. Решили отправиться на двух машинах, на ковалевской и литвиновской, в горный ресторан поесть дичи.

Уже ближе к вечеру, когда возвращались домой, Литвинов вспомнил о Грише. Воспоминание оказалось мимолетным — что-то несильно укололо в душе и тотчас отступило, не оставляя боли. «Ничего, поеду в следующую субботу», — решил Литвинов и успокоился окончательно.

Но в следующую субботу они сидели в гостях у Татьяниной сестры. Та недавно развелась и теперь подбирала кандидата в мужья. Этого нового кандидата Литвинов не рассмотрел толком, потому что свет в комнате был погашен, на столе горели толстые прямоугольные свечи. Танина сестра сидела рядом с Литвиновым, загадочно улыбалась и целовала его в губы совсем не по-родственному. Татьяна расположилась с женихом сестры по другую сторону стола. В одной руке жених держал сигарету, а другой сжимал Татьянино колено.

— Не хулигань, — говорила Татьяна, бодая его во влажный, блестящий лоб. Она смотрела на перстень на его руке и старалась угадать — сколько он может стоить?

Литвинов все замечал, но увиденное не волновало его. Время от времени он зевал, прикрывая ладонью рот. Но зевал не от скуки, а от неприятного зуда в сердце — ему казалось, будто он что—то забыл и никак не может вспомнить. Литвинов подливал себе вина и пил, не чокаясь, пока свечи не начали кружиться перед его глазами.


В первых числах осени, после долгой изнуряющей жары, на Никитовку обрушились ливни. Дождь то утихал, то занимался так сильно, что за пеленой летящей воды исчезала дорога, ведущая от железнодорожной станции к детскому дому.

Вот уже третий месяц, в каждую субботу, Гриша тайно выходил в коридор и прятался за толстой коричневой шторой. Он стоял возле окна, и смотрел на дорогу. Но сегодня вместо асфальта на дороге кипела желтая вода, заключенная в берега из каменных бордюров. Крупные пузыри скользили по течению и лопались. На их месте возникали другие. Они спешили пробежать лишний метр, пока не закончится их короткая жизнь.

«Как же они пойдут по такой дороге? — подумал Гриша про Татьяну и Литвинова. — А, если взять резиновую лодку и поплыть на ней? И рулить маленькими веслами?»

Гриша вспомнил, как Литвинов нырял в речку, как погружался в воду и смотрел из глубины открытыми глазами.

«Папа не забоится. Он смелый, — решил Гриша. — Он даже маму поднимет и понесет на руках».

Вдруг на пустой улице, далеко, в мареве дождя, Гриша увидел человека. Высокий, крупный мужчина в черном плаще с поднятым капюшоном приближался, делаясь все ясней и отчетливей. Гриша потер глаза кулаками и припал лицом к оконному стеклу. Его маленькое сердце начало разгоняться и забилось быстро-быстро.

— Папа! — крикнул Гриша. Он узнал Литвинова. — Папа! Там мой папа!

Гриша бросился в зал, где играли его сверстники.
— Вера Иванна, — закричал Гриша, хватая воспитательницу за палец, — там мой папа! Папа! Он за мной приехал!

Когда он и Вера Ивановна вышли в коридор, мужчина в черном плаще с капюшоном был уже рядом. Он двигался вдоль забора, шагая по воде резиновыми сапогами. Гриша не выдержал, начал бить ладонями по стеклу и кричать:
— Папа! Папа! — он хотел, чтобы Литвинов услышал и посмотрел на него. Но человек миновал калитку и стал удаляться. Большая спина покачивалась в росчерках небесных струй. — Куда он пошел? — спросил Гриша, поворачивая растерянное лицо к воспитательнице.

— Мой руки, Гриша. Скоро обед, — сказала Вера Ивановна.
— А папа?
— Ты ошибся, Гриша. Это был наш зоотехник, Николай Николаевич.


В спальню, где стояли их одинаковые кровати, днем заходить запрещалось, пока не наступит «тихий час». Но Гриша осторожно открыл дверь и на цыпочках прокрался к своей кровати. Вынул из-под подушки заводную белочку. Покрутил ключик в ее спине и поставил игрушку на тумбочку. Белочка задвигалась, заходила кругами, стала подносить ко рту золотой орешек. Когда она остановилась, Гриша взял белочку и прижал ее к груди.
— Ничего, — сказал он белочке, — они приедут в следующую субботу.