Яков Рабинер

Я люблю это уютное итальянское кафе. Оно так располагает к грёзам и видениям, зримым и неожиданным галлюцинациям.
Был тусклый осенний вечер. Долго моросил дождь. Водяная пыль касалась наших лиц, не защищённых зонтиками, мириадами цветных пылинок скапливалась и роилась под фонарями. По стёртым ступенькам, мокрые и весёлые, мы поднялись в кафе и прошли в его вторую половину. Здесь царил полумрак. Резное готическое кресло, стоявшее у камина, даже само по себе являло характер необыкновенной личности, сознававшей свою значимость. "Здесь сяду я", - сказал кто-то из друзей и, повесив сумку на спинку кресла, удобно расположился в нём. Я выбрал стул, стоявший рядом и обращённый спиной к тому миру, из которого мы только что пришли.
Маленькая свеча горела на столе внутри низкого стеклянного бокала, наполовину забрызганного перламутром её восковых наслоений. Вокруг неё быстро образовывался круг блюд. И вот уже красная ветчина соседствовала с белым сыром и бледно-зеленоватой капустой, пиво золотилось в бокалах, в высоких белых фарфоровых кружках пенилось розовым шоколадом итальянское капуччино. Тихая мелодия "Адажио" Альбинони выструилась неожиданно из полумглы зала и заполнила его, всё более обретая волшебную силу своих нежных и печальных созвучий. Лица моих друзей светились янтарным светом, как на картинах Латура, словно поглощение ими пищи и вожделение желудка было сродни приобщению к некой великой тайне, равной заговору.
"Пойдём!" - услышал я чей-то голос ниоткуда и слегка вздрогнул, как если бы кто-то ударил меня вдруг бамбуковой палочкой по плечу. "Кто это сказал?",- подумал я. Лица моих друзей были непроницаемы. "Ну же" -опять произнёс тот же голос. Кто-то настойчиво звал меня. Я повернул голову. Рядом с моим креслом возвышался камин, ниша которого была вся залита белым воском оплывших за многие месяцы свечей. Этот восковой водопад низвергался вниз из глубины озеркаленной ниши, но застывал пеной на самом её краю, так и не докатившись до пола.
Пламя одной свечи в углу этого яркого грота качалось особенно трепетно и нежно. Меня тянуло в этот грот, я ощущал какую-то особенную, магнетическую силу, исходящую от этой свечи. Разрастаясь и заполняя собой пространство, она явилась мне в облике чудесного существа с пламенной головой, раскачивающейся на острие фитиля. "Да, да. Это я звал тебя". Дыхание свечи касалось слегка моей правой щеки, согревая её, ярко отражаясь в коричневом зрачке моего глаза. "Я хозяин этих белых владений, все эти свечи - мои слуги. Хочешь, я покажу тебе мой дворец", - сказал он и, не дожидаясь ответа, крикнул мне: "Идём!".
"Идём-м, идём-м" - перекатывалось эхом по бесконечным лабиринтам белого дворца.
Душа моя легко покинула надоевшую ей телесную оболочку. За столом, отражаясь в его полированном озере бубновым валетом, осталась моя плоть, только моя плоть. Она должна была отныне есть, слушать и разговаривать с друзьями, шутить и смеяться за меня или, облокотившись на локоть, скучать по исчезнувшему вдруг двойнику.
Хозяин белых свечей шёл впереди. Время от времени он оглядывался и, убеждаясь в том, что я иду, всё более ускорял свой бег внутрь белого дворца. "Сядем вот здесь", - сказал он и сел на оплывший воском трон. Он смотрел на меня, я чувствовал это. "Тебе понравился мой дворец?", - спросил он. Я промолчал, боясь, что слово, сказанное мной, летучей мышью рванётся с моих губ и потревожит Его Светлость.
"Называй меня на "ты", словно догадываясь о моих сомнениях сказал он. "Ты знаешь, - тихо, почти шёпотом начал я, - однажды вечером, в том доме, который я покинул навсегда, я долго смотрел на раскачивающуюся передо мной свечу и сочинил стихи. Вот послушай: "Что ты, свеча, сказать мне хочешь? О чём безмолвный голос твой? Беду ли новую пророчишь, напоминаешь о былой? А может быть, твой знак двусмыслен. Раскачиваясь, как шаман..." Я читал своё стихотворение, а хозяин белых свечей сидел на троне задумавшись, склонив налево свою пламенную голову. Словно очнувшись, он, наконец, произнёс, растягивая слова: "Мне не понравились твои стихи...Но это... ничего. Мы ведь всё равно будем друзьями, ...не так ли?". Я улыбнулся. Мои губы зашевелились и из них маленькой птичкой колибри выпорхнули слова: "Да, так".
"Скажи, - заёрзал на своём троне король свечей, а ваши тела тоже сделаны из воска, но если да, то почему ваш воск никогда не оплывает? Так странно и непонятно вы устроены?" Я хотел зловеще пошутить и открыл уже было рот, чтобы сказать королю, что и мы, в наш смертный час, оплываем, как свечи, в душных, красивых шкатулках гробов, запрятанных глубоко в землю, но так и не решился. Мне вспомнился один яркий день моего детства, когда мысль о смерти впервые слегка коснулась моей безмятежной души.
В городе, где машины самоубийцами бросались вниз головой с крутых горбатых улиц, стоял мальчик лет семи. На нём была белая застиранная тенниска с воротничком, короткие кремовые штанишки и белые носки, наскоро вправленные в коричневые сандалики. Колени мальчика были разбиты и густо смзаны йодом.
Гремел оркестр. Солнце, как рентген, просвечивало каждый зелёный листочек на дереве. В доме напротив, таком старом, что сразу угадывались пахнущий сыростью подъезд, старые скрипучие ступени и плохо оштукатуренные стены, в распахнутом окне верхнего этажа металась женская фигура в чёрном. Внизу из парадного выносили гроб и пока безжизненно замкнувшийся в себе покойник, втиснутый в узкий ящик, медленно проплывал к катафалку, женщина в чёрной одежде, спускаясь вниз по лестницам, металась и изламывалась в каждом оконном проёме лестничных клеток.
Я стоял за углом соседнего дома и испуганно следил за происходящим, боясь пошевелиться. Но вот кортеж тронулся. Впереди медленно ступали лошади, укрытые тёмно-вишнёвой попоной, рядом с ними двигался человек, державший их под уздцы, а за катафалком шли люди, словно вдруг захваченные врасплох мыслью о бренности собственного существования.
Что держало там меня, мою тень, испуганно отброшенную от угла улочки, я не знаю, но отлепив себя, наконец, от стены, я почувствовал, что внутри меня что-то надломилось, обнаружив чёрный провал с единственной звездой, едва мерцающей на дне моей души.
Похоронная процессия исчезла за поворотом. Люди возвращались в дома. Захлопывались окна. Покупатели полуподвального магазина с надписью "Молоко" вернулись на свои места в очередь. В мареве улицы дотлевали последние звуки траурного марша...
Я молчал, а король свечей, словно уловив, что я что-то не договариваю, всё более разгорался в своём жгучем любопытстве ко мне и вообще к человеческой жизни. "Ты знаешь, - начал он, - может быть, тебе покажется удивительной моя просьба, но если тебе не очень больно, скажи мне - ты любил?" "Да...а, растягивая слова, ответил я. Я любил".

Я помню тот день, когда она впервые пригласила меня к себе. Мы зашли в её квартирку. Она метнула в угол разбросанное на кровати бельё. Бросила: "Извини"... Горела свеча на столе, отбрасывая на стены наши тени. Вся комната, благодаря свече, была похожа на китайский театр теней. Я сидел в напряжении, мне хотелось побыстрее избавиться от него и я пил вино, отказавшееся в тот вечер помочь мне. Музыка, как пар, медленно окутывала и поглощала нас. Мы пили вино и молчали. Смотрели друг на друга. Вдруг она рассмеялась, приподнялась, поставила бокал с вином на свой стул и уселась ко мне на колени. Её лицо никогда ещё не было так близко от моего лица и мои губы вцепились в её рот с силой моллюска, вжавшегося в тёплый морской камень, а руки, словно брезгливо отмежевавшись от растерянного меня, тенью вора скользнули под расстёгнутый ворот её блузки. Близко и нежно запахло её кожей. Я целовал её, неумелым щенком тычась в края лифчика. Она улыбнулась. Стащила с себя блузку, отбросила в сторону лифчик. Боже мой, как исцеловывал я её, какой сложный восточный орнамент вырисовывали мои губы на её теле! Она расстегнула рубашку на мне и её руки заскользили по моему телу. Волны нежности и желания накатились на меня.
Кем мы были тогда, в тот миг любви - одним телом, сиамскими близнецами со сросшимися пахом и бёдрами? И кто наделил людей этим движением? Бог, дьявол-искуситель? Когда она забилась и заметалась подо мной, я почувствовал, что ещё секунда и всё оставшееся во мне заберёт этот нарастающий экстаз.
Я устало откинулся на подушку. Во всём теле было какое-то странное чувство отстранённости от того, что только что произошло со мной...

Я замолчал и посмотрел на свечу. Её стеариновое высокое тело, раскалённое докрасна, двигалось передо мной вверх и вниз. Сначала медленно, а затем всё быстрей и быстрей, бурно изливая из себя жидкий белый воск. В расширяющихся потоках его билось без устали яркое пламя сильно почерневшего, почти обугленного фитиля...

Мои ладони скользили по смуглым переходам её тела. Я знал его уже наизусть. Так опытный гондольер знает все переходы венецианских каналов. "Тебе было приятно?", - спросил я её. Она не спешила с ответом. Разлепив, наконец, губы, сказала: "Да". Лежала, о чём-то думая. "Как бы я хотела на минуту стать мужчиной и почувствовать то, что вы чувствуете. Хотя бы на минуту", - не сказала, а выдохнула она в полумглу. Я повернулся к ней. Прижал её к себе...
Шли дни за днями. Они скатывались медленней, чем восковые капли на оплывающей свече. Одна картина наших дней медленно наплывала на другую.
Вот утренние лучи дымятся у кровати. Она стоит у окна. Лучи пронизали её насквозь, проложив ладони теней так, как это не смог бы сделать ни один любовник.
"Ты не спишь?", - оборачивается она ко мне на скрип кровати. "Вставай, смотри какое утро". Я вскакиваю с постели. Обнимаю её. Скольжу ладонями по округлостям и плавным линиям её тела. Она тянется рукой к подоконнику. Берёт оттуда бокал.
"Угадай что это?", - спрашивает она, накрывая ладонью старинный серебряный бокал.
"Там, - говорю я, делая вид, что задумываюсь всерьёз, - там - твоя душа".
"Нет, серьёзно,- протестует она. Подумай как следует".
"Там обручальное кольцо твоей бабушки", - почему-то выпаливаю я.
"Откуда ты это знаешь? - удивляется она. Подсмотрел?"
"Нет. Клянусь".
"Ты, наверное, уже заглядывал в этот бокал?" - не унимается она.
"Да нет же, честное слово. Просто угадал".
"Хорошо. Раз ты такой догадливый, то скажи, что ещё в нём?"
"Не знаю".
"А ты подумай".
"Не хочу и думать".
Я пытаюсь выхватить у неё бокал, но она вцепилась в него и не отпускает. Бокал, в конце концов, вырывается из наших рук. Из него вываливаются на пол старинный перстень, кольцо, позеленевшие от времени бусы и комочек какой-то странной пыли. "Сколько пыли", - говорю я, помогая ей собрать вывалившиеся из бокала вещи. "Ты сама не заглядывала в этот бокал сто лет".
"Сам ты пыль, - возмущается она, подбирая осторожно с пола серый комочек. Никакая это не пыль. Это бабочка. Её прах и пыльца. Она была когда-то красивой и большой, но несчастливой"
"Сейчас",- говорит она мне и подбегает к полке с книгами. Она вытаскивает с полки толстую энциклопедию. Быстро листает страницы. "Где же это?" - бормочет она, прикусив край губы. "Вот. Нашла. Видишь?"
На странице и впрямь нарисована большая бабочка с цветными узорами на крылышках. "Её звали, - читает она латинское название бабочки, - Papilio Machaon. Вот такая она была, когда залетела ко мне. Я хотела её поймать и выпустить, а она, глупая, не давалась мне в руки, билась о стены и окна, пока не осыпала пыльцу. Когда я её, наконец, поймала, она уже была мёртвой. Я её тогда и положила в этот бокал. А теперь от неё остался только этот серый комочек, - вздохнула она, - даже не верится, что она была такой роскошно-красивой". "А ты, - ткнула она мне пальцем в грудь, - ты рассыпал её прах и вдобавок назвал его пылью. Ты - осквернитель чужих могил и достоен самой худшей кары".
"Я готов" - говорю я ей и, подхватив на руки, несу к постели.
Вот она склонилась в кровати надо мной. Её распущенные волосы закрывают от меня мир, всё, что в комнате и по ту строну окна, у которого она только что стояла. Я мну её выпуклые, мягкие, словно вылепленные из пластилина ягодицы, ловлю губами соски грудей, свисающие надо мной тяжёлыми кокосовыми плодами, внутри которых, как мне представляется, плещется сладкий млечный сок. Я причмокиваю губами как малыш, сдавливаю ими соски, тяну их из стороны в сторону, словно пытаясь извлечь из них капли молока. Она смеётся, прижимается к моему лицу...
За стеклянной дверью ванной комнаты купается она. Шумит душ. Потом шум стихает, словно дождь, только что прошелестевший в аллеях сада. Я открываю дверь. Она отрывает полотенце от лица. Я беру его из её рук. Кладу на умывальник. Как соблазнительно мокрое женское тело. Всё в каплях воды. Скользкое, обтекаемое, как тело дельфина.
"Сумасшедший, ты же будешь весь мокрый", - шепчет она.
Приятно целовать её мокрое лицо, влажные впадины глаз, нос, губы, плечи. А потом, гладя ладонями её тело, ловить языком спешащие соскользнуть капли. "Уп" - поймал. "Уп" - другую поймал.
"Уходи сейчас же, - говорит она, совершенно на этом не настаивая. Дай мне вытереться". А сама всё крепче прижимает ладонями к себе мою голову. "Слышишь, уходи, глупый", - шепчет она в истоме. Но последние слова уже ни к чему и они скатываются с её губ, беспомощные, как капли...

Тот, истекающий дождём вечер я запомнил на всю жизнь. Капли бежали, опережая друг друга по стеклу телефонной будки, проглотившей только что мою монетку. И кто-то мрачный, на том конце провода, впервые вместо неё заговорил со мной. "Не может этого быть!" - закричал я в трубку, - "Кто это? Я, наверное, не туда попал. Ну, конечно, я не туда попал. Какой кретин, я не туда попал!" - заладил я, как помешанный. "Извините, - крикнул я в трубку, - я не туда попал". Но всё было правильно. Я набрал её номер телефона и трубку подняли в её квартире. А сама она находилась уже в морге, изрезанная стеклом машины, в которой она ехала. Дорога была гладкой и скользкой от дождя, и длинный тяжёлый грузовоз раздавил, как маленькую черепашку, скользнувшую ему под колёса машину, в которой была она. "Мне не верится, что я могу когда-нибудь умереть", - вспомнил я её слова. "Как это так, - сказала она тогда, - я буду лежать в земле, а по ней будут ходить люди, не думая обо мне и не зная меня, как будто меня вовсе и не было".
Шли люди. В чёрных, как ртуть, лужах, бомбардируемых дождём, отражались неоновые огни магазинов и кафе. Какая-то группа юнцов нагло обошла меня с двух сторон, горланя вовсю песню под гитару. Домой возвращаться было страшно...

Как глубоко я задумался. Медленно оторвав голову от подпёршей её ладони, я увидел перед собой большую свечу и множество других свечей, заполнивших собой всё пространство воскового грота в нише камина. Было так светло вокруг, но удивительно, в том месте, где я сидел, царили полумгла и прохлада. Даже холод пронизал меня всего. Тело моё окоченело. И только игольчатые цветные шары света яркими морскими ежами подкатывались к самым моим глазам...

Много лет спустя, я пришёл ещё раз в это итальянское кафе. Один. Без друзей. В комнате, где мы сидели когда-то, царил всё тот же полумрак. Ниша камина, в которой раньше горели свечи, зияла теперь чёрной мёртвой дырой. Посетителей было мало. Тихо, едва слышно, в стороне от меня, из глубины кафе вновь выструилась знакомая мне мелодия. Я узнал её. Это было - "Адажио" Альбинони.
Девушка-итальянка обходила столики и расставляла на них маленькие бокальчики с горящими внутри их свечками. Большой поднос, который она держала, был весь, как светлячками, забит этими горящими бокалами. Было что-то гипнотизирующее в этих пляшущих маленьких сгустках света.
"Чао, Пьеро!" - сказал кто-то из посетителей.
"Чао, Джованни!" - ответил ему бартендер за стойкой.
Кафе постепенно заполнялось людьми. Они вбегали с зонтиками. Рассаживались за столиками. Громко шутили. Смотрели на большие окна, за которыми шёл дождь. Он словно так и не прекратился с того времени, когда я был здесь впервые. Этот вечный, нескончаемый дождь над городом.