Екатерина Антоненко


Мама позвонила поздно вечером и сказала, что умер дед Фёдор.
– В субботу хороним. Будь в двенадцать, – скомандовала мама и отключилась.
– Хорошо, – нехотя ответила я коротким гудкам и заранее пожалела выходной, в который собиралась отсыпаться.
Смерть деда Фёдора не стала для меня потрясением. Близким человеком он мне не был. Близкой роднёй тоже не приходился. Собственно говоря, я даже не была уверена, состою ли в родстве с отцом отчима, но маму, очевидно, не беспокоили вопросы крови и, распорядившись относительно моего присутствия, она отключилась. А я же так хотела проспать весь субботний выходной!
Не сложилось…
***
Обитый чёрной тканью гроб стоял посреди комнаты на двух табуретках. Фёдор Иванович возлежал на белоснежной подушке. Такой же белоснежной была накидка, покрывающая ноги усопшего. Траурный контраст разбавляли цветы, уложенные покойному в гроб. Соседи, знакомые и многочисленные родственники толпились около Фёдора Ивановича, создавая видимость участия и заботы. Поминутно поправляется икона у изголовья покойного, зажигаются свечи, дурманящей копотью заполняя комнату, без конца одергивается белоснежное покрывало, перекладываются с места на место цветы. Предусмотрительно захваченными платками родственники вытирают слёзы.
Среди многочисленной толпы, затерявшись в суете мнимой деятельности, стою и я. Рядом устроился брат Сергей. Неподвижно и скучно мы разглядываем пришедших и, кажется, время остановилось. Медленно и долго тянуться двадцать минут, тридцать, сорок, пятьдесят. А народ всё прибывает, суетится, бесконечно поправляет икону, укладывает цветы, зажигает свечи. Всё монотонно, скучно, грустно, но плакать не хочется.
Переминаюсь с ноги на ногу. Мозг бунтует – требует занятия. Развлекаюсь слушанием шепота бабули, что впереди меня. Она рассказывает о болезнях деда Федора, его пророчествах относительно собственной смерти, о мазях, которыми он лечился, о шарлатанах, к которым ходил. Чьё-то всхлипывание прерывает повествование бабули, чьё-то высмаркивание нарушает монотонный фон рассказа…
Продолжаю развлекать себя: разглядываю фотографию с чёрной ленточкой на углу, на которой дед Фёдор – тогда ещё бравый и молодой (по-моему, фото сделано с военного билета), глядит на всех свысока, словно говоря: «я – красивый и молодой! да-да!». Ищу сходство Федора Ивановича с телом в «чёрном макинтоше». Не вижу. По этому поводу огорчаюсь. Грущу, но плакать не хочется. Вздыхаю.
Ноги устали. Стоять трудно. Ноет поясница. Около гроба лавочка. Мелькнула мысль подсесть к бабулям. Отбросила. Пусть лучше ноет поясница. Надо было подумать об удобной обуви, а не красивом сочетании бежевых туфлей с коричневым платьем. Огорчаюсь собственной глупостью, вздыхаю…
Придумала новое занятие. Стала вспоминать интересные истории, связанные с дедом Фёдором и (о, слава небу!) их оказалось великое множество!
Вспомнилось, как в период увлечения пчеловодством, принялся дед Федя выращивать огуречную траву – очень нужное и полезное, по его словам, растение для пчёл. Растение приятно пахло огурцами, было до смешного неприхотливым в выращивании, выдерживало любые капризы природы. Позднее оказалось, что огуречная трава – злостный сорняк, мгновенно заполняющий собой всё вокруг, уничтожая даже пырей. Ежедневное выпалывание вредителя превратилось в новое хобби деда Фёдора и всех ближайших соседей, а пчёлы, к слову сказать, сдохли в тот же год.
– Хорошо, пчёлы сдохли, – подвёл итоги пчеловодческой деятельности Фёдор Иванович, – хоть мёд попробовали.
Я заулыбалась, но тут же подавила улыбку, сильно ущипнув себя за руку. Стало больно, но плакать не захотелось…
– Кать, а помнишь, дед Фёдор огуречную траву выращивал? – словно услышав мои мысли, тихо спросил Сергей.
Я склонила голову, приложила руку к лицу, скрывая ползущую улыбку, ущипнула себя за руку (это стало традицией в тот день) и шепотом ответила:
– Пошли в огород.
В огороде мы остановились около абрикоса. Старое дерево, выдержавшее два удара молнии, но неизменно плодоносившее крупными, сочными плодами. Дед Федор, помниться, выносил абрикосы на жд станцию и продавал московским поездам.
– А вино, помнишь, дед делал? И сахар забыл положить? – спросил Серей.
Этим уксусом мама мариновала мясо всю зиму, а к весне, когда кислятины поубавилось лишь на треть, – вылила. Негромко мы захихикали.
– Вы что тут делаете? – спросил отец, подходя к нам. Он заметил смех в наших глазах и поспешил воспитывать:
– Ведите себя прилично! К людям идите. Сидят здесь... – назидательно сказал он и ушел, чтобы пожаловаться маме.
Когда мы вернулись «к людям», батюшка уже приехал и готовился к отпеванию. Девушка лет двадцати-двадцати двух в зелено-черном платке услужливо крутилась около него.
Активно замахав кадилом, распространяя благовония ладана, батюшка начал службу. Он распевал баритоном что-то непонятные, крестил тело покойного еловой веточкой, то и дело брызгая Фёдора Ивановича святой водой, а я старательно пыталась разобрать слова молитвы. Но как бы ни напрягала слух, как бы ни включала фантазию, текст расшифровке не поддавался. Кроме «Господи, помилуй!» и «Отца, Сына, Святого духа» понять ничего не выходило. Звонкое сопрано девушки мало чем помогало. Она повторяла и без того понятный текст и крестилась. Отчаявшись понять молитву, я перестала слушать. Стало скучно, грустно, но плакать не хотелось.
Закончив песнопения, батюшка перешел к повествовательной части. В полупонятных, монотонных, тихих речах угадывались поучения о том, как следует вести себя родственникам усопшего в ближайшие сорок дней, что разрешает церковь, чего категорически не приемлет, как важно отличать языческие традиции от православных. Порекомендовав ежедневную молитву за упокой раба господнего Федора, батюшка удалился.
***
Народ выстроился парами, направился к выходу. Предстояло проводить в последний путь раба божьего Фёдора. Я взяла под руку Сергея. Вместе со всеми мы двинулись на кладбище.
Мама не стала откладывать в долгий ящик воспитательные мероприятия своих детей и в длинной очереди за гробом приступила к нравоучениям.
– Что вы меня позорите? У отца горе, а они хохочут! – грозным шепотом проговорила мама, –Ведите себя прилично!
Мы с Сергеем молчали. Стало обидно, потому что наш смех никому не мешал и оставался незаметным. Отец же скорее догадался о нашем веселье, нежели обнаружил его.
– А помнишь Клару? – спросил Сергей, как только мама ушла.
Я прикрыла лицо руками, слёзы покатились из моих глаз. Наверное, со стороны это казалось безутешными рыданиями и, должно быть, мама одобрила бы, увидев положенные слёзы на лице дочери.
Клара – это старая, – нет! – лучше сказать, дряхлая собака деда Фёдора. Она была глуха, плохо видела, но дефекты со здоровьем не мешали ей кусать хозяина, когда утреннее её настроение не отличалось оптимистичность. В старости, говорят, такое случается. Примечательно, но Клара никогда не кусала чужих, предпочитала своих.
Так вот по осени, когда Фёдор Иванович приносил полное ведро грибов, собранных в балке неподалёку, и, удобно устроившись, чистил их на крыльце, проблема подозрительных экземпляров неизбежно возникала перед ним. Грибы, в съедобности которых были сомнения, дед Фёдор пробовал на Кларе, предварительно сварив их и пожарив с лучком. И ни одна дегустация не принесла собаке проблем со здоровьем и жизнь не сократила (хотя, справедливости ради, надо сказать, что надежда всякий раз теплилась в его и наших душах). Клара умерла естественной смертью, надоев долгожительством и вредностью.
Я вытерла платком слёзы, надела очки, скрыв лицо, пребольно ущипнула себя за руку (в который раз). Для надежности продублировала щипок на другой руке.
– Ну, не стоит так убиваться, – сказала какая-то старушка, идущая около нас, – все там будем…
***
Поминали Фёдора Ивановича в красивом ресторане. Зал просторный. Сине-голубые тона. Низкие окна до самого пола. Сетчатая, муаровая тюль. Стулья с высокими спинками, застланные блестящим атласом. И только черная скатерть напоминала скорбную цель собрания.
Я ковыряла сочную отбивную ложкой и задавалась вопросом, кто же запретил ножи и вилки в день похорон. И, главное, почему? Рядом сидел Сергей и, очевидно, думал о том же, потому как его отбивная ёрзала по тарелке подобно моей.
«Не бойся ножа, бойся вилки – один удар четыре дырки» – пронеслось в голове, но тут же вспомнилось, что мама не поощряет остроумие на похоронах. Я отставила отбивную, попросила заменить тарелку и принялась за салаты – их всё-равно ложкой или вилкой употреблять…
***
Когда мы ехали домой, отец, тяжело вздохнув, сказал:
– Прожил человек и вспомнить нечего.
А я решила, что перед смертью обязательно завещаю песни и танцы на собственных похоронах. Пусть люди вспомнят меня добрыми словами, пусть проводят в последний путь улыбками и не льют слезы понапрасну. И еще, пожалуйста, не надо приглашать занудных батюшек в последний день моей земной жизни.