Валентин Катаев (1897-1986)


Помнится, в то утро королевич привел с собой какого-то полудеревенского
паренька, доморощенного стихотворца, одного из своих многочисленных
поклонниковприживал, страстно в него влюбленных. Кто-нибудь из них повсюду
таскался за королевичем, с обожанием заглядывал ему в глаза, как верный пес,
и все время канючил, прося позволения прочитать свои стихотворения.
Королевич обращался с ними грубо и насмешливо, не стесняясь в выражениях: -
Ну чего ты за мной ходишь? Может быть, ты воображаешь себя замечательным
талантом-самородком вроде Алексея Кольцова или Никитина? Так можешь
успокоиться: ты полная бездарность, твоими стихами можно только подтираться,
и то поцарапаешь задницу. Ну? Не пускай сопли и не рыдай. Москва слезам не
верит. Поворачивай лучше оглобли и возвращайся в деревню землю пахать,
вместо того чтобы тут гнить. Все равно ни черта из тебя не получится, можешь
мне поверить. Хоть, по крайней мере, не мелькай перед глазами, ступай в угол
и молчи в тряпочку. Тоже мне гений! Знаешь, сколько ты мне стоишь? И на кой
черт я тебя, дурака, пою-кормлю. Жалкий прихлебале! В те годы развелось
великое множество подражателей королевичу, приезжавших из деревни в Москву
за славой. Им казалось, что слава королевича легкая, дешевая. Королевич их
презирал, но все же ему льстило такое поклонение. Кажется, ни один из этих
несчастных, свихнувшихся на эфемерной литературной славе королевичевских
эпигонов так и не выписался в сколько-нибудь приличного поэта.
Все они сгинули после смерти своего божества. Иные из них по примеру
королевича наложили на себя руки.
Обиженный подражатель, утирая рукавом слезы, удалился. Мы остались
втроем - королевич, соратник и я. Королевич подошел ко мне, обнял и со
слезами на глазах сказал с непередаваемой болью в голосе, почти шепотом: -
Друг мой, друг мой, я очень и очень болен! Сам не знаю, откуда взялась эта
боль. Он произносил слово "очень" как-то изломанно, со своим странным
акцентом. Выходило ""чень, о"чень, иочень"... Слова эти были сказаны так
естественно, по-домашнему жалобно, что мы сначала не поняли, что это и есть
первые строки новой поэмы. Потом он встал, прислонился к притолоке,
полузакрыл свои вдруг помутневшие глаза смертельно раненного человека, может
быть даже животного - оленя,- и своим особым, надсадным, со странным
акцентом голосом произнес:
- То ли ветер свистит над пустым и безлюдным полем, то ль, как рощу в
сентябрь, осыпает мозги алкоголь. Голова моя машет ушами, как крыльями
птица. Ей нашее ноги маячить больше невмочь. Черный человек, черный, черный,
черный человек на кровать ко мне садится, черный человек спать не дает мне
всю ночь.
Только тут мы поняли, что это начало поэмы.
"Черный человек" он произносил с особенным нажимом, еще более ломая
язык:
"Чьорный, чьорный, чьорный, человек, ч'лавик"...
Королевич вздрогнул и стал озираться, как бы увидев невдалеке от себя
ужасный призрак. Мороз тронул мои волосы. Серое лицо соратника побледнело.
Поэма называлась "Черный человек".
- Черный человек водит пальцем по мерзкой книге и, гнусавя надо мной,
как над усопшим монах, читает мне жизнь какого-то пройдохи и забулдыги,
нагоняя на душу тоску и страх. Черный человек, черный, черный...
Слезы текли по щекам королевича, когда он произносил слово "черный" не
через """, а через "о"-чорный, чорный, чорный, хотя это "о" было как бы
разбавлено мучительно тягучим """.
Чорный, чорный, чорный.
Что делало это слово еще более ужасным. Это был какой-то страшный,
адский вариант пушкинского.
"...воспоминания безмолвно предо мной свой длинный развивают свиток; и
с отвращением читая жизнь мою, я трепещу и проклинаю и горько жалуюсь и
горько слезы лью, но строк печальных не смываю".
Я уже упоминал, что Лев Толстой, читая это стихотворение, всегда с
особенным упорством и значением вместо "строк печальных" говорил "строк
постыдных".
Поэма королевича "Черный человек" была полна строк именно не печальных,
но постыдных, которых поэт не мог и не хотел смыть, уничтожить.
"...Не знаю, не помню, в одном селе, может в Калуге, а может в Рязани,
жил мальчик в простой крестьянской семье, желтоволосый, с голубыми
глазами... И вот стал он взрослым, к тому ж поэт, хоть и небольшой, но с
ухватистой силою, и какую-то женщину сорока с лишним лет называл скверной
девочкой и своею милою".
Королевич стоял, прислонясь к притолоке, и как бы исповедовался перед
нами, не жалея себя и выворачивая наизнанку свою душу. Мы были потрясены. Он
продолжал:
- ...Черный человек! Ты прескверный гость. Эта слава давно про тебя
разносится. Я взбешен, разъярен, и летит моя трость прямо к морде его, в
переносицу...
Королевич вдруг как-то отпрянул и сделал яростный выпад, как будто бы и
впрямь у него в руке была длинная острая трость с золотым набалдашником.
Потом он долго молчал, поникнув головой. А затем почти шепотом промолвил:
- ...Месяц умер, синеет в окошко рассвет. Ах ты, ночь! Что ты, ночь,
наковеркала? Я в цилиндре стою. Никого со мной нет. Я один... И разбитое
зеркало...
Звездообразная трещина разбитого зеркала как бы прошла через наши души.
Какой неожиданный конец! Оказывается, поэт сам как в горячечном бреду
разговаривал со своим двойником, вернее сам с собой. Действительно, у него
имелся цилиндр, привезенный из-за границы, и черная накидка на белой
шелковой подкладке, наряд, в котором парижские щеголи некогда ходили на
спектакли-гала в Грандопера.
Однажды в первые дни нашей дружбы королевич появился в таком плаще и
цилиндре, и мы шлялись всю ночь по знакомым, а потом по бульварам, пугая
редких прохожих и извозчиков. Особенно испугался один дряхлый ночной
извозчик на углу Тверского бульвара и Никитских ворот, стоявший, уныло
поджидая седоков, возле еще не отремонтированного дома с зияющими провалами
выбитых окон и черной копотью над ними - следами ноябрьских дней
семнадцатого года.
Теперь там построено новое здание ТАСС.
Извозчик дремал на козлах. Королевич подкрался, вскочил на переднее
колесо и заглянул в лицо старика, пощекотав ему бороду. Извозчик проснулся,
увидел господина в цилиндре и, вероятно, подумал, что спятил: еще со времен
покойного царя-батюшки не видывал он таких седоков. - Давай, старче, садись
на дрожки, а я сяду на козлы и лихо тебя прокачу! Хочешь? - сказал
королевич. - Ты что! Не замай! - крикнул в испуге извозчик.- Не хватай
вожжи! Ишь фулиган! Позову милицию,- прибавил он, не на шутку рассердившись.
Но королевич вдруг улыбнулся прямо в бородатое лицо извозчика такой доброй,
ласковой и озорной улыбкой, его детское личико под черной трубой шелкового
цилиндра осветилось таким простодушием, что извозчик вдруг и сам засмеялся
всем своим беззубым ртом, потому что королевич совсем по-ребячьи показал ему
язык, после чего они - королевич и извозчик - трижды поцеловались, как на
пасху. И мы еще долго слышали за собой бормотание извозчика не то
укоризненное, не то поощрительное, перемежающееся дребезжащим смехом. Это
были золотые денечки нашей легкой дружбы. Тогда он еще был похож на вербного
херувима. Теперь перед нами стоял все тот же кудрявый, голубоглазый
знаменитый поэт, и на лице его лежала тень мрачного вдохновения. Мы обмыли
новую поэму, то есть выпили водки и закусили копченой рыбой. Но расстаться
на этом казалось невозможным. Королевич еще раз прочитал "Черного человека",
и мы отправились все вместе по знакомым и незнакомым, где поэт снова и снова
читал "Черного человека", пил не закусывая, наслаждаясь успехом, который
имела его новая поэма.
Успех был небывалый. Второе рождение поэта.
Конечно, я не смог не потащить королевича к ключику, куда мы явились
уже глубокой ночью. Ключик с женой жили в одной квартире вместе со старшим
из будущих авторов "Двенадцати стульев" (другом, не братом!) и его женой,
красавицей художницей родом из нашего города. Появление среди ночи
знаменитого поэта произвело переполох. До сих пор, кажется, никто из моих
друзей не видел живого королевича. Дамы наскоро оделись, напудрились, взбили
волосы. Ключик и друг натянули штаны. Все собрались в общей комнате,
наиболее приличной в этой запущенной квартире в одном из глухих переулков в
районе Сретенских ворот. В пятый пли шестой раз я слушал "Черного человека",
с каждым разом он правился мне все больше и больше. Уже совсем захмелевший
королевич читал свою поэму, еле держась па ногах, делая длинные паузы,
испуганно озираясь и выкрикивая излишне громко отдельные строчки, а другие -
еле слышным шепотом. Кончилось это внезапной дракой королевича с его
провинциальным поклонником, который опять появился и сопровождал королевича
повсюду, как верный пес. Их стали разнимать. Женщины схватились за виски.
Королевич сломал этажерку, с которой посыпались книги, разбилась какая-то
вазочка. Его пытались успокоить, по он был уже невменяем. Его навязчивой
идеей в такой стадии опьянения было стремление немедленно мчаться куда-то в
ночь, к Зинке и бить ей морду. "Зинка" была его первая любовь, его бывшая
жена, родившая ему двоих детей и потом ушедшая от него к знаменитому
режиссеру. Королевич никогда не мог с этим смириться, хотя прошло уже
порядочно времени. Я думаю, это и была та сердечная незаживающая рапа,
которая, по моему глубокому убеждению, как я уже говорил, лежала в основе
творчества каждого таланта.
У Командора тоже:
"Вы говорили: "Джек Лондон, деньги, любовь, страсть",- а я одно видел:
вы - Джиоконда, которую надо украсть! И украли".
У всех у пас в душе была украденная Джиоконда.
Мы с трудом вывели королевича из разгромленной квартиры па темный
Сретенский бульвар с полуоблетевшими деревьями, уговаривая его успокоиться,
но он продолжал бушевать. Осипшим голосом он пытался кричать: - И этот
подонок... это ничтожество... жалкий актеришка.. паршивый Треплев...
трепло... Он вполз как змея в мою семью... изображал из себя нищего гения...
Я его, подлеца, кормил, поил... Он как собака спал у нас под столом... как
последний шелудивый пес... И увел от меня Зинку... Потихоньку, как вор... и
забрал моих детей... Нет!.. К черту!.. Идем сейчас же все вместе бить ей
морду!.. Несмотря на все уговоры, он вдруг вырвался из наших рук, ринулся
прочь и исчез в осенней тьме бульвара "бить морду Зинке".