Игорь Ерофеев


* * *
Эшелон с переселенцами прибыл на станцию назначения после полуночи. Состав отогнали какой-то целой железнодорожной веткой в сторону от вокзала и оставили там до утра. Их «пятьсот весёлый», сформированный из малоимущих крестьянских семей и бывших фронтовиков с Брянщины, телепался до Восточной Пруссии вне всякого расписания почти неделю: поезд долгими часами стоял на полустанках, его загоняли в тупики, пропуская грузы для строящейся послевоенной страны. Ночью в целях безопасности поезд оставался на какой-нибудь попутной станции. И только Литву проезжали без остановок: всю литовскую дорогу эшелон забрасывали камнями…
Паровоз дотянул состав до платформы напротив четырех массивных зданий элеваторов и остановился. Народ посыпался из душных теплушек, радуясь окончанию пути, вдыхая чужой, до сих пор пахнущий пороховой гарью, холодный воздух. Зубчатый силуэт чёрного города угадывался в темноте августовской ночи. Звёздное небо, наживленное на высокие городские шпили, несло редкий свет далекого пространства.
Вскоре площадка у вагонов заполнилась суетливыми людьми, которые вытаскивали на землю неприхотливую мебель, узлы и чемоданы, разжигали костры и растапливали снятые на платформу печки-буржуйки. Многие мужчины носили гимнастерки со сверкающими на них медалями. Тихая, притаившаяся местность быстро наполнилась не частыми теперь в этих местах звуками: распорядительными командами, песнями под гитару, мычанием коров, криками быстрых детей и прочим издаваемым шумом.
Среди приезжих у своего костра на ночь обустроились семьи Тимофея Изместьева и Василия Емельянова, сдружившиеся в долгой дороге.
Гвардии сержанту Изместьеву повезло. За три пришедшихся на его долю фронтовых года он остался невредимым от вражеского оружия. Изместьев вернулся домой с орденом Славы и боязнью большой воды, после того как в плот с его бойцами на Немане попал снаряд и из десяти солдат в живых остался он один. Тимофей не помнил, как он спасся, и до Эльбинга, где их часть встретила Победу, в нём поселился страх погибнуть в реке или озере. Время эту внутреннюю боязнь не истратило… Ничего не произошло и с его семьей: Валентина с восьмилетним Ванькой уехала к матери в дальний сибирский город, избежав оккупации. Правда, их дом на берегу Судости немцы сожгли вместе с другими домами селян, ушедших в леса. Жить семье вернувшегося сержанта Изместьева пришлось в старой полуразвалившейся избе, что и стало причиной переезда в Кёнигсбергскую область, где вербовщик обещал приличное жилье и работу. Тимофей знал плотницкое дело и не сомневался, что найдет себе применение на новом месте, чтобы семья могла кормиться его трудом.
- Поедем, жена. Здесь нам не подняться, - говорил он сомневающейся Валентине. - Может, там окрепнем и Ваню в профессию пристроим.
Валентине тоже хотелось, чтобы ее сын познал какое-то серьезное мужское дело в далекой области, но опасалась, что, пока Ваня вырастет, все лучшие специальности уже закончатся.
Емельянов шоферил в Карачеве, откуда и был призван в первые дни войны. С фронта его комиссовали из-за ранения в голову и потери зрения правого глаза. На родине он ушел в партизанский отряд, где получил осколок в спину, когда отряд уходил от карателей по болотам. Зимой 1944-го он взял в жены Надю, удочерив ее Анну. Надин муж погиб, и жить ей с больной матерью и без мужика было совсем трудно.
- Мы с Надей до ветру сходим, - сказала Валентина Изместьева, когда весь скарб был сложен у костра.
- Далеко не заходите и прикройтесь, чтобы задницами не семафорить, - предупредил Тимофей. - Чёрт его знает, что у них в этой неметчине происходит…
Мужчины растопили буржуйку и сели поближе к костру.
- Город у них какой-то мрачный, и тишина подозрительная. На фронте после затишья самое пекло и случалось, - сказал Тимофей Изместьев, глядя на застывшие вдалеке построения.
- Да там и города-то, наверно, нет. Наши Пруссию в сорок пятом вдоль и поперёк так распахали, что тут камня на камне не осталось! Ты же видел, какие станции проезжали: всё разбито, пути разворочены и вагоны на них искореженные… - напомнил Василий. - Тоже, небось, немчура в землянках живет, как мы на Брянщине из-за этих скотов…
- Какой-никакой, а стоит… Сам видишь - башни какие-то маячат. Нас теперь сюда и уговорили, чтобы оставшееся собрать.
- Ну, допустим, поправим, а дальше что? - задал свой вопрос Емельянов. - Неизвестность… Потом эту землю готовенькую опять в Германию затребуют. Нас-то куда денут?
- Кто у Сталина затребует?! Это всё наше теперь - насовсем!
- Что тут наше? Развалины и поля германские, железом набитые? И не вспашешь толком…
- Ладно, поживём - увидим. Нам деньги подъемные выдали, теперь их отрабатывать придётся, - сказал Тимофей, вставая. - Где Ванька-то носится? Пойду к эшелону гляну…
Ванька, худой белобрысый паренек с подвижным лицом, появился у костра сам. На вид ему было лет двенадцать, хотя по метрике значилось, что Ивану исполнилось полных четырнадцать. Из темноты на свет вышли и женщины. Аня далеко от Василия не отходила, она чистила картошку в чугунок и варила в котелке яйца.
На платформе продолжалось общее оживление. Большинство вновь прибывших оставалось в приподнятом настроении.
В отличие от Емельяновых, Изместьевы привезли с собой много вещей, которые поместились в объемном сундуке и самодельном фанерном чемодане. Взяли в дорогу даже самовар. В отдельном чехле Валентина берегла швейную машинку, которой собиралась зарабатывать на новом месте. У Василия с Надей с собой были только узел, сумка с инструментом и коса.
- А что было брать? Ничего из-за войны нажить не успели: чугуны да топор… Хорошо хоть корову дали перед отъездом…
К сварившейся картошке принесли в ведёрке теплого свежего молока. Василий достал из мешка американские консервы, которые продали по дороге наши солдаты, сгущенку и хлеб. Для бутылки самогона, припасенной Изместьевым, женщины крупно нарезали огурцы и лук.
- Ну, давайте по маленькой за то, что добрались к месту в здравии, - поднял кружку Тимофей Изместьев. – Может, все здесь и обустроится с нами?..
- Дай-то бог!
После второй расположение духа улучшилось. Дети ушли к большому костру в центре платформы, где танцевали и пели под гармошку.
- Бабы говорили, что здесь немцев больше, чем русских, каждый день убийства случаются и насилия, - сказала Надя.
- Ну и что? - не разделил опасений супруги Василий. - Война тоже была - сплошное убийство, а теперь мы на их землю приехали распоряжаться…
- А ещё бабы говорили, что тут мин полно вокруг и что нас всех с утра по хуторам развезут, потому что в городе уже все жилье до нас заняли - из Курска понаехали! - добавила Надя, очищая яйцо.
- Что твои бабы знают?! Сапёры в юбках! Сначала промышленность надо наладить. У немцев здесь тоже, наверно, заводы имелись: вон сколько техники на войну наклепали! - выразил свое несогласие теперь уже Изместьев. - Партия разберется, что кому восстанавливать.
- Тут полпоезда деревенских. Что они в городском хозяйстве соображают? - высказалась Валентина. - А коров и свиней из пяти теплушек куда девать? В подвалы немецкие прятать?
- А по мне, пусть лучше в село везут, - сказал Василий. - Там спокойнее… Кому-то всё равно надо землю воспитывать…
- Найдутся и для деревни люди, - не соглашался Тимофей.
- Вот мы и нашлись…

* * *

К утру в освобождающемся от темноты городе с красными черепичными крышами и стрельчатыми башнями кирх начались дождь и беспорядочная стрельба. К эшелону подъехала крытая брезентом машина с полевой кухней, из которой на платформу выпрыгнули автоматчики, быстро оцепившие состав. Командовавший ими нервный капитан, размахивая пистолетом, заставил переселенцев вернуться в вагоны с личными вещами. Весь остальной скарб остался под дождем.
- Без паники! В городе ликвидируется банда. Старшие вагонов, члены ВКП(б) - ко мне! – распоряжался промокший капитан хриплым надсадным голосом. – Где машинист? Паровоз отцепить - и на станцию! Больных из вагона-изолятора подготовить к отправке в город.
Пока военные настраивали в массах порядок и спокойствие, стрельба в городе сократилась до одиночных выстрелов. Испугавшиеся малые дети успели наплакаться, крепко прижимаясь к своим бережливым матерям.
Когда в городе стихло, мужчинам разрешили выйти из вагонов. Дождь сменился противной моросью. Из старой легковой машины, с трудом проехавшей к поезду по размокшей дороге, вышли два штатских человека, которых встретили начальник поезда и ответственный капитан с пистолетом. После недолгого разговора капитан приказал всем покинуть теплушки и вынести наружу оставшиеся вещи. Когда переселенцы в ожидании осели рядом с имуществом, один из руководящих работников поднялся на возвышенность, чтобы сказать людям поясняющую речь:
- Товарищи переселенцы! Поздравляю вас с прибытием в Калининградскую область, которая так нуждается в вашей помощи. Сразу скажу, что будет трудно. Тяжело было там - на родине, в России. Здесь будет еще тяжелее, потому что эта земля была чужая, но за нее пролито столько славянской крови!.. Только при штурме этого города, которому мы не дали окончательно умереть, погибло почти четыре тысячи наших отцов и братьев. И мы теперь не имеем права терять эту новую нашу землю, переданную стране за Великую Победу! Партией поставлены сложные задачи, и мы их выполним! Военным управлением города сделано уже очень много: разминирована территория, расчищены завалы, восстановлено железнодорожное сообщение, пущен в эксплуатацию водопровод, налажено медицинское обслуживание, работают школы и первые предприятия. Но этого еще ничтожно мало. Вам, именно вам предстоит построить здесь новую жизнь, достойную советского человека! Нормального жилья, конечно, нет. Всё придется восстанавливать. Но я верю, что вы справитесь и на развалинах прусской военщины обязательно вырастет новый советский город. Среди вас фронтовики, которые выдерживали и не такие испытания. А молодежь?! Ваша комсомольская энергия нужна здесь как воздух!.. Не подведите, на вас смотрит Родина! Призываю вас быть бдительными. Гитлер разбит, хотя еще много отщепенцев скрывается в оставшихся развалках и лесах, мешая устанавливать здесь Советскую власть. Но никаким подонкам не остановить нашего победного строительства! Город уже принял триста семей. Сейчас мы остро нуждаемся в кадрах, которые должны поднять село, подготовить землю к весеннему севу в следующем году. Многие из вас уже сегодня будут направлены в бывшие немецкие поселки, где мы подремонтировали пустующие дома для ста тридцати семей. Вам делать эту землю русской! Вам поднимать в этом плодородном крае совхозы и колхозы! Вам растить здесь детей - граждан Советского Союза!.. А сейчас вас накормят горячими щами. Каждая семья получит по две булки хлеба, одинокие - по одной. Старшим вагонов проверить у людей посадочные талоны. Согласно документам, вы все сегодня будете развезены по новым местам проживания. Через час начнут прибывать машины. Специалистам, которые приехали по направлениям, подойти ко мне. Есть вопросы?
- А немцев здесь много? – спросили из толпы.
- Они есть, но никто из них не представляет опасности. Живут они, как правило, обособленно, со своими старостами. Большинство работает рядом с нашими гражданами, в селе кормятся своим хозяйством…
Вопросов больше не нашлось. Будущие новоселы засуетились, собираясь к последнему переезду.
Изместьевых, Емельяновых и еще две многодетные семьи, с которыми они ехали сюда в «пятьсот веселом», определили в армейский американский «студебекер» только под вечер. Пока разбирались с документами, куда-то пропал Иван. В поисках сына Тимофей Изместьев пропорол ногу ржавым гвоздем. Иван нашелся на элеваторе, где с другими ребятами искал зерно.
Василий тем временем успел разругаться с регистрирующим начальством и недовольно курил в стороне, не участвуя в суете отправки.
Погрузив в другие машины скот, домашнюю птицу и картофель, наконец выехали в «почти целый поселок километрах в пятнадцати отсюда». Следом направились ещё три «студебекера» с переселенцами в сопровождении солдат.
Дорога шла через растерзанный людьми город, не оправившийся от военного удара, который снес с земли большую часть его строений. Из полуразбитых домов торчали искореженные железобетонные балки и арматура. Окна и проломы в оставшихся зданиях с закопченными немецкими вывесками были наспех залатаны кирпичом, чтобы поселившимся в них людям меньше виделись бездейственные улицы с редкими прохожими. До сих пор пахло гарью. Красные флаги, ободряющие транспаранты и выжившая городская зелень как-то скрашивали общую разруху. Тут и там встречались кладбища погубленной военной техники, отброшенные на обочину противотанковые препятствия. Город-инвалид с обожженными стенами и молчаливыми церквями без дверей пугал, вызывая тоску.
- И разве здесь можно жить?
- А что, в Карачеве лучше?
- Там, Вась, родина всё же, а здесь?.. – расстроилась Надежда.
- Руки есть – выживем!
Всю оставшуюся дорогу до поселка ехали молча.


* * *

Поселок, в который они приехали, держался у неширокой реки, растянувшись вдоль обсаженного молодыми деревьями шоссе. У самой трассы все дома были разрушены. Вверх по холму, куда вела вымощенная булыжником дорога, уцелевшего жилья имелось больше.
Теплым сентябрьским вечером в лучах заходящего солнца черепица крыш, венчавшая каменные дома с крепкими перекрытиями, казалась неестественно красной. Во многих зданиях не было в окнах стекол и дверей. К каждому дому, окруженному ухоженным палисадом, вела мощеная дорожка. Стены домов были увиты диким виноградом и плющом. В центре поселка стояла высокая строгая кирха с разрушенным крылом, через которое были видны уцелевший алтарь и какая-то картина в деревянной раме. В расположенное рядом озерцо съехала бортом сгоревшая немецкая машина на гусеничном ходу.
Изместьевым и Емельяновым жилье досталось по соседству, рядом с хорошо сохранившимися крепкими постройками на каменном фундаменте и конюшней. Руководил расселением усталый, с осунувшимся лицом лейтенант по фамилии Литвинов. От губы через всю его левую щеку тянулся шрам, придававший выражению некую язвительную усмешку. К запыленному кителю с несвежим воротничком были привинчены орден Отечественной войны и гвардейский значок.
Лейтенант, как оказалось, не только выдавал ордера, но и отвечал за деятельность всего поселка - военного совхоза № 22. Указанная обязанность, судя по угрюмости Литвинова, его не радовала. Распоряжался он резко, повышая голос и пресекая любое самоуправство прибывших. Пока лейтенант разбирался с одной семьей, все остальные, даже дети, должны были оставаться на месте при вещах. Попытка Емельянова выбрать для жилья дом самому вызвала у распределителя вспышку гнева.
- Куда прёшь, служивый?! Каждый дом по номерам расписан! В восьмой и пойдешь! Нечего тут выгоду искать, не на базаре - все здесь одинаковые! - громко остановил он Василия.
Емельянов отошёл под дерево, нервно закурил.
- Летёха точно договорится!.. Отбуцкаю, если ещё что-нибудь позволит!.. - сказал он жене, когда лейтенант перешёл к другому дому. - Не таких на фронте видали!
- Вась, да не трогай ты его, - возразила Надя, когда лейтенант отошел к другим. - Видишь, он издерганный какой. На войне, наверно, ему психику всю отбило.
- Шустрый больно…
Расселение по поселку, оказавшемуся достаточно большим, завершилось лишь с наступлением темноты. Скот пока разместили в конюшне.
Некоторые семьи определили в жильё, где оставался еще кто-то из немцев. В отведённом для Изместьевых доме, частично лишенном крыши, одну комнату с отдельным входом занимали пожилая немка и её молодая дочь.
Привезенный скарб Изместьевы раскладывали уже при свете лампады. В доме имелись две большие печи и какая-то мебель. Ваню уложили на фуфайку на пол в комнате поменьше. Пока Валентина обустраивала ночлег, Тимофей вышел на улицу покурить.
Над бесшумной землей высоким светом мерцали небесные звезды, пахло невидимыми травами, питающимися ночной прохладой. Рядом угадывались силуэты других строений, в некоторых горели слабые огни переселенцев.
- Я, наверно, не смогу заснуть на новом месте, - сказала Валентина, обняв мужа и прижавшись к нему телом молодости. - Одна бы я сюда никогда не поехала. Тревожно мне как-то… За Ваню, опять же, боюсь: ввяжется куда-нибудь - как потом его огнуздать?
- Всё будет хорошо, не волнуйся.
Он затушил папиросу и повернулся к жене.
- У них тут дома как-то не по-людски устроены, без сеней. Сразу в комнату входишь… Материал надо где-то найти, да я пристройку к дому поставлю. И подпола у них нет, чудно прямо…
- Сначала в окна стекла вставить надо или фанерой забить. Это сейчас тепло еще, а потом… Крыши нет, и дверь ведь совсем разбитая…
- Сделаю всё, - сказал он супруге, поцеловав. – Мы ещё здесь дочку родим, чтобы тебе в помощь приспособилась… Живности разведем всякой. Заживём… Нам назад уже пути нету. Не удержимся на горе, а под гору и подавно не удержаться!
- А немки эти? Что у них на уме? Может, в другое место съехать, а то они ещё дом подожгут?.. - волновалась Валентина. - У них на войне тоже кого-нибудь убило, и они теперь отомстить хотят?
- Немец со мной на фронте сладить не мог, а здесь - гражданские всего. Они сами нас до смерти боятся. Видишь, в комнату свою забились и сидят там как мыши… Давай спать, поздно уже… А воду из ихнего колодца пока не бери - вдруг отравили под провокацию?
Ночью Изместьевы были разбужены несколькими выстрелами и криками, которые доносились со стороны дороги. Немки за дверью тоже не спали и о чём-то говорили приглушёнными голосами. Заснуть дальше уже не получалось…
С утра Литвинов собрал у себя всех прибывших мужчин для установки ближайших задач: надо было закопать окопы и блиндажи, очистить поля от железа и собрать с них оставшиеся полезные злаки. Лейтенант с беременной женой занимал самый добротный особняк с сохранившейся обстановкой. Помимо него в поселке несли службу еще трое солдат, всё остальное население составляли немцы - старики, женщины и дети.
Валентина с Ваней, взяв с собой деньги и документы, пошли в конюшню посмотреть, что там с их коровой Ночкой. Скота в помещении не было. Как оказалось, всю живность уже увел пастись к подлеску пожилой солдат с именем Харитон. Пришлось возвращаться. Шершавый ветер играл листвой невысоких кленов с густой причудливой ветвистостью, коронующей ровный ствол.
- Мам, что это за деревья такие, как будто вверх корнями растут?
- Не знаю, все здесь какое-то не такое… Они немецкие, и тени от них, стало быть, немецкие.
Пожилая немка возле дома подметала веником дорожку.
- Гутен таг, - поздоровалась она, когда Изместьевы поравнялись с ней.
Валентина кивнула и зашла в дом. В открытую дверь комнаты, где жили хозяева, Валентина увидела девушку в легком ситцевом платье, умывавшуюся из большого медного таза. У нее были безупречная фигура, правильное лицо и нос с горбинкой.
Окольцованный живой изгородью дом, в котором предстояло жить, имел крепкие стены, оклеенные полосатыми обоями. Комнаты разделялись массивными филенчатыми дверями с латунными ручками. Кухня с аккуратным кафелем, широкой плитой и нишами для полок казалась неестественно большой. К дому примыкал просторный сад с вишнями и яблонями. В палисаде в клумбах радовались солнцу крупные розы. Несмотря на отсутствие отдельных стёкол, на окнах висели накрахмаленные тюлевые занавески. Совсем не было видно мусора. На дворе находились плуг и конные грабли. Разруха и ухоженность сочетались здесь непостижимым образом.
Одна из комнат дома оказалась абсолютно неготовой к бытовому проживанию: из-за отсутствия на крыше черепицы стены совсем отсырели, обои сползли до пола, обнажив тростник с мелкой оцинкованной стальной сеткой. От потолка отслоился большой кусок штукатурки, раскрошившийся на гниющих половых досках.
Валентина принялась за уборку помещения, пропахшего затхлостью. С Ваней они вынесли в овраг всё непригодное, отодрав от стен оставшиеся обои. Размочив глину с навозом, который сын набрал у конюшни, Валентина, как смогла, заделала прогалы в стенах и на потолке. Там же в конюшне Иван нашел две банки масляной зеленой краски, которой замазали самые прогнившие места полов.
После полудня за Иваном зашла Аня Емельянова с каким-то пацаном в кожаном летчицком шлеме. Пацан явно гордился своим убором и глядел на Ваню с имущественным превосходством, несмотря на то что был обут в сапоги с отрезанными голенищами.
- Вань, пойдём на реку. Мишка видел там какие-то лодки, - повернулась Аня к обладателю шлема. - Скажи, Миш…
- Видел, - подтвердил Анин спутник. - Там ещё баржа затонувшая есть.
Сообщение о барже заинтриговало. Ваня отпросился у матери и догнал их. Его потертая кепка явно уступала Мишкиному трофею, однако такого самопала в форме пистолета, который привез с собой Иван, у этого воображалы быть не могло.
Они спустились к реке по тропинке мимо хозяйственных построек, крытых волнистой черепицей. Справа на холме возвышалось наполовину разрушенное массивное здание с фундаментом из бутового камня и сводчатыми воротами. Двор сооружения был забит порченой военной техникой.
Река, обгонявшая постоянную шоссейную ленту дороги, текла в сторону недалекого моря, живущего движением волн. Привыкшие к реке берега проросли множественной травой и одинокими склонившимися деревьями, которые осенью теряли свою листву на мягкую почву дна. У самого берега стояла накренившаяся немецкая баржа с белым орлом на рубке.
Первым на судно забрался Мишка. Он подал руку Емельяновой, которая, как показалось Ивану, с удовольствием воспользовалась подъемной помощью. Иван засучил штанины, чтобы влезть на проржавевший борт из воды, рискуя напороться на что-нибудь острое.
В рубке сохранились кожаные сиденья деревянная обшивка и заклинивший штурвал с несколькими поломанными ручками. Остальные приборы навигации отсутствовали. Из пустых ниш торчали разноцветные провода с клеммами. Трюм, куда вел крутой трап, был залит водой, в которой вместе с мусором плавали какие-то истерзанные, вспухшие книжки с нацистской символикой.
- Это, наверное, их главная немецкая конституция, которую Гитлер сам написал, чтобы войну можно было хитро начать, - предположил Мишка, бросив в трюмный омут камень. - Вон какого на ней золотого орла отпечатали - и тонуть не хочет, хотя уже совсем стухла в воде…
- Такие они дураки - свои военные книги на всякие баржи сдавать, - не согласился младший Изместьев. - Будет тебе Гитлер писать в конституцию, куда песок с камнями возить по рекам.
- У них такая книга общая называлась «Майн Кампф», - сказала осведомленная Аня. – Мне папа говорил, что солдаты ее в рюкзаках своих таскали на войне.
Ее лицо и фигура подростка были уже предварительно красивы. Женская сила копилась в ней без потерь, пропорционально округляя юные формы.
- Что вы на меня так смотрите? Не верите?
- Нашим тоже надо было бы написать какую-нибудь понятную инструкцию со звездой, чтобы отвоеваться от фашистов быстрее, а то столько людей погибло на фронте, пока этот Берлин не сломали, - продолжил тему Иван, вынимая из кармана спички и самопал.
Самодельное вооружение явно заинтересовало обладателя шлема.
- Победить-то победили, а пол-государства без людей живет. Их фюрер точно умнее был - всё продумал, вон сколько нашим отступать пришлось… - сказал Мишка, наблюдая за манипуляциями по зарядке самопала. - Командиры наши трусами самыми настоящими оказались - тыщу вёрст драпали до Москвы.
- Кто драпал?! Много ты знаешь! - поднялся Изместьев. - Хочешь сказать, что и мой отец - трус?!
- Если со всеми драпал, то да!
- А мой отец, у которого пальцы на ноге войной отрезало, тоже? – тихо спросила Аня.
- Тоже!
Иван бросил самопал и со всей силы толкнул двумя руками повернувшегося к нему Мишку. Тот ударился головой о переборку, шлем с его головы упал на грязный металлический пол. Изместьев поддал ногой трофейный убор, улетевший далеко в реку.
- Ах ты, сволочь! - рванул Мишка Ивана за ворот.
Посыпались пуговицы. Изместьев уступал комплекцией и был быстро оттеснен Мишкой в угол рубки.
Ане с трудом удалось разнять сцепившихся мальчишек. Оба тяжело дышали.
- Я тебе еще накостыляю, гад! Скажи спасибо Аньке, а то к рыбам точно бы сбросил…
Мишка спрыгнул с баржи на берег и погрозил Ивану кулаком.
- Вали давай, гитлерюгенд! - крикнул ему вслед Изместьев.


* * *

К зиме 1947 года, оказавшейся чрезвычайно морозной, все более-менее пригодные для жилья дома были заняты. Поселок трудно выходил из голодной зимы. Морозы, поначалу спавшие после Крещения, вновь сковали воздух до самого марта. Если от холода новоселы еще кое-как спасались, то голод преодолеть было нелегко: от недоедания пухли ноги и руки. Запасы продовольствия, предназначенные для переселенцев, быстро закончились. Основной едой была кормовая свекла либо брюква, за которой ездили в Литву. Ближе к весне стали откапывать мерзлую картошку, чтобы изготовить из нее подобие блинов, называемых «тошнотиками». Литвинов несколько раз урезал хлебные пайки, ссылаясь на приказ управления по гражданским делам. Обменные квитанции на картофель не отоваривались по причине отсутствия ресурсов. Особенно страдали немцы, совсем неготовые к чрезвычайным обстоятельствам жизни. Соседские немки Изместьевых перестали выходить из своего жилища, кроме как в туалет, стоявший во дворе. Иногда за стеной был слышен плач. Большую же часть времени за дверью стояла ровная тишина.
- Может, я схожу к ним, узнаю?.. - попросилась у Тимофея Валентина, когда безмолвие соседей затянулось. - Не по-людски как-то… Вдруг они там уже поумерли, а мы с покойниками в одном доме спим?
- Ничего с ними не случится. Дым же из трубы идёт - значит живы… Видела, сколько дров они в хату натягали осенью? Куда поместилось только? - оставался спокойным Тимофей, не соглашаясь с женой. - Из запасов, наверно, кормятся втихаря, чтобы мы не отобрали.
- Да откуда у них еда? Они, поди, и картошку-то не знают, как в землю сажать? От них даже брюквы вареной запаха не слышно… - сказала Валентина, приоткрыв дверь для наглядности. - Чуешь? Так живые себе не позволяют… Я возьму им муки малость? А?
- Лучше про свое снабжение думала бы, чем какую-то немчуру выкармливать.
- Нельзя так, Тимоша. Из тебя злость солдатская всё никак не выйдет… Людей можно убивать только по войне, а сейчас виноватых уже нет…
Валентина вернулась через несколько минут.
- Не открывают: боятся, наверное. Хотя свет у них горит.
- А я тебе что говорил? Мы тут скорее сами вымрем: земля пустая под снегом глохнет… Что весной делать будем?
Немки появились наружу на следующий день, в метель, когда снег поднялся под самые окна. Они начали расчищать крыльцо и дорожку к ограде, чтобы вынести за нее ведра с золой.
- Живые, ничего с ними не случилось, - заверил Тимофей. - Смотри, какие культурные: в снег не сыпят, - оценил он действия соседок. - Где только их культура была, когда они дома наши бензином палили?!
- Женщины причём здесь? - заступилась Валентина.
- А кто нарожал этих фашистов?! - возмутился фронтовой сержант.
- Женщины не фашистов рожают, а детей своих. Из-за любви войны не начинаются…
- Много ты знаешь, - буркнул Тимофей. - Лишних жизней наплодили, а потом чужая земля им под них понадобилась…
- Не бывают они лишними, Тимоша, - обняла Валентина супруга. - Раз Бог разрешил на свет появиться – значит, так нужно. А люди все разные, как деревья в лесу…
Когда стало смеркаться, к Изместьевым постучалась пожилая соседка. Она вошла в комнату, впустив в помещение клубы пара.
Немка стянула с головы платок и вынула из полушубка небольшую коробку синего бархата, открыв тонкими пальцами крышку. На белом бархате лежало колье со сверкающими камнями. Она вынула украшение и протянула его Валентине, что-то сбивчиво объясняя.
- Зачем мне это? – отстранилась Валентина, варившая на плите кисель из размолотого овса. - Сейчас только драгоценности надевать! У меня и свои бусы есть стеклянные от бабушки… Не надо, заберите…
- Да она хлеб взамен просит, - пояснил Тимофей. - Говорит, много марок стоит брильянт этот.
- А как ты ее понимаешь, Тимоша?
- Я в разведке, как-никак, воевал: про что «языки» шпрехали, помню ещё, - сказал Тимофей жене.
- Найн, фрау. Найн брот у нас. Найн… - сказал Тимофей, отвернувшись. - Мы хлеб не печем - сами болтушку варим.
- Найн?.. – тихо спросила немка, опустив руки. – По-жа-луйста, нихт филь брот…
- Тимош, я дам ей муки, плачет же. У нас еще конина есть, продержимся.
Валентина вынула из шкафа березовый туес, расстелила на столе наволочку и высыпала на нее муки. Связав концы наволочки, Валентина подала муку немке.
- Берите, фрау, а драгоценности себе оставьте, для внуков. Мне они ни к чему, - сказала Валентина, отводя руку немки с колье.
По лицу соседки текли бесшумные слезы. Она поклонилась седой головой и вышла:
- Данке шён, данке…


* * *

Умерших немцев хоронили на поселковом кладбище, которое было огорожено добротным каменным забором. Часть плит с кладбища лежали в ручье: во время войны наши артиллеристы перетаскивали по ним пушки в распутицу.
В кирхе с проломанным боком разместили лесопилку. Для работы на пилах из города привозили военнопленных. Те же военнопленные в апреле разобрали оборудование и погрузили с пиломатериалами в «студебекеры», чтобы вывезти по шоссе. За неделю кирху залатали красным кирпичом. Из части досок, привезенных на ремонт домов, сколотили недостающие скамьи для прихожан. Работами руководил пастор, поселившийся прямо церкви.
- Сами бы пускай доску искали для обустройства, - ворчал старший Изместьев. - Как мереть стали, так сразу о молитвах вспомнили и попа где-то своего откопали. Раньше надо было у религии спрашивать…
- Бог-то при чём, Тимоша? – не соглашалась Валентина с мужем. - Досок, что ли, жалко? А так людям хоть какое-то живое место будет.
Соседки Изместьевых, выходившие из своего убежища в основном за водой, с возрождением кирхи ожили: их все чаще можно было видеть в церкви. Когда звучал колокол по умершему, наши бабы крестились и плакали тоже – по своим.
Изместьевы, как многие другие поселковые, держали корову в пустой комнате, которую не успели доделать до полного проживания. На подгнивший пол складывали дрова и сено. Когда работающим выделили кредит под ремонт домов, Тимофей сколотил во дворе сарай, куда Ночку и перевели.
По весне на каждую прибывшую семью выделили по полгектара земли для выращивания картофеля и других овощей, а также по два центнера муки.
Иван в свободное от хозяйственных работ время активно изучал окрестности. Увязая в грязи весенней распутицы, ближе к лесу он нашел три сожженных немецких танка, вкопанных в землю. Один из танков сохранился лучше других. В кресле механика-водителя Ивану было интереснее всего. Еще он насобирал в разрушенный блиндаж с десяток брошенных в лесу фаустпатронов. Основным его делом, приносящим семейную пользу, был сбор медной проволоки и гильз от снарядов, чего было за пределами поселка достаточное количество. Иван сворачивал проволоку в рулоны и таскал их волоком к дому. Другие пацаны тоже промышляли собирательством, сдавая металл литовским перекупщикам по восемь копеек за килограмм. Чаще на двуколках в поселок привозилась обменная картошка.
Перед Пасхой Изместьеву, Емельянову и еще троим поселковым предложили на временную работу - восстанавливать станционный дом на переезде железной дороги, проходящей километрах в пяти от совхоза. Иван, бывало, ходил с отцом на станцию - помочь на подхвате и что-нибудь принести домой со стройки: стекло, одну-другую доску или гвозди.
Военная власть в лице лейтенанта Литвинова и нескольких дополнительных военнослужащих не успевала выполнять установочные директивы. Поселок выживал собственными силами, как мог. Несмотря на бытовую тяжесть, мужики находили варианты захмелиться. В семьях терпели:
- А что тут скажешь? Они привыкли к своим ста граммам фронтовым, вот и пьют теперь.
- В городе лучше-то, небось…
- И в городе не сладко, там капитал целый нужен. Здесь хоть от земли что перепадет, с дерева что снимешь. А в городе что? Камень жженый вокруг да клумбы с цветами пустыми…
Первого мая, выпавшего на четверг, не работали. Кто-то уехал в город смотреть на парад физкультурников на стадионе и купить к столу нового. В поселок прибыл, в свою очередь, направленный партийный руководитель с правильным бледным лицом под фетровой шляпой. Он осмотрел действующее хозяйство, уделив внимание состоянию жилого фонда и механизмам. Оставив мнение от увиденного при себе, чтобы доложить его дальше по инстанции, представитель коротко сказал собравшимся у телеграфного столба с красным флагом и громкоговорителем:
- Товарищи, не прошло и года, как вы стали трудиться на этой неблагоприятной земле. Вы и сами видите, сколько уже сделано: поля очищены под посевы от смертоносного металла, большинство домов обжито, коммуникации восстановлены. Страна делает все возможное, чтобы и этот новый советский край работал с полноценной ответственностью и чтобы здесь росло здоровое послевоенное коммунистическое поколение. Не все еще получается, слишком разрушенное наследство досталось вам под восстановление. Но на той же испоганенной врагом Брянщине и Орловщине трудящимся так же тяжело. Поэтому нам всем надо выстоять, и вы уже сделали первые заметные шаги. Двадцать восьмого мая в области будут сформированы местные органы государственной власти и упразднены управления по гражданским делам. Нет сомнения, что Советская власть и ваш самоотверженный труд поднимут этот край из руин…
Вечером на площадке возле кирхи танцевали под баян. Немецкие женщины держались в стороне: своих мужчин у них не было, наши их не приглашали. Старый немец, которого в поселке все звали Курт-подельщик, резал тут же из липы игрушки и раздавал их ребятне.
Когда стало темнеть, Литвинов остановил веселье: завтра предстоял новый рабочий день.


* * *
Немецкую девушку, которая жила вместе с матерью в общем с Изместьевыми доме, звали понятным именем Мария. Она все чаще стала заходить к Изместьевым по мелким бытовым делам.
- Если хочешь, я тебя словам нашим буду учить: они хоть звучат по-человечески, не то что у вас, - предложил Иван, когда они стояли на крыльце.
- Давай дойч, Ванья, - в свою очередь сказала Мария.
- Нет, дойч найн, - отказался Иван. – Мне отец за ваш вражеский язык всыплет. Уж лучше ты шпрехай, у нас все просто называется…
Девушка оказалась сметливой, быстро осваивала не только слова, но и фразы.
В общении выяснилось, что ее мать, фрау Эльза Нитц, работала учительницей сельской школы, отец, Генрих Нитц, служил в штабе 1-й Восточно-Прусской пехотной дивизии, дислоцировавшейся в Инстербурге. В январе 1945 года, согласно похоронному извещению, гауптман Нитц погиб в бою под Гумбинненом.
Иван тоже несколько раз заходил в гости «на чужую половину». Комната соседей была обустроена полезными вещами гораздо лучше, хотя старший Изместьев успел натаскать в дом из соседних разбитых хуторов различной утвари и посуды. У немок любой предмет был на своем выверенном месте. Особенное внимание вызывала изразцовая печь под потолок. Блестящая лепнина с виноградными гроздьями, листьями и цветами утверждала особый уют помещения, подчеркивая его бытовое благополучие.
Валентина, втихаря от мужа, время от времени наливала немкам молока. Фрау Эльза еще зимой заболела чем-то серьезным и от осложнения оставалась в кровати большую часть дня.
Из всех поселковых девчонок с Марией Ивану было проще всего, несмотря на языковое неудобство. Аня Емельянова казалась ему слишком строгой и правильной. Он просто уставал в ее присутствии. С Марией, которую он звал исключительно Марьей, было не так: рядом с ней нескладный, остроносый Иван чувствовал себя увереннее, встречая понимание. Парня удивляли ее педантичность и ответственность, от которых, по его разумению, получаются одни только неудобства, однако именно эта скрупулезность его и привлекала.
- А еще у нас игр много. Ну там, казаки-разбойники, в цыгана, в лапту, в салки тоже… А у вас какая-нибудь общая немецкая игра есть?
- Игра? – с трудом выговорила Мария, смешно морща нос. – Их хабе нихт ферштейн, вас ист дас – «игра»?
- Что ты все «нихт» да «нихт» заладила! – возмутился Иван. – Игра – это когда весело всем. Вам в Германии вашей было хоть когда-нибудь весело или вы только в войну играли и Гитлера своего слушали?
- Гитлер найн! – испугалась девушка.
- Это теперь «найн!». Играли бы по возрасту, как люди, может, и не напросились на войну эту. Сами вон теперь сидите – куда деться не знаете! – поднялся возмущенный Иван с места. – Мой отец разведчиком был на фронте. И жив остался, хотя разведчики первые и гибли. А он остался… - повторил младший Изместьев, расстроившись за всех погибших на войне разведчиков.
Девушка молчала. Она смотрела на раскрасневшееся лицо это русского нескладного паренька, и ей казалось, что его горячие слова относятся именно к ее жизни, к её родному поселку.
- А почему тебя по-русски назвали? У нас вон сколько Марий, - удивлялся Иван, оставив военную тему. - А ты в школе училась? В шуле вашей?
- Шуле? Штудирен?
- Да, штудирен… Про страну нашу СССР вам что-нибудь полезное говорили? Или врали, чтобы мозги ваши немецкие пудрить? Это как вы ее захватить хотели, такую огромную?! По географии у нас еще и Урал и Сибирь имеются, и за Полярным кругом тоже русские живут…
- Что есть «пудрить»?
- Это когда врут, чтоб себе выгодно было…
- Руссиш… гут…
- Конечно, гут, потому что с нами живете. Теперь по-нашему придется шпрехать, а свой язык все равно забудете когда-нибудь. И про Германию свою забудете, хотя она как бы и есть пока… - сказал Иван, задумавшись.
Со временем девушка стала понимать Ивана по интонации, не зная смысла некоторых слов. Один раз он взял Марию в поход за медной проволокой, потом сходили на рыбалку. В поселке их совместность заметили и стали звать за глаза «Ванька и Германька».
День рождения девушки праздновали на половине Изместьевых. На стол собрали все, что смогли купить или обменять. Старший Изместьев поначалу противился застолью с «какими-то немками», но согласился, чтобы не обидеть Валентину, которая была на втором месяце.
Из всех собравшихся фрау Эльза выглядела наиболее празднично: в платье красного атласа, с жемчужными бусами, в черных туфлях с высокими каблуками. Она тяжело кашляла, прикрывая лицо носовым платком с вышивкой. Мария принесла аккордеон, а затем сходила за пирогом с картошкой.
- Ну, давайте, за здоровье всех! - поднял рюмку Тимофей Изместьев. - Пусть будут здоровы все, кто уже народился и кому еще предстоит… В общем, выпьем…
Выпивать самогон ему пришлось одному, у всех остальных в рюмках был квас.
- Детям нашим счастья чтобы хватило, которое еще от войны осталось, - добавила беременная Валентина. - Столько красоты пушками и огнем разрушили… Теперь людям без красивого труднее любовь распознать будет…
Следующую рюмку подняли за погибших товарищей.
- Им благодаря мы сейчас за столом сидим, харч какой-никакой имеем и надежду на государственное улучшение, - Тимофей выпил и продолжил: - И вы, немцы, благодаря моим товарищам, живыми сохранились… Свою ненависть они в бою на врага фашистского тратили и с непричастными не воевали…
Мария что-то объясняла матери на ухо. Та кивала головой, теребя бусы.
Иван сходил в комнату и вернулся со свертком.
- Марья, это я тебе дарю, - сказал младший Изместьев, развернув пергаментную бумагу. - Бинокль, десятикратный, настоящий, ваш, немецкий… Бери, это моя лучшая найденная вещь. Будешь окрестности ваши уточнять… И вот это заберите…
Он вынул на стол две тетради в кожаном переплете и фотографии.
- Я в «тигре» это нашел, где и бинокль. Мне к чему они? Заберите, здесь все письменным языком написано, и на фотокарточках с обратной стороны…
На снимках было запечатлено счастливое семейство: молодые родители с двумя детьми - девочками-погодками. Фоном семейству служили фасады добротного города с фахверковыми домами, берег моря с катерами и яхтами, а также богатый домашний интерьер. На отдельных строгих фотографиях фигурировал глава семьи в опрятной офицерской форме.
Эльза с дочерью и Валентина просмотрели все фотографии. Тимофей демонстративно ушел курить.
- Это Гамбург, - показывая пальцем в городское фото, сказала Мария. – Хельмут и Герда Хорстман и их киндер, дети… Хельмут – официр, танкист, вермахт.
- Жили же люди при таком богатстве и в условиях… - вздохнула Валентина. - А могли еще лучше жить, а теперь от этого всего только черно-белая видимость осталась… У нас с Тимошей вообще фотографий нет никаких, только его фронтовые…
Когда вернулся Тимофей, фотографии с тетрадями Мария унесла в свою комнату.
- Иван, не таскай больше в дом бесполезное, - посуровел отец. - Может, еще всплакнем из-за этих фрицев?.. А спросить бы их, сколько они наших ребят из танка своего перевели?..
- Да хватит тебе, Тимоша, - попросила Валентина. - Мы же под день рождения собрались, а не правду выяснять между мертвыми…
- Ладно, давайте за родителей! Они у всех есть!
Пока Тимофей допивал из бутылки, выходя периодически курить, фрау Эльза поиграла на аккордеоне незнакомые мелодии. Иван сначала потанцевал с матерью, а затем с Марией. Она легко повела неуклюжего Ивана, раскрасневшегося от новых неясных чувств.
Глядя на детей, обе матери, живущие, помимо обычной жизни, еще и отдельной природной женской, не скрывали появлявшихся слез…
Иван помог отнести аккордеон и остался с Марией на крыльце.
- Пойдем спать, Тимоша, - позвала мужа Валентина. - Что-то ты сегодня много выпил…
- Что там… пить-то было? – неуверенно не согласился Тимофей.
- Ты видел нашего Ваню сегодня? Смотри, как быстро вырос, совсем взрослый… - вздохнула Валентина. - И девушка хорошая: работы не боится, улыбчивая, жаль только, что немка… Я уж и не знаю, что думать? А вдруг у них что-то серьезное возникнет?..
- Ничего у них не возникнет! – отрезал Тимофей. – Не хватало еще роду Изместьевых родниться с какой-то немчурой недобитой!
- Да что ты говоришь, Тимофей? А если вдруг чувство произойдет, оно же не может быть немецкое или русское…
- Я сказал, никаких чувств ваших бабских!.. - взорвался Изместьев. - Ее отец – фашист! Что мне люди скажут?! Что гвардии сержант Тимофей Изместьев за дочку фашиста своего сына отдать хочет? Да ни в жисть!..
- Ладно, Тимоша, ты прав, - пошла на женскую хитрость Валентина. - Иди ложись, устал ты за войну лет на десять вперед… Иди ложись…


* * *
Июньский день начинал свою работу от энергии нового солнца, которое нагревало всеобщую землю со всей прижавшейся к ней растительностью. Неупорядоченная зеленая природа оживала, разворачиваясь цветущей частью к пристальному солнечному взгляду. Пропавшие в черном ночном небе облака каждое утро рождались в лучах света заново. От движения облаков появлялись ветра, шевелящие земную листву и травы, которые совсем скоро разомлеют, утратив поверхностную влагу, и застынут в ожидании следующей свежей ночи.
Как и большинство поселенцев, Изместьевы приспособили под огород и большую часть палисада. Картошки посадили немного: слишком дорого просили за семенную на городском базаре.
На огородных грядках трудились большей частью Иван с Марией, которой приходилось вместе с языком постигать и трудовые навыки.
Обычно с утра Иван поливал из большой лейки картофельную ботву и другие посадки. Теплую воду он брал из закопанной в землю большой бочки, которую предварительно наполнял из пруда. На прополке к нему присоединялась Мария.
Этим утром Иван разбудил ее позже обычного.
- Марья, я воды нанёс, хватит спать… - позвал он девушку в окно.
Мария вышла на улицу в легком белом платье в черный горошек. Все в ней было ладно и аккуратно. Смешно потянувшись, она приподнялась на носки, улыбаясь полному солнцу, распределявшему свой свет всему живому.
С огорода ушли купаться. Через несколько минут уже спускались к медленной реке с густой острой травой по берегам и удобной заводью. Под разбитым мостом среди широких зеленых листьев цвели большие белые кувшинки, над которыми беспокойно кружили прозрачные стрекозы. В чистой воде плавали, видимые глазу, маленькие юркие рыбки.
Из прогретой неглубокой реки совсем не хотелось выходить. После купания Мария села на покрывало и стала расчесывать волосы. Иван, с трудом оторвав бутон кувшинки от веревочного стебля, принес его девушке.
- Марья, это тебе. Чуешь, как далеко пахнет? Бабочки со стрекозами, наверно, пыльцы в нее понаносили с берега, вот она и заодеколонилась вся…
- Данке, Иван, - сказала девушка, принимая влажный, холодный цветок. - Красиво…
- Еще бы! А у нас на Снежети, видела бы, какая природная красотища!.. Хотя здесь у вас тоже все вокруг смогло вырасти, - сравнил Иван, оглядывая пространство поля на противоположном берегу.
Мария легла на спину ладным телом, Иван присел рядом.
- Как по-русски называть? – показала она рукой на небо.
- Очень просто – небо.
- Не-бо, - повторила Мария по слогам.
- Правильно говоришь – небо. А еще есть на нем облака. Повтори: об-ла-ка.
- Об-ла-ка.
- Молодец… А за облаками, совсем далеко, есть другие планеты и звезды, на которых тоже, наверно, какие-то люди. Только умнее у них там все устроено, без войны и голодухи. И языком одним удобным говорят. Не то что мы: попробуй разбери, что ты там лопочешь порой. Говорили бы все на земле одинаково - может, и не воевали бы, потому что договариваться могли бы… А так вон сколько навредили: у нас все разгромили и здесь тоже пожгли… И что вам нужно было? Края шикарные, живи - не тужи. Нет, еще больше захотелось - от жадности, что ли?..
Мария слушала, закрыв глаза. Она не поняла значения ряда слов, которым он ее не успел научить, но по интонации догадалась, что Иван чем-то недоволен. Русская речь всегда казалась ей мягкой, избыточно эмоциональной и одновременно какой-то шутовской и несерьезной. Ей было трудно понять, как в таком мелодичном языке помещалось столько обидных слов.
- К тебе это не относится, ты не злись… Женщинам от войны еще больше достается… Вы теперь все здесь неприкаянными живете. По душе - ваше это все вокруг, а политически - вы тут уже никто и звать вас никак… Фатер, отец твой военный, и не узнает, как его родным сейчас приходится…
- Майн фатер… Эр штарб… - открыла Мария глаза. - Фатер…
- Не плачь, не хотел я… А вдруг твой отец убил бы моего? Ты об этом думала?..
Мария успокоилась только у дома.
- Пойдем к нам, мамка рыбу хотела жарить…
- Найн… Завтра ходить…
На следующий день фрау Эльзе стало совсем плохо: она надсадливо кашляла до крови на полотенце. В дом приходили пастор и две пожилые немки. Мария от матери не отходила. Валентина упросила лейтенанта Литвинова показать фрау Эльзу фельдшеру из города. Иван скучал, помогал отцу на станции, купаться одному не хотелось.
Фрау Эльзе стало легче только к концу второй недели, причем настолько, что ей хватило сил посетить вместе с дочерью воскресную службу. Иван пошел за немками следом. Несколько раз Мария оборачивалась, чтобы улыбнуться.
Когда служба началась, Иван поднялся по гранитным ступеням и зашел в поврежденную кирху. Спиной к нему между скамьями стояли на коленях ожидающие облегчения люди. Приятно пахло чем-то неведомым. С почерневшей от копоти пожара стены чужой Бог смотрел на Ивана строго, но, как ему показалось, без какого-либо осуждения и недовольства. Иван не знал, как выглядит Бог, которому верит его мать, так как на ее нательном крестике он был совсем неразличимым. Монотонная неизвестная речь священника постепенно начала навевать странную сердечную тревогу. Сначала Иван не мог определить, куда деть свои руки. Затем ему показалось, что взгляд настенного Бога стал постепенно теплеть и проникать внутрь его обычного тела. Новые ощущения скорее удивляли, чем пугали. Иван закрыл на некоторое время глаза, но без светлого зрения ему стало неуютно. «Я ни в чем не виноват», - сказал Иван внутренним голосом для собственного убеждения. Он оглянулся, услышал ли его кто. Но все остальные, в том числе и Мария, слушали кого-то другого и Ивана не видели. «Тебя никто и не винит», - вдруг услышал он встречные слова, которые мог произнести только обгоревший Бог. «А я тебя не боюсь, - осмелел Иван, неожиданно прикоснувшись к чему-то невероятному и большому. - Ты чужой и на нашем языке научился говорить, чтобы только приспособиться хотя бы в нашем поселке... А немцы какой вере молились, когда на нас поперли?» - «Ими правило неразумие, а вера вечна и неисчерпаема, - услышал он спокойный ответ. - Именно ее недостаток и включает военную бойню, а когда вера крепнет в душах, война остывает. Я не могу быть чужим или своим - я един и вездесущ, и этим знанием люди живы и будут дальше…» - «Ты же всесилен, все вовремя видишь, - уже увереннее продолжил Иван. - А почему ты даже эту маленькую церковь не сохранил и сам лицом закоптился?» - «Но я же отсюда не ушел. Даже если тут все превратилось бы в руины, я остался бы здесь. Я здесь был всегда. Когда люди принимают свет небесный, на этом месте они строят храм, чтобы удобнее было меня слышать. Люди всегда находят меня сами, поэтому мне всегда и быть с ними, чтобы прощать… Твоя девушка раньше тебя обрела веру, а ты сегодня тоже научился говорить и слушать. Теперь учись слышать и отдавать…».
- Я умею… - сказал Иван вслух.
Никто не обернулся, - видимо, его голос был слишком маленьким и никому не помешал.
Иван вышел на улицу, почувствовав облегчение. Ожидая Марию с матерью, он заметил, что солнце способно греть человека только снаружи. Внутри церкви, у которой не хватало много черепицы, а сводчатые узкие окна были заколочены досками, он ощущал другое тепло - оно запомнилось его внутренним состоянием.


* * *
В августе, когда кормиться помогала земля, жить поселковым стало легче. Военное управление в лице лейтенанта Литвинова с подчинёнными солдатами сменилось властью Советов, разместившейся в доме съехавшего офицера. В посёлок стали всё чаще наезжать уполномоченные лица. По селу поползли слухи, что после проведённой недавно регистрации немцев скоро соберут со всей округи и они будут существовать своим отдельным поселением.
Марии удалось устроиться работать в коровник, что давало ей возможность получать продуктовые карточки. Времени встречаться с Иваном почти не оставалось. Только в выходное воскресенье, после службы, они были вместе. Он ждал её у кирхи, здоровался с фрау Эльзой, которая затем возвращалась домой одна.
- Марья, ты тут жила столько - знаешь, наверно, где по вашим лесам грибы появляются? - спросил Иван. - Народ вон после дождей вёдрами понёс…
- Гриб… пильц, мало расти здесь, - усомнилась Мария, не забывая улыбаться.
- Ну да, мало! - не поверил Изместьев. - Люди прут сколько, им что - Пушкин набрал?
- Пушкин набрал? - удивилась немецкая девушка. – Пушкин… эр ист эрмёрдет. Он не мог набрал.
- Много ты понимаешь в русских возможностях! - вступился за национального поэта Иван. - Пошли лучше лес с опушки на гриб проверим, я и вещмешок прихватил. Что-то на жарёнку всё равно возьмём. Ещё медь надо домой донести, что я спрятал.
Грибы нашлись сразу. Лисички обильно росли в траве длинными дорожками, тут и там семафорили молодые подосиновики. Мария проворно срывала с земли лисички, складывая их в вещмешок. Она задорно поглядывала на Ивана, срезавшего перочинным ножиком каждый волнистый гриб.
- А что ты не берёшь подосиновик?
- Это не есть гриб хороший, - сморщила она лицо. – Фуксляйн - это есть гриб лучше.
- Какой еще «фуксляйн»? Да подосиновик, если хочешь знать, вкуснее в сковороде и полезнее, - заверил Иван. - Гриб любой сейчас пойдёт, лишь бы животу было хорошо.
За неполный час они набрали вещмешок, который Изместьев забросил за спину. Миновав болотистую низину, вышли на пригорок, изрезанный хорошо сохранившимися оборонными ходами сообщения.
- Здесь я уже промышлял, одни гильзы остались. Правда, копнуть можно…
Дальше шли по кромке леса, разделённого на квадраты ровными просеками. Лес был чистым, хорошо просматривался в глубину. У начала широкой грунтовой дороги, пересекающей зелёный массив, стояло несколько разбитых немецких бронемашин и орудий.
- Их сюда с поля натащили, чтобы не мешали, - проявил осведомлённость Изместьев. - Видишь, сколько твоя Германия техники всякой наготовила, чтобы людей других давить? А теперь ржавеет всё бесполезно…
Лесной дорогой вышли к небольшому озеру с сырыми песчаными берегами, окантованному «карандашами» рогоза. Грунтовка мягко огибала озерцо и уходила куда-то вниз.
- Это есть зее дес гайст, - сказала непонятные слова Мария. - Здесь совсем нехорошо…
- Конечно, нехорошо, - согласился практический Изместьев. - От озера этого толку нет ни рыбам, ни людям. Всю пользу камыши стеблями высасывают…
Иван сбросил с плеч вещмешок с грибами, снял кепку и примостил её на траву.
- Садись сверху, - предложил он девушке. - А то земля твои внутренности женские простудит: не смотри, что лето, это дело такое…
- Какое есть дело такое? - спросила Мария.
- Купаться в этом болоте не будем, не боись, - попытался улыбнуться Иван. - Вон дот видишь покорёженный? Я туда меди напрятал: с движков намотал.
Изместьев спустился в пролом бетонного стакана, помахал девушке рукой из амбразуры:
- Я счас…
Он вытолкал из глухой внутренности долговременной точки мешок с чем-то тяжёлым.
- Во набрал - не утащишь! - запыхался Иван. - Надо только обмотку отжечь, чтобы лишнее в дом не волочь.
Изместьев быстро насобирал сухих веток, лихо ломая их длину коленом. Когда костёр обрёл силу, он бросил в огонь моток медной проволоки в изоляции. Едкий дым, отпугивая комаров, поднимался вверх, сливаясь с общим воздухом где-то в кронах деревьев. Поддев обгоревший проволочный рулон палкой, Иван закатил его в уснувшую озёрную воду, вспыхнувшую шипучим паром.
Пока Изместьев возился со вторым медным мотком, Мария высыпала из мешка грибы, чтобы перебрать их. Вторая проволочная скрутка оказалась тяжелее, и Ивану пришлось её тянуть к озеру волоком. Скинув рулон в воду, он вдруг услышал за спиной громкий хлопок с режущим воздух железным свистом. Иван невольно присел, а когда обернулся, вместо костра увидел зияющее чёрное пятно земли, разбросанные тлеющие головешки и лежащую на лисичках Марию.
Изместьев бросился к девушке. Боль выгибала её молодое тело. Руками она цеплялась за траву, пытаясь приподнять голову. Из рваной раны шеи толчками уходила наружу живая кровь.
- Как же так, Марья? Как же так? - засуетился Иван. - Потерпи чуток, я сейчас тебе перевяжу, пройдёт…
Путаясь в рукавах, он сдёрнул с себя рубаху и, не разрывая её, стал заматывать девушке шею. В широко открытых глазах Марии скапливалась вся боль её погибающей плоти. Она не мигая смотрела мимо Ивана в небо, будто только оно могло своей дальней холодной глубиной унять её страдания.
Приподняв девушку, он положил её голову к себе на колени. Кровь текла через слабую ткань, заливая рыжие лисички…
- Марья, Марья, как же?..
Иван с трудом поднял на руки бессильное тело и тяжело понёс в сторону дороги. Мария с хрипом дышала, из глаз бежали слёзы. Он упорно нёс девушку, даже когда зрение её остановилось, и лишь на выходе из леса Иван опустился с нею на колени, прижал Марию к себе и заплакал…


* * *
По осени в посёлок стало наезжать городское начальство. К сельсовету прикомандировали нескольких милиционеров. Всё немецкое население взяли на пристальный учёт, запретив даже в город выезжать до особого распоряжения. Несколько человек, недовольных ограничением, ночью бежали из села. Высланные на их поимку милиционеры вернулись ни с чем. Тем же вечером поселковые заговорили, что двоих бежавших всё же поймали на хуторе в пяти верстах. Женщину изнасиловали и затем убили, а пожилого мужчину насмерть затравили собаками.
Немцы затаились по жилищам. Колокол в церкви замолчал. Пастор из села исчез - говорили, что его забрали в МГБ.
Оперативники заходили и в дом к Изместьевым. Старший подробно расспросил Ивана, как и при каких обстоятельствах погибла немецкая девушка Мария Нитц. Больше всего милиционера интересовал момент, кто разжёг костёр и кто выбирал место для кострища.
- А известно вам, гражданин Изместьев, что Мария Нитц была дочерью гитлеровского офицера? – спросил заполняющий протокол оперативник.
- Известно. А причём здесь это? – насторожился Иван.
- При всём при том, - строго посмотрел опрашивающий на Изместьева. – Комсомолец поди, а с классовым врагом путался… Хорошо, что так закончилось…
- Хорошо?! Кому хорошо?
- Тебе, сопляк, и отцу твоему – гвардейцу! - сорвался старший. - Подписывай протокол…
Офицер надел фуражку, сложил документ вдвое и спрятал его в планшетку.
- Следи, сержант, за своим отпрыском, больно шустрый он у тебя…
Иван, считавший себя виновным в смерти Марии, совсем сник. Из дому он почти не выходил, разговаривал мало. Могилу на старом немецком кладбище, куда наши несли и своих, копали с отцом.
- Дожился, немцев хороню, - ворчал старший Изместьев. - На фронте, бывало, и не знаешь, где наш брат полёг и хоронил ли кто? А тут - на тебе!
Иван ничего не отвечал, с какой-то даже злостью врезаясь лезвием лопаты в чужую землю. Гроб из свежеоструганных досок помогали опускать соседские мужики. Иван отошёл в сторону.
На поминках, которые проводили по-русски у Изместьевых, отец впервые налил ему маленькую рюмку самогона.
- Выпей, отпустит… - сказал сержант Изместьев. - Кто ж знал, что костёр ты на патронах развёл?..
Через несколько недель после гибели Марии умерла и фрау Эльза. Она увяла на глазах: горе ослабило сердце, которое утратило способность бороться с болезнью…
Фрау Эльзу подхоронили под крест к дочери, благо места ещё хватало. Когда помогающие немцы ушли, на кладбище остались только Изместьевы.
- Вот так получается: жили-жили - и ничего не поняли… - прослезилась Валентина. - Теперь только Бог им наверху скажет, на своей земле они упокоились или нет… А мы если помрём?.. - повернулась женщина к мужу. - Что будет, Тимоша? У нас же вся родня в Почепе… А здесь кто о нас слово скажет?
Она заплакала от жалости к своей судьбе и прижала к себе Ивана.
- Нечего причитать, пошли… Как-нибудь разберутся, кто здесь кто, - заверил Тимофей, надевая кепку. - Кто землю побеждает, тому она и достаётся…
- С землёй не воюют, Тимоша…
Валентина и Тимофей заняли вторую половину дома, которая с мебелью оказалась явно удобнее и уютнее. Ивану оставили комнату, в которой прожили свой первый переселенческий год.
- Всё будет хорошо, Ваня, - сказала мать. - Ты у меня уже совсем взрослый… Женишься - веди сюда свою невесту: места теперь всем хватит…
В середине октября жителям довели постановление Сталина «О переселении немцев из Калининградской области в Советскую зону оккупации Германии». Всему немецкому населению было предписано собраться за сутки и ждать с вещами отправки на станцию. Разрешалось взять с собой только личное имущество весом до 300 килограммов на семью.
Всю ночь во многих окнах посёлка горел свет керосиновых ламп, был слышен плач. Патрульные милиционеры до утра обходили дома. К полудню отправляемые потянулись к сельсовету, где их проверяли по списку. Укрывавшихся, которых находили в погребах и на чердаках, доставляли в колонну. Не разрешили остаться никому, даже пожилому Курту-подельщику, за которого у райкомовцев просили многие.
- Вас отсюда куда-нибудь тоже отправят… Нет у вас здесь родины и не было… - выразил общее настроение хорошо говоривший по-русски пожилой агроном Густав Клеменс. Он помогал поселковой власти на весеннем севе и тем сберёг дренажную систему. Все в поселке звали его исключительно «господин Клеменс» - так он был статен и независим. Всю фарфоровую посуду он вместе с женой Гертрудой вынес и разбил во дворе. Перину изрезали ножом. Ветер быстро понёс свободный пух по посёлку.
- Вам здесь не выжить: земля под ногами захватчика умирает, пока не придёт её настоящий хозяин…
Плачущим людям помогли подняться на борт двух крытых брезентом грузовиков. В третий автомобиль сложили узлы и чемоданы. Когда машины, с которыми уехали и милиционеры, скрылись за поворотом, народ стал молча расходиться, бабы вытирали глаза краями платков. В осиротевшем селе наступила непривычная тишина, не лаяли даже собаки, а может, люди просто их не слышали…


* * *
В ноябре Тимофей Изместьев вместе с Иваном ездил в Калининград, чтобы устроить сына на судостроительный завод с дальнейшим обучением по специальности. Вечером накануне отъезда к Изместьевым пришли Василий и Надя Емельяновы.
- Ну, вот время и пришло сына в жизнь отправлять, - сказал Тимофей, поднимая хрустальную рюмку из комплекта, оставленного фрау Эльзой. - Здесь в селе молодому не развернуться. Город - другое дело… Главное, зацепиться, а там само сложится.
После традиционных тостов женщины заговорили о своём, понятном, мужчины, уходя курить, говорили обо всём, имея собственные рецепты исправления.
- Увезли немцев - и правильно сделали, - поддержал политику партии Василий Емельянов. - Я бы их той зимой ещё убрал: уж больно они нахлебничали…
- Без них теперь спокойнее будет, - согласился Изместьев. - А то бандитов сколько литовских и немецких развелось по хуторам...
- Пропадут же, - не согласилась Валентина. - Уезжали одни старики да дети. Что они там в этой зоне смогут?..
- Ты, Валь, немца не знаешь, - продолжил Тимофей. - Он на пустом месте построится и нас ещё обгонит. В империалистическую ему надавали по первое число, а смотри, как он здесь обосновался, и когда успел только?
- А мы когда здесь жить начнём? - включилась в разговор Надя. - Больше года прошло, а своего ничего не прибавили, считай. На немецком оставшемся тянем…
- Скоро Сталин закончит центр промышленный восстанавливать - и до нас доберутся… - заверил Тимофей, наливая. - Выгребем из земли всё железное, засеемся - заживём…
- За год не зажили - и дальше не заживём…
- А кто нас задумал переселять в августе? Вот и остались без урожая своего, а у немцев ничего и не было…
Утром Валентина встала пораньше, чтобы собрать сыну сумку в дорогу.
- Мам, а Марьиного варенья из ревеня положила?
- Положила, - вздохнула Валентина. - Ты там осторожнее в городе… С девушками времени, пока в профессии не определишься…
Без Ивана и немок дом, с поселившейся в нём тишиной, казалось, стал ещё большим в размерах. Зарождавшаяся новая жизнь не давала Валентине скучать. Срок позволял ей пока работать в колхозе и управляться с хозяйством. Тимофей смастерил люльку, а Валентина сшила большое лоскутное одеяло.
В конце ноября зарядили дожди. Изместьевы ежедневно протапливали дом: будущее дитя и мать должны были жить в тепле. Со скотиной во дворе, однако, приходилось возиться в любую погоду.
Тимофей сильно простудился и уже третий день не выходил на работу. Вечерами Валентина отпаивала супруга горячим молоком, накрывала его полотенцем, чтобы он подышал над горячей картошкой, ставила горчичники. Несмотря на недуг, за дровами на слякотный двор он ходил сам.
- Ещё не хватало тебе самой заболеть, - хрипел больным голосом Тимофей. – Ты уже не одна, чтобы вольничать…
Поздним вечером, когда Тимофей дремал, Валентина услышала за дверью какой-то шорох и всхлипывание. Она поднялась со стула, взяла в руку лампу и подошла к двери, прислушалась. Звуки повторились.
- Тимош, ты спишь? - шёпотом спросила Валентина. - Там за дверью кто-то шерудит, я боюсь…
- Да кто там может быть? – спросонья пробормотал Изместьев.
- Кто-то есть там, плачет, по-моему. Поднимись…
Тимофей сунул ноги в калоши и накинул вязаную кофту супруги.
- Ну, пойдём…
Он открыл дверь, в которую мгновением раньше кто-то робко постучал. На пороге стояла тёмная маленькая фигура. Валентина протянула вперёд лампу, высветив чумазое лицо пацана, прикрывавшегося от света грязной ладонью.
- Бог ты мой! – воскликнула Валентина. - Ты кто такой?
- Их бин… Их бин кранк. Их виль эссен…
- Опять двадцать пять! - сказал своё сожаление Тимофей. - Да что же это такое? Опять немец - и в мой дом!
- Какой же это немец, Тимоша? - не согласилась супруга. - Это же ребёнок!
- А что, ребёнок - не немец? - посуровел Тимофей...