Игорь БЕЗРУК
 
Еще накануне вечером Роман понял, как он невыносимо устал и как ему всё до чертиков надоело. 
Он смутно догадывался о причине своей усталости и раздражения. Вчера вместе с  несколькими молодыми девчонками из фирмы, в которой он теперь работал, торговали на выезде. Их возил на своей «ауди» директор. В одном из районов проводился региональный фестиваль частушечников, проходил прямо на свежем воздухе, и предприимчивый директор решил, что при таком скоплении народа можно заработать приличные деньги.
Он владел несколькими магазинами по продаже детских игрушек в областном центре, частенько устраивал подобные выезды, и Роман за три недели работы у него выезжал на подобные массовые мероприятия раза четыре.   
Обычно, отправляясь в дорогу, Роман вставал часа в четыре утра, и на Горького директор подбирал его. В такие дни работали на износ, до самых сумерек. От импровизированного прилавка – раскладного алюминиевого столика – ни отойти, ни отлучиться. Даже чтобы справить нужду, Роман вынужден был просить ближайших лоточников приглядеть за его товаром. И весь день впроголодь, на солнце, с непокрытой головой. К ночи, изможденный донельзя, возвращался в съемную квартиру, кое-как умывался и как убитый валился на постель, ведь на другой день ровно в девять он обязан был стоять с игрушками на небольшом пятачке возле Пассажа.
Но не эта трехнедельная усталость вывела из себя. Такое можно пережить: отоспаться на выходные, расслабиться; в конце концов, съездить домой в райцентр, повидать родных. Раздражало унижение, испытанное Романом на фестивале. Оно до сих пор жгло душу.
Первоначально это была его идея. Человек богатой фантазии, Роман и тут не удержался – придал своему новому делу творческий характер.
– Я буду больше привлекать внимание, – поделился он с директором, – если оденусь во что-нибудь яркое, броское. Мы же продаем детские игрушки, поэтому и выглядеть должны так, чтобы не только заманить детей, но и создать им соответствующее настроение.
Директор, вальяжно развалившись в высоком кожаном кресле, подтачивал маникюрной пилочкой широкие розовые ногти и совсем, казалось, не воспринимал ни мыслей, ни энтузиазма Романа. И даже после того как Роман расписал задумку в самых сочных красках, глянул ничего не выражающим взглядом и безразлично  произнес:
– Дерзай.
Роман с воодушевлением взялся за дело. В свободное от работы время на деньги, которые ему из своего тугого кожаного кошелька небрежно кинул директор, он закупил нужного материала, а в субботу, не поехав домой, почти полдня убил на то, чтобы заказать в ателье карнавальный костюм клоуна, точь-в-точь похожий на тот, в который была одета одна из его игрушек: атласный комбинезон с алой левой половиной и лимонной правой. Причем к лимонной половинке груди притачивался алый рукав и наоборот: к алой половинке – лимонный. Таким же лимонно-алым был и конусный шутовской колпак, заканчивающийся на макушке бархатным ярко-красным помпоном. 
Костюм должен был быть готов в четверг. В пятницу с утра они выезжали.
Однако, приехав на место и одевшись в новый костюм, Роман пожалел, что предложил подобную идею. На фестивале оказалось много его давних приятелей и прежних коллег, хорошо помнивших «массовика и затейника» Лужского районного Дворца культуры, неоднократного лауреата многих областных и региональных смотров, одного из лучших в прошлом конферансье Романа Осокина. 
Теперь это был только клоун, смущенный клоун, клоун раздраженный, не вызывающий у людей того чувства, которое он должен был вызывать искрометной улыбкой, заразительным весельем, бодростью. И если еще в начале дня Роман пытался из себя что-то такое задорное изображать, то к обеду запал его исчез полностью, и вместо того, чтобы привлекать покупателей, он их просто-напросто отваживал, бурча недовольное: «Не нравится, не берите. Не такое, не ешьте». Само собой разумеется, и предполагаемой выручки он не сделал и тем только вывел из себя директора, припомнившего ему перед отъездом и стоимость ткани, и услуги ателье.
– До завтра, – приглушенно сказал Роман, выбираясь из директорской машины у своего дома.
– До завтра, – не посмотрев на него, ответил директор.
Роман, как потерянный, побрел домой, оставляя позади густой рокот уносящейся в темноту «ауди». На душе кошки скребли.
Роман завернул в соседний бар, откуда тихо лились тягучие звуки блюза. Несмотря на час ночи, тот еще работал. Роман выклянчил у бармена поллитровку «Лимонной» и, не задерживаясь, побрел к себе. 
В квартире, не раздеваясь, откупорил бутылку и хлебнул прямо из горлышка. Еще раз попытался определить причину своего подавленного состояния. Нет, его вывело из себя вовсе не переодевание. Во-первых, это была его идея, во-вторых, ему было не впервой изображать кого-нибудь. Прежде на Новый год он наряжался в костюм Деда Мороза; в любительских спектаклях и постановках Дворца культуры играл и Бабу Ягу, и Кощея Бессмертного, даже Кикимору. Шутовские действия на Масленицу или на Рождество прельщали своим весельем и раздольем. Такое же ощущение праздника должно было привлечь к его товару и покупателя. Кто так просто пройдет мимо красочного клоуна, чей колоритный костюм виднеется  не за один десяток метров? 
Вывел из себя неприятный случай, произошедший на ярмарке утром. Директор тогда встретил старых друзей, предпринимателей из того же райцентра, в котором жил Роман. Бахвалясь успехами, кивал в сторону лотка Романа и все время широко улыбался, словно насмехаясь, как показалось Роману, над ним. Как же, всем в прошлом известный работник культуры теперь выступает за прилавком! Разве не забавно? Унизительно! Роману стало не по себе. Какая тут торговля… Хотя он мог и ошибиться. Было бы лучше, если бы он ошибся. Могли ведь смеяться вовсе не над ним. Директор мог рассказать им какой-нибудь уморительный анекдот или вспомнить забавное происшествие из собственной биографии. Но эти предположения оказались совершенно неверными, так как, когда оба приятеля вместе с директором неторопливо приблизились к Роману, один из них, бегло окинув взглядом небольшой прилавок, с ядовитой ухмылкой произнес: 
– Ну, здравствуй, клоун. Всё лицедействуешь?
Это был явный намек. Неприкрытый, циничный намек на его, Романа, прошлое. Прошлое последних неудачных месяцев, в которых было всё: и слезы жены, и жалобные глаза дочери, и презрение к себе, и каждодневная безысходность. Приехав в область и через знакомых получив работу, Роман надеялся, что всё это навсегда забудется, что теперь, несмотря ни на что, он заживет совсем другой, новой жизнью, и снова теплым солнышком засияют ласковые глаза дочери, и высохнут горькие слезы любимой супруги. Но прошлое, как видно, не оставляет тебя никогда. Оно только притаивается на срок в тайнике времени, чтобы потом в неподходящий (а зачастую и самый безнадежный) час неожиданно появиться во всем своем ужасающем облике.
Приятели расхохотались. Засмеялся и директор. Потом, видя, как вспыхнул Роман, снисходительно похлопал его по плечу и сказал: 
– Ладно, ладно, не обращай на них внимания, они просто шутят. Работай дальше, еще так мало продано.
Сказал и увлек своих приятелей к летнему кафе:
– Надо выпить за встречу. А Романа мне не обижайте, у него сегодня и так тяжелый день.
Сказал и снова рассмеялся, чем только выдал себя,  весь свой сарказм и презрение к нему.
Такого унижения Роман перенести не смог. Смотрел вокруг рассеянно, воспринимал окружающее мучительно, с трудом понимал, что он делает тут в этом шутовском наряде, в идиотском колпаке. Гаер! Настоящий гаер! Посмешище! Клоун! Вырядился, как Петрушка! Это было непереносимо. Как доработал до конца, сам не знает.  Мог бы обратить всё в шутку, ответить с юморком или подначкой, как раньше это делал, прослыв бойким на язык и находчивым на хохмы, но что-то остро кольнуло в самое сердце, и рана эта никак не хотела заживать. Ему просто указали на место. Дали понять, что он как был для них, хозяев жизни, пылью под ногами, так пылью и остался.
Ночью в гостинице он, само собой, набрался. Что же – почти целый день не ел, устал, да и закуски кот наплакал: какая-то подсохшая краюха черного хлеба да пара кругляшей полукопченой обветренной колбасы.
Утром встал с чумной головой, но, знал, не от тяжелого похмелья. От мучительной боли, которая не отпускала всю ночь. Всю ночь он почти не спал и только думал. И думы эти были полны беспросветности и мрака, горечи и обиды за свою безалаберную жизнь, за талант, так и не проявившийся во всей своей силе, а ставший только причиной издевок над ним и презрения. 
Всю жизнь, ощущая в себе искру Божью, Роман считал, что она выведет его на свет, сделает человеком, поможет стать счастливым. Но чем ярче проявлялся его талант, тем чаще он замечал, наоборот, завистливое отношение к себе, откровенное неприятие, черные интриги и неприкрытую радость в глазах недоброжелателей при его малейшей оплошности. Они торжествовали, когда он оступался, ликовали, когда падал; они раздражались, когда ему в очередной раз удавалось подняться с колен и снова искрометно блистать. Но сегодня, видно, его окончательно выбили из седла. После такой душевной травмы вряд ли кто оправится.
Роман поднялся с постели, даже не понимая, что надо делать, куда идти, зачем? Какой смысл в подобном ущербном существовании? Чем он сейчас занимается? Работает? Зарабатывает деньги для семьи ценой собственного унижения? Разве это стоит того? Но, может, так оно и должно быть: презрев болезненную гордость и тщеславие, к черту откинув собственное жалкое достоинство, продолжать заниматься тем, к чему у тебя не лежит душа только ради того, чтобы осчастливить близких? Но станут ли они от этого счастливы? Станут ли счастливы от того, что он, высохший, бездушный призрак, будет приносить в дом добытые подобным унижением деньги? Или их интересуют только деньги? Деньги, а не он, их муж, отец. Че–ло–век, а не добытчик!.. 
У Романа голова шла кругом. Вдобавок ко всему с утра хмурилось. К дождю?
Роман машинально собрался, взял сумку с клоунским костюмом, доехал до работы, вошел в магазин. Он чувствовал, что непременно должен что-то сказать директору, что-то выплеснуть изнутри грязное, очиститься. Как он устал от этой грязи, от этой нелепости и бессмысленности мира! Где-то глубоко внутри, на уровне подсознания, он понимал, что только своей жизнью человек может придать смысл бессмысленности мира. Но как совершить этот гигантский труд, чтобы не рухнуть под тяжестью всего того темного, что существует вокруг? Роман не знал, но чувствовал, что тяжесть эта с каждым днем все больше и больше пригибает его к земле, все упорнее и упорнее тянет вниз, в пропасть ада, в беспросветность и вечный мрак. Сказать об этом директору, поймет ли? Да и сможет ли Роман словами доходчиво объяснить то, что сам только смутно чувствует где-то там, глубоко, внутри разгоряченного сердца?
Но он непременно должен что-то сказать! Высказать! Потому что просто не сможет так дальше жить, нормально работать, реально воспринимать мир, принимать его так же, как принимал до сих пор со всеми нелепостями и несовершенством. И высказаться он должен именно директору, ведь вчера Роман уловил в его глазах тот злорадный смех, который перевернул всю душу. Быть может, директор знает что-то такое, что остается для Романа загадкой и позволяет тому существовать в полной гармонии с миром и самим собой? Что это за загадка?
Роман жестом показал одной из продавщиц в сторону кабинета директора:
– У себя? – хотя видел, что на углу магазина директорской машины нет.
– Еще не было, – ответила продавщица и спросила: – А ты что, сегодня не работаешь, выходной после вчерашнего?
– Нет, почему? Работаю. Просто хотел с ним переговорить…
Роман прошел в подсобку, где хранились его вещи, переоделся в клоунский костюм и вернулся обратно в помещение магазина.
– Еще нет? – опять спросил девушку, хотя не прошло, кажется, и десяти минут.
– Нет, – сказала она и в свою очередь спросила: – Игрушки тебе собрать?
– Да, собери, пожалуйста, я пока установлю лоток.
Роман как можно дольше тянул время. Он очень надеялся, что в магазин вот-вот зайдет директор и ему не надо будет ничего начинать сначала. Роман выскажет ему всё, и всё в один миг закончится. Но директора так и не было. Тот, скорее всего, отсыпался после прошедшего дня. Роман, в принципе, и сам мог не выходить сегодня: они работали вчера почти целый день и вернулись поздно. И если бы не это, выворачивающее всё наружу, душевное состояние, так бы и сделал. Но в таком состоянии он не высидел бы в четырех стенах и часа. Это бы убило его. Лучше чем-нибудь заняться, в чем-нибудь забыться. А работа не лучшее ли средство от навязчивости черных всепожирающих мыслей?
Роман вынес на улицу раскладной лоток, установил его, как обычно, в сторонке на пятачке, в двух шагах от остановки. Он торговал здесь в невыездные дни, место выбрал сам, оно показалось ему самым удобным для торговли: рядом остановка, народ толпою снует мимо, к центру. Как никто раньше не обращал на него внимания? Одна бледная мороженщица с тележкой.
Директор в первый раз похвалил его за находчивость. Но разве для простой сообразительности нужен особый дар? Обыкновенная житейская смекалка.
Роман вернулся в магазин за ящиком с игрушками. Продавщица уже приготовила его и заполнила накладную. Роман поблагодарил за помощь и расписался в другой накладной, что товар получил.
Директора всё не было. Роман разложил игрушки на прилавке, но отвлечься никак не мог: внутри всё горело. Он продал несколько игрушек, солнце поднялось, а директор так и не появился.
Когда Роман стоял у лотка, чувствовал, как раздражение подкатывает к горлу. Оно будто собиралось в комок, сгущалось, грозя в любую минуту взорваться. Невероятных усилий требовалось ему, чтобы сдержать в себе этот взрыв.
Но вот, наконец, черная, как вороново крыло, «ауди» с тыльной стороны подкатила к магазину. Роман заметил её сразу: их разделяло метров шестьдесят. Директор грузно выбрался из своего автомобиля, слегка хлопнул передней дверцей, щелкнул дистанционкой сигнализации, но не направился первым делом, как обычно, к нему, а пошел к себе. Разве не видел Романа? Сто процентов, видел: его костюм и не захочешь увидишь. Не счел нужным?
Роман попросил мороженщицу присмотреть на несколько минут за товаром. Та слегка кивнула головой: ей было не впервой помогать соседу. Роман поспешил в магазин. Директор разговаривал со старшим продавцом. Роман заглянул. Директор рявкнул, чтобы он подождал. Скверное настроение? Роман беспокойно затоптался в подсобке. Потом закурил у заднего выхода, но волнение так и не прошло. Поразительно, что еще час назад десятки нужных фраз безудержно рвались изо рта, а сейчас Роман не мог связать и двух слов. Только жжение в груди и раскаленная лава обиды, которую невозможно ничем сдержать. Он вновь сунулся в кабинет, прервав разговор директора со старшим продавцом.
– Тебе чего? – взбеленился директор. – Разве не видишь, что я занят. Иди работай! 
Но Роман, несмотря на директорский крик, решительно переступил порог. Он уже плохо контролировал себя. Возмущение достигло в нем точки кипения. Роман бессознательно двигался к столу директора, не поднимая на него глаз, лихорадочно шаря ими по полу и бормоча упорно: «Мне надо с вами поговорить, надо поговорить».
– Пошел вон, быдло! – отчеканил грозно директор, видя, что Роман и не собирается уходить.
На эти слова Роман только улыбнулся страшно и с вызовом вперился в директора.
– А вот тут вы не правы. Я вовсе не быдло. Для вас, может быть, все и быдло. Но я...
– Быдло! Самое настоящее быдло! – настаивал на своем директор, подорвавшись со стула.
Старшая продавщица испуганно выскользнула за дверь.
– Мало того, ты не только быдло, – продолжал директор, не отрывая своих глаз от глаз Романа. – Ты еще и пьянь подзаборная. Чем кичишься? Своим даром? Талантом? Так у тебя его давно нет, весь пропил. Не за это ли тебя турнули из ДК? Не за это? А? Чего молчишь? Онемел?
Роман не отводил взгляда. Разящая правда слов переплавляла его возмущение в гнев.
– И ты еще осмеливаешься что-то вякать, скотина! Скажи лучше спасибо, что я дал тебе работу, что кормлю тебя и твоих отморозков. Иди, работай! А не нравится – на все четыре стороны, гнить дальше в помойной яме. Ты большего не достоин!
Роман почувствовал, как его охватывает дрожь.
– Да, может, я и пьянь, может, и пропил всё, и турнули меня, может быть, правильно, но я не дрянь, я не быдло. Не надо меня, пожалуйста, оскорблять.
– Переживешь, – выпрямился, поправляя пиджак и галстук, директор. – Проглотишь. – Он стал успокаиваться, чувствуя себя на высоте: он всё-таки добил скотину. Их всех надо ставить на место. Учить, как жить по-новому. 
Директор взял со стола сигарету, закурил, пока Роман переваривал его слова.
– Понимаешь, Рома, – уже снисходительно произнес он, опершись о стол задом. – Есть новый мир, есть вещи в нем, с которыми нужно просто смириться. Смириться с тем, что ты со своим талантом в дерьме, а мы, бесталанные, на волне жизни. Мы делаем деньги, и на эти деньги можем купить тысячи таких талантов, как ты, которые в конце концов будут снова работать на нас и снова приносить нам деньги. Это реальность. Её нужно только принять. Тебе ясно? – снова посмотрел на него в упор директор.
– Но это не честно, – промямлил, ничего больше не воспринимая, Роман. – Это несправедливо.
– А, брось. Какое «честно», какое «справедливо». О чем ты? Я дал тебе работу. Честно? Ты должен мне принести доход. Справедливо?  И честно, и справедливо. Поэтому иди и работай. А нет – гуляй. Ты волен, как птица! Свобода выбора – вот преимущество нашей эпохи! – ехидно засмеялся директор. – Пошел вон, скотина, – совсем хладнокровно закончил он.
– Нет, – все бормотал Роман, – нет, так нечестно, несправедливо!
– Пошел вон! – не сводя с Романа глаз, директор выпустил в его лицо струйку дыма. Это стало последней каплей, переполнившей чашу гнева. Не соображая как, Роман схватил со стола директора массивную бронзовую пепельницу со львом и со всего маху огрел его по голове. Тот от неожиданности не успел даже прикрыться и как подкошенный рухнул на пол. Сколько еще раз саданул директора Роман, он не помнил. Даже брызнувшая на клоунский костюм алая кровь не остановила. Всё прекратилось как-то само собой. Роман спокойно переступил через неподвижное тело директора, отбросил в сторону пепельницу и, как сомнамбула, пошел обратно, на улицу. Он должен был доработать. Показалось, что этот день будет самым удачным в плане выручки. Роману сегодня непременно повезет, и процент его прибыли будет гораздо больше, чем в другие дни. На вырученные деньги он купит жене и дочке подарки, уйдет с ненавистной работы, само собой разумеется, бросит пить (или закодируется), и они заживут очень счастливо. Не может же талант даваться человеку понапрасну. Это свыше. Это от Бога.