Костенко Геннадий (Юрий Ош)
г. Сумы
М у д р о с т ь ж и з н и
Повесть впечатлительного мужчины
(Окончание)

Часть II. О т   К а м ы   д о   К р ы м а

1. С в е ж и й   в е т е р

Меня провожала жена. Мы стояли на перроне, ждали скорый пермский «Соликамск – Пермь». На вокзале, как всегда, было людно, в тусклом свете вокзального освещения народ сновал взад-вперёд. Многие от нечего делать покупали в привокзальном буфете залежалые пирожки и, казалось, даже с аппетитом уничтожали их, хотя дома на такие пирожки и смотреть бы не стали. Вот подошла к буфету женщина, посмотрела на пирожки, спросила буфетчицу:
– Пирожки свежие?
Буфетчица бросила … свежие?
Мужчина на секунду перестал жевать, посмотрел на задавшую такой чудной вопрос и медленно процедил сквозь зубы:
– А тут всегда свежие… без червяков…
Женщина сжала губы, в её сторону недовольный взгляд и не удостоила ответом. Тогда женщина, заметив рядом мужчину, жевавшего только что купленный пирожок, обратилась к нему:
– Как пирожкисмерила жевавшего мужчину презрительным взглядом, передёрнула плечами и отошла от буфета… У массивной двери вокзального ресторана тоже толпились люди, но исключительно одни мужчины. Изредка ресторанная дверь открывалась и дюжий мужик в петушиной форме швейцара выпускал двоих-троих раскрасневшихся шумных посетителей и столько же впускал желавших тоже раскраснеться. «Каждый по-своему поддерживает в себе огонь жизни: кто – железнодорожными пирожками, а кто – горячительным... » – подумалось мне… Метрах в трёх-четырёх от меня с женой обращали на себя внимание трое модно одетых молодых людей с мальчиком лет пяти-шести. Они улыбались и вели меж собой оживлённый разговор, из которого можно было понять, что это «папа», «мама», «Витя» и «дядя». Разговор у них плёлся в основном вокруг мальчика Вити…
Д я д я: Витя, что ты будешь делать, когда вырастешь?
В и т я: Напорю тебе ж…!
Д я д я: ?!.. А скоро ты вырастешь?
В и т я: Когда женюсь.
П а п а: А на ком ты женишься?
В и т я: На маме.
П а п а: Почему на маме?
В и т я: Потому что я люблю маму.
П а п а: И я люблю маму. Что ж мне тогда делать?
В и т я: А ты другую невесту себе найдёшь!
М а м а (смеется, обнимает Витю): Дурачок ты мой! (Все смеются.)
«Взрослые суетятся, вечно чем-то озабочены, недовольны, а дети… они просто живут», – подумал я.
Из-за поворота со стороны азотнотукового завода прорезали темень яркие огни поезда, и вскоре скорый пермский, постукивая на стыках рельсов, подошёл к перрону.
– Ты там отдыхай, да… не очень-то… – сказала мне супруга, напутствуя в дорогу. Я поцеловал её и вошёл в вагон. Из вокзального громкоговорителя звучал голос Муслима Магомаева: «Ты – моя мелодия, я – твой преданный Орфей…» Поезд тронулся, и перед окнами поплыли сначала вокзал и пристанционные постройки, затем огни засыпавшего города. Меж огней тускло поблёскивали отсветами Первый и Второй городские пруды. Потом огни закончились, отступили назад, в темноту ночи. Перед вагонными окнами замелькали деревья лесопосадки. Поезд набирал ход… Я вздохнул и, оторвавшись взглядом от окна, хотел было идти на своё место укладываться спать, но тут заметил, что по всему вагону на полу блестит… вода и сам я стою в воде. Мимо меня проходила проводница. Я спросил её:
– Откуда эта вода?
– В туалете труба лопнула. Вот и получилась лужа на весь вагон, – ответила она озабоченным голосом… Кругом была сырость. Кое-как на цыпочках пробрался я к своему месту, постелился, улёгся и под мерный перестук колёс и шлёпанье пассажиров по луже воды погрузился в душную вагонную дрёму.
Ранним утром следующего дня я был в Перми. В ожидании поезда на Киров немного побродил по улочкам старого приуральского города поблизости от вокзала и довольно мрачного с виду университета. В Перми мне и прежде приходилось бывать. Это очень большой город, раскинувшийся вдоль берега Камы, как мне говорили, на десятки километров. Возле реки здесь красивый вид на Каму и прекрасная набережная. Но сам город всегда навевал на меня северную печаль: очевидно, это потому, что всякий раз при встрече с ним мне вспоминались Герценовские слова из «Былого и дум»: «… скудные цветы на пермской земле». Вблизи же вокзала, несмотря на многолюдность и суету, вид мрачных, старых тёмно-коричневого тона построек наводил на меня особенную печаль и желание побыстрее уехать оттуда. И потому, когда подошёл мой поезд «Енисей» и проводница, молоденькая студентка в зелёной куртке с надписью на спине «СТИ-74», проверила мой билет, я с облегчением вошёл в вагон и уселся за столиком у окна. Против моего вагона стоял рефрижератор, грязный, весь в пыли и подтёках от дождя; на его грязном боку красовалась нарисованная, наверное, пальцем ушастая рожица и надпись под ней «БАМ – Москва», а под этой надписью, справа, была подпись по-английски «Poll», из чего я не понял, был ли подписавшийся студентом Кембриджа или… попугаем.
Через несколько часов я уже бродил по кировским улицам. Поезд на Котлас отправлялся только вечером, и мне представилась возможность хотя бы бегло познакомится со старинной Вяткой. Этот город, в отличие от Перми, не наводил на меня северную печаль. Улицы, прилегавшие к вокзалу, – почти сплошь из современных зданий. Мимо меня проезжали автобусы и троллейбусы с красочными цифрами «600»: город встречал своё шестисотлетие… В каком-то магазине я купил за четыре двенадцать «Старку» и возвратился на вокзал. Только успел подкрепиться чем меня снабдила в дорогу жена, как подошёл поезд на Котлас. Сразу было видно, что это не скорый и тем более не фирменный. Вагоны – старые, обшарпанные. В вагоне – грязновато, пыльно, полутемно. Но – чем богаты, тем и рады. И я, улёгшись на полке, пытался уснуть под мелодию расхлябанного пассажирского состава, тащившего меня по Северной дороге.
В Котлас приехал, как и в Пермь, рано утром. Дальше мне предстояло лететь самолётом… Небольшой автобус, «пазик», вёз меня в аэропорт. В этом северном городке я был впервые и с любопытством разглядывал его деревянные домики и вдоль них тоже деревянные тротуары… Самолёт на Кичменгский Городок улетал после полудня, часу в третьем, и мне пришлось несколько часов коротать время, слоняясь в аэропорту, кое-как огороженном проволокой и местами поросшем густой травой. Я забрёл в дальний конец аэропорта, выбрал место, где трава была погуще, и улёгся прямо на траве, подложив под голову свой чемоданчик. День был тёплый, солнечный. В голубой небесной выси тихо проплывали маленькие белые тучки. В траве, рядом с моим чемоданчиком, возились муравьи и разные букашки, и слух мой ловил еле слышные шорохи их жизни, протекавшей возле самого моего уха и такой далёкой и непостижимой для меня… На взлётной полосе гудели самолёты, а я смотрел в небо, слушал неясные шорохи в траве и чувствовал, как то, что ещё недавно так волновало и будоражило меня, отодвинулось, отошло от меня и, вместо него, ко мне приходит что-то новое и светлое…
Долго я так лежал в траве, немного даже вздремнул, пока наконец объявили посадку на мой рейс. «Аннушка», надрывно гудя, пыхтя и фыркая, понесла меня вдоль Малой Северной Двины. Внизу, насколько хватал глаз, было всё зелено и залито солнечным светом. Вскоре в том месте, где сливаются Сухона и Юг, под крылом самолёта медленно проплыл древний Великий Устюг с множеством куполов больших и малых церквей и храмов. Я стал считать их, да так и не успел пересчитать все, пока мы над ними пролетали, и они, прекрасные и величественные, гордо уплыли к горизонту навстречу новым ветрам и бурям…
«Аннушка» приземлилась в поле на грунтовой полосе. Мне нужно было попасть на автобус, который один раз в сутки ходил в село Нижне-Енангск. Я почти бежал от самолёта до автобусной остановки, но на автобус не успел: он, сказали мне, только что ушёл. Впопыхах самого Кичменгского Городка я почти не заметил. Помню лишь деревянные домики в русском стиле, улочку с деревянной пешеходной дорожкой и берёзки там и сям возле домиков… На автобусной остановке стояла грузовая автомашина, в открытом кузове сидело человек двенадцать парней и девчат. Машина ехала в Нижне-Енангск.
– Можно мне с вами? – спросил я.
– Залазь, да тут сидеть негде, – ответил один из парней. Но до сиденья ли мне было, если ушёл мой автобус?.. Залез в кузов, осмотрелся. Молодёжь сидела на досках, укреплённых между бортами. Сидели плотно друг к другу. Места лишнего не было. Я бросил чемоданчик в угол у заднего борта и только уселся на него, как машина качнулась, дёрнулась, и мы поехали.
Дорога была ужасная, вся в ухабах и колдобинах. Я держался руками за борта. Меня трясло и подбрасывало, и мой чемоданчик сипло стонал, как дырявые меха ветхой гармони. На зубах у меня скрипела какая-то твёрдая пыль, в носу свербело. Приглядевшись, увидел на дне кузова остатки цемента, который, видимо, недавно возили в этой машине… До Нижне-Енангска было километров сорок. Когда машина подъехала к речке и остановилась у парома, я, издёрганный и помятый, с трудом перевалил через борт кузова и спрыгнул на землю. Но, отряхнувшись и умывшись в речке, почувствовал облегчение и оглядел местность, куда меня забросило… Речка была небольшая, с чистой, тёплой водой и песчаными берегами. Вдоль речки, по обе стороны, тянулось большое село. На пароме громко переговаривались мужики и бабы. На противоположном берегу, на взгорке, возле избы в неогороженном дворе дымилась печка, у которой хозяйничала молодая женщина. Рядом моталась босоногая ребятня – двое пацанов и девчонка. Чуть поодаль стояли две девушки в простеньких платьицах яркой расцветки. Они о чём-то судачили меж собой, изредка звонко посмеивались, и тогда казалось, серебряные колокольчики летят и катятся по тихой речной глади, подрумяненной малиновым заревом угасавшего дня. И было в этом простом и незамысловатом пейзаже столько чистоты и свежести, столько щемяще русского, что мне на миг почудилось, будто меня из грохочущего двадцатого века вдруг занесло во времена давние, на землю русскую, где от самих названий – Великий Устюг, Кичменгский Городок, Енангск – веет былинной стариной.
Переправившись на пароме на другой берег реки, я пошёл широкой улицей. Захотелось пить. Постучал в какой-то двор. Вышла женщина с девочкой.
– Водички не дадите попить? –говорю.
– Отчего ж не дать? Дадим… Дочка, сбегай, принеси кружечку воды! – сказала женщина. Девочка принесла кружку с водой. Вода была колодезная, прохладная. С удовольствием напился, поблагодарил женщину с девочкой и пошёл дальше. Миновал солдатскую могилу с надгробным памятником и вышел на околицу села. До хутора Красного было километра три, и, когда подходил к нему, уже совсем завечерело. Около пятнадцати изб, там и сям разбросанных под самым лесом, – это и был хутор Красный. Я отыскал глазами избу, обшитую тёсом и окрашенную, как мне писали родственники, светло-коричневой краской, через маленькую калиточку в приземистой ограде зашёл во двор, поросший мелкой травой. На крыльце сидела чёрно-белая кошка и внимательно следила за мной.
– Привет, хозяйка! – сказал я кошке и взошёл на крыльцо избы, где жили мои родственники.
В избе жили старики, дед Иван и баба Катя. Жили, как все в ихних краях. На хуторе родились, здесь и помирать собирались. Дед в молодости хлебнул войны с германцами и японцами, домой вернулся с ранением в плечо да с японской шубой с пристежными рукавами. Рана давно зажила, только иной раз ныло плечо к непогоде, а шубе японской долго сносу не было, пока жена из неё что-то детям не сшила. Так что дед войну с японцами в сорок пятом всегда нещадно ругал, а шубу японскую хвалил… Словом, жили они, как могли: трудились от зари до зари за кусок хлеба, одежонку и крышу над головой, троих детей вырастили – дочку да двоих сыновей. Когда дети выросли, выучились и разъехались кто куда, остались старики сами, век свой коротать да письма от детей ожидать.
Встретили они меня с радостью. Баба Катя сразу захлопотала у русской печи, и вскоре на столе у окна появилась нехитрая крестьянская снедь: щи, пирожки с картошкой, яйца варёные и солёные грузди. Я вынул из чемоданчика свою «Старку», и стали мы с дедом Иваном чокаться да груздями закусывать при свете керосиновой лампы… Усталый с дороги и захмелевший, уснул я в крестьянской избе на земле вологодской крепким сном, каким давно уже не спал.
Утром проснулся от поросячьего хрюканья где-то рядом в избе. Вчера вечером в потёмках я не разглядел изнутри избу. Теперь, поднявшись с постели, с любопытством разглядывал её… Просторная комната со светлыми стенами и небольшими окнами, старенькая железная кровать – на ней спали хозяева, в углу – столик с допотопным радиоприёмником; возле окна, выходившего на огород, – столик побольше, на нём – пустая бутылка из-под «Старки» и тарелка, прикрытая полотенцем; на окне – стопка книг. Кровать, такая же, как и у хозяев, на которой я спал, отделена от остальной части комнаты голубоватой ситцевой занавеской – это была постель для гостей.
Одевшись, я вышел в кухню. Там, как и вчера, возилась баба Катя. От большой русской печи исходили тепло и сытный дух. Из-под кухонного столика выскочил маленький розоватый поросёнок, баба Катя шлёпнула его тряпкой, он звонко завизжал и шмыгнул куда-то под печь. Из кухни я вышел в сени. Слева в раскрытую дверь была видна маленькая верандочка из светлого дерева с грубовато сколоченным, но, видать, крепким столом и табуретками посредине. Дверь справа вела к козам, свиньям и в нужник. Всё было под одной крышей. С чердака пахло свежим сеном… Во дворе меня встретила всё та же чёрно-белая кошка и куры. В углу двора примостилась крохотная банька, к ней примыкал навес, под самый верх наполненный пилеными дровами. Во всём виделась крепкая крестьянская рука. Всё было сделано добротно, по-хозяйски.
Позавтракав, пошёл я со стариками в лес сено перевернуть, чтобы быстрее сохло. Идём лесом, а вокруг – ели шелковистые, травы густые, грибами пахнет, в малинниках ягод полным-полно… Почти целый день мы втроём ворошили, переворачивали на большой поляне скошенное дедом сено. Обедали тем, что баба Катя с собой прихватила. Возвращался я уставший, но на душе было легко и свободно.
На другой день ходили мы с дедом в Нижне-Енангск: село мне показать, продуктов, может, кой-каких купить… Идём селом, дед мне всё показывает, про старину рассказывает. Пришли в центр села, зашли в магазин, а там – хоть шаром покати: кроме серого хлеба да аперитива «Степной», ничего нет. Купили три буханки хлеба, две бутылки аперитива с орлами крылатыми на каждой и потопали домой. Дорогой дед всё ругался и ворчал:
– Вот дожили: в селе свой молокозавод – масло, сыр делают, а в магазине ни масла, ни сыра давным-давно никто не видел!
Ещё через день ходили с дедом Иваном в лес за грибами. Прошли мы сначала по дороге в сторону соседнего села (кажется, Ёнтала дед его называл. Слова какие-то: Енангск, Ёнтала… странные. Может, слова эти вовсе не русские, а угро-финские? и земля эта совсем не русская, а ?..). Километров через два свернули в сторону, углубились в лес. Грибов было много. Собирали только грузди, а они – такие большущие, мясистые, с загнутыми краями – стоят на виду, словно сами говорят: «Ну, что смотришь? Бери да соли нас побыстрей – закуска будет славная!..» Идём-бредём с дедом Иваном по лесу. Для деда сбор грибов – работа, дело серьёзное, потому он сейчас неразговорчив, всё внимание у него – себе под ноги. Для меня же лес – это радость. Мои глаза никогда не устают смотреть на зелёный лес, так же как никогда не устают они смотреть на речную заводь, огонь ночного костра, голубое небо и на… женщин. А охота за грибами – это для меня забава. Дед Иван так занят грибным делом, что и меня не замечает, пошёл вперёд, а я замешкался в кустах. Слышу, дед кричит:
– Эй, ты где?
Видно, спохватился, а меня нет. Мне так легко и радостно, что даже хочется чуточку подшутить над дедом. Он зовёт, а я молчу, не откликаюсь.
– Эй!.. И где этот чёртов парень запропастился? – злится дед.
– Да здесь, здесь! – откликаюсь я и тихо смеюсь… Возвращались мы домой далеко за полдень. Идём мимо колхозного поля: там два комбайна рожь косят, а поле совсем небольшое, так что комбайнам этим и делать на поле нечего. Дед говорит:
– Раньше наши деды на этом поле сами, своими руками, сеяли и убирали рожь и хлеб ели свой, теперь же вон какие махины грохочут, а хлеб привозят чёрт-те откуда. Да и сеять, косить сейчас тут некому, молодёжь поудирала отсюда, осталась одна старая немощь.
Пришли домой, а баба Катя как раз хлеб домашний испекла в печи: хлебный дух гулял по всей избе и нагонял аппетит. Сели мы с дедом за стол, дерябнули по полстакана «Степного». Баба Катя принесла нам по буханочке хлебца беленького. Взял я буханочку эту в руки, а она, как живая, так и дышит, придавил её руками – сжалась она в комок, отпустил – выпрямилась, как будто её и не сжимали. Стал есть хлеб: раз-другой куснул – и нет буханочки, съел и не заметил.
– Вот это хлеб! – говорю. – Магазинный сунешь в рот, а он горло дерёт, проглотишь – словно в живот камень бросил.
– Так то ж магазинный, а это свой! – смеётся дед, а баба Катя улыбается, довольная, что её работу хвалят.
… Прожил я на хуторе с добрыми стариками больше двух недель, уже пора было и домой возвращаться, но мне так не хотелось расставаться с вольной вольницей. Моё отдохнувшее от городской суеты сердце наполнилось радостью жизни, будто свежий, зелёный ветер обласкал его. Я почувствовал в себе даже молодой задор. Мне захотелось ещё куда-нибудь поехать, ещё что-то увидеть. «А не махнуть ли в Крым? – подумал я. – Давно ведь хотел… На Кавказе бывал, а в Крыму – нет». И вот уже моё давнишнее желание переросло в решимость. Написал я об этом жене, отнёс письмо в Нижне-Енангск. Дед, правда, сказал:
– Зря колотишься: пока отсюда дойдёт твоё письмо к жене, ты сам явишься перед ней.
Но я всё же послал письмо. Для порядка. Как говорят, для очищения совести… Отправив письмо домой, на утро следующего дня, выпив с дедом Иваном на посошок «Степного», распрощался я с милыми старичками и ушёл на крохотный сельский аэродромчик за конопляным полем близ Нижне-Енангска.
Возле деревянного вокзала аэропорта, похожего на деревенскую избу или даже на сарай, собралась небольшая толпа людей, которую мог бы взять на борт один, скажем, ИЛ-18, но так как сюда прилетали только «аннушки», то людям приходилось часами терпеливо ждать своего рейса. Я тоже набрался терпения ждать, больше всего боясь, что может испортиться погода и расстроить все мои планы. Ждать пришлось чуть ли не целый день. Я совсем было отчаялся дождаться своего самолёта и мысленно уже собрался возвращаться на ночёвку к старикам, как вдруг объявили, что приземлился Ан-2, который заберёт пассажиров на Вологду. У окошка кассы, одновременно служившей и диспетчерской, поднялся галдёж. Едва я успел зарегистрировать свой билет, к кассе быстро подошли двое пилотов в лётной форме и с дипломатами в руках. Один из них нырнул головой в окошко кассы-диспетчерской и бодро-весело сказал:
– Ну, что тут у тебя есть для нас?
Через полминуты пилот вынырнул из окошка и громким голосом бросил в толпу:
– Кто на Вологду, прошу ко мне!
Пилота мгновенно окружила кучка людей.
– Идите за мной! – скомандовал пилот и шагнул в сторону взлётной полосы, потом обернулся и добавил:
– Все до Вологды?
– Нет, я до Тотьмы, – раздался робкий женский голос.
– Как «до Тотьмы»? Там садиться не будем, мы опаздываем в Вологду!
– Но у меня же билет… – несмело возразила женщина.
– Эй, шеф! – сказал пилот, возвратясь к кассе, и сунул в окошко какую-то бумагу. – Переделай, чтобы все были до Вологды! Мы опаздываем!
Из окошка донёсся озабоченный мужской голос кассира-диспетчера:
– Но ей же надо до Тотьмы! Другого борта туда сегодня не будет!
– Опаздываем в Вологду! Понимаешь? – злился пилот. К нему подбежала женщина «до Тотьмы», вцепилась в рукав его кожаной пилотской куртки и сбивчиво заговорила:
– Мне до Тотьмы! У меня билет! Не имеете права не взять!
– Э-э, и где ты взялась на нашу голову! Пошли, ну тебя к чёрту! – сказал пилот, выдёргивая рукав из рук женщины, и быстро пошёл к самолёту. Кучка пассажиров двинулась за ним…
Самолёт летел на небольшой высоте над вологодским раздольем. Внизу медленно проплывали леса и перелески, озёрца и речушки, деревеньки и хуторки. Возле какого-то посёлка приземлились в поле, мотор не заглушали.
– Кто там до Тотьмы? Выходи быстрей! – крикнул пилот, открывая дверь самолёта. Женщина «до Тотьмы» засуетилась, схватила свои сумки и занесла ногу в раскрытый дверной проём.
– Куда ты? Рехнулась баба! – сказал пилот, удерживая женщину за руку. К самолёту подбежал какой-то мужчина в аэрофлотской фуражке:
– Сейчас лестницу подвезут!
– Тут одна баба! Прими её как-нибудь, мы опаздываем! – закричал пилот. Женщина прыгнула навстречу расставленным рукам мужчины. Тот поймал её, она выронила сумки на землю. Самолёт взревел и помчался по полю. Мне видно было в окно, как женщина нагнулась, подымая сумки, а ветер от самолёта задрал её платье и вовсю шастал по её белым женским ногам.
За Тотьмой летели прямо в закат, к висящему над горизонтом багровому солнечному диску. Внизу на лесные прогалины выползал из лесу сизо-белый туман и расползался лохматыми клочьями по зелёному ковру трав. В лучах закатного солнца клочья тумана то тут, то там вспыхивали огненно-розовым цветом, отчего открывавшийся взору вид под самолётом напоминал старинную картину поля боя, где невидимые пушки выплёскивали клубы огненных дымов.
В Вологду прилетели к вечеру, но ещё засветло. Автобус помчал меня мимо симпатичных с виду деревянных больших домов, мимо яблоневых садов к центру северного города. Моё свиданье с вологодской вольницей закончилось. Впереди меня ждала вокзальная суета…

2. До р о ж н ы е в п е ч а т л е н и я

В кассе вокзала билетов на Москву не было… Подошёл поезд. Я вертелся у кассы в надежде, что, может, появятся билеты. Вдруг, слышу, сзади кто-то негромко говорит:
– Кто на Москву? Есть желающие?
Оглянулся, вижу, говорит мужчина в железнодорожной форме. Его быстро обступило несколько человек.
– Кому не жалко червонца, идите за мной! – сказал мужчина и пошёл к выходу из вокзала. Желавшие ехать в Москву устремились за ним. Он завёл нас в вагон стоявшего у перрона поезда, возле служебного купе взял с нас по червонцу и указал нам наши места, которых в вагоне было в избытке.
В поезде всегда приятнее в начале пути, нежели в конце, особенно если предстоит пересадка на другой поезд… Толчок, ещё толчок, и сквозь вагонное окно видно, как сначала медленно уплывает перрон с вокзалом, потом минута-другая – и вот уже мелькают столбы телеграфные и течёт лента лесопосадки. В вагоне начинается возня: беготня проводников, раскладывание матрацев и постельного белья, рассовывание сумок, чемоданов; одни укладываются отдыхать, другие располагаются уничтожать дорожные запасы еды и т. д., и т. п. И всё это под шум вагонного громкоговорителя, горланящего модные песенки. Возня эта в начале пути как будто даже приятна, потому что сулит новизну дорожных впечатлений и знакомств со случайными попутчиками. Но вот поездка ваша близится к концу, в вагоне снова начинается возня, и теперь она уже вас раздражает, она несёт с собой грусть расставания, а во всяком расставании, по словам Ремарка, есть привкус смерти…
До Москвы доехал незаметно: не успел поспать, туда-сюда, глядь – уже столица. Сразу – в метро и – на Павелецкий вокзал… Я люблю московское метро. Опускаешься куда-то вниз и попадаешь словно в музей: мягкий свет, росписи на стенах и архитектура, радующая глаз. Народа – уйма, но всюду – порядок и чистота. Приезжие, конечно, выделяются среди москвичей, а иногда вернее можно сказать, что москвичи выделяются среди приезжих: приезжие на всё глазят, головой вертят вокруг себя, а москвичи спешат, торопятся и с виду как будто не замечают кипящую жизнь… На Павелецком я долго разглядывал расписание поездов и решил ехать не до Симферополя, а до Мариуполя: там сесть на пароход и прогуляться по двум морям в Севастополь.
Поезд «Москва –Мариуполь» отходил в полночь, и времени у меня было больше чем достаточно. Я отыскал столовую на улице Зацепы, отобедал, потом зашёл в скверик возле вокзала, где установлен на вечную стоянку траурный поезд, в далёком двадцать четвёртом привезший из Горок в Москву тело Ленина. И странно и жутко было видеть юных девчонок, сидевших на скамейках в скверике в вызывающей позе – нога на ногу, дымящая сигарета в руке, и совсем рядом с ними – этот траурный поезд, источавший в светлый августовский день чёрную печаль… Ближе к вечеру мне пришло в голову съездить на Новодевичье кладбище. Там я довольно долго ходил, разглядывая надгробья, пока случайно не набрёл в самом дальнем углу кладбища на свежий могильный холмик. Ни надгробья, ни креста на нём не было, лишь торчала воткнутая в землю дощечка, а к ней была приставлена фотография размером, примерно, двадцать пять на двадцать сантиметров, в рамке. Я замер от неожиданности, глядя на фотографию: знакомые всему миру крупное лицо и лысая голова. И никакой надписи. Словно и не стоял он десять лет у руля великой державы… Услышав рядом чей-то говор на чужом для меня языке и негромкий смешок, я обернулся: трое иностранцев, сдержанно усмехаясь, о чём-то переговаривались и показывали руками на свежую могилу с портретом. Мне стало неловко за покойного Никиту Сергеевича, за страну, где можно видеть такую картину, и я поспешил оставить это неприглядное место… Выйдя из кладбища, свернул налево, прошёл немного вдоль кладбищенской стены и, пройдя через раскрытые ворота, попал во двор старинного Новодевичьего монастыря. Там, у входа в часовню, в вечерних сумерках молила пощады у людей и времени заброшенная семейная могила героя войны с наполеоновщиной лихого поэта-гусара генерал-майора А. Л. Давыдова. «Не чтим ни прошлого, ни настоящего», – подумалось мне… Когда совсем уже стемнело, поехал на Воробьёвы горы. У здания МГУ любовался с высоты прекрасным видом вечерней Москвы. А за спиной у меня в это время на скамейках возле университета чёрные, как уголь, негры обнимали белотелых девушек…
В полночь поезд увёз меня из столицы. Уставший от целодневного хождения по Москве, я, как только получил постельное бельё, быстро устроился на верхней полке и почти сразу же уснул под мерное покачивание вагона.
Проснувшись утром, долго лежал, подрёмывая. Подыматься не хотелось. Когда дремать уже совсем надоело, перевернулся на живот и стал смотреть в окно… Мимо проносились телеграфные столбы, эти неизменные часовые железных дорог. Проплывали посёлки, городки, деревни вдали, полустанки, поля, речушки. И всюду обычным чередом текла жизнь: мчались машины, спешили куда-то люди… Вспомнилось мне, как я учился в Питере, ездил домой на каникулы и где-то на полпути между Москвой и Пермью присмотрел один крохотный полустанок, а рядом с ним, возле лесопосадки, – домик с голубыми ставнями. Проезжая мимо домика, я иной раз видел, как во дворе бегала белокурая девчушка… Вот она уже, видать, старшеклассница… Вот она почти взрослая… Порой мне так хотелось сойти на полустанке, пройти к домику и познакомится с моей давней белокурой знакомой и в то же время совсем незнакомой девушкой, но всякий раз домик проплывал мимо меня и скрывался за поворотом, моё тайное желание гасло во мне, чтобы снова вспыхнуть при следующей моей встрече с полустанком и домиком с голубыми ставнями… Но в следующий раз я увидел белокурую знакомую незнакомку только через год: она развешивала во дворе распашонки, а рядом стояла детская коляска. Может, кто-то другой тоже приметил из окна вагона ту девушку и сошёл на том полустанке?..
В душном вагоне шла обычная пассажирская суета, а я всё смотрел в окно, за которым растекалась белгородская земля. Сколько здесь ещё раздолья и простора, думалось мне. И сколько здесь земли истоптано, сколько слёз пролито, сколько мыслей, гордых и смелых, печальных и тревожных, пронеслось над этими полями. И всё это – суета сует, всё это – значительно только для человека, а для земли – просто возня. И тысячу лет назад на этом Диком поле такие же травы росли, такие же ветры гуляли… Разве такие же? Ну нет: и травы не те, и ветры другие… Но стоит умолкнуть людской жизни на этих полях, пройдёт время – и придут сюда травы и ветры из канувших в вечность скифских времён…
Поезд шёл мимо донбасских терриконов. В вагоне, нагретом августовским солнцем и неостывшем за ночь, была неимоверная духотища. Кое-где пассажиры открыли окна, но снаружи не тянуло свежестью: над Донеччиной стояла жара, и разомлевший воздух приносил с терриконов запахи угля и породы, замешанные на аромате спелых яблок и степной полыни. Утомлённые духотой, пассажиры валялись на полках или сидели с постными лицами и нехотя жевали фрукты – дары щедрого лета. Проголодавшись, я решил сходить пообедать в вагон-ресторан. Там, несмотря на жару и духоту, было довольно людно, табачный дым стоял коромыслом и две размалёванные официантки, покачивая бёдрами, с подносами в руках не спеша совершали свой постоянный маршрут между столиками, кухней и буфетом, возле которого толпились мужчины и шла бойкая торговля крымским портвейном «на вынос» или, вернее, на разнос по вагонам. Заказав себе борщ, гуляш и двести портвейна, я оглядывал ресторанную публику… За столиком напротив моего сидели с одной стороны – парень в солдатских брюках и тельняшке с засученными рукавами, с другой – двое прилично одетых мужчин среднего возраста. По тому как изрядно подвыпивший парень пытался рассказывать своим соседям по столу, что он служил в Германии, и всё порывался вставить в свою речь немецкие слова, которых он, судя по всему, знал всего десятка два, я понял, что его соседи были немцы. Они сначала терпеливо слушали его, улыбаясь, когда он пытался вспомнить какое-то немецкое слово, потом один из них на чистом русском языке сказал ему:
– Говорите по-русски. Мы Вас так лучше поймём.
– Да?.. Во чёрт, а я мучаюсь! – проговорил парень и засмеялся… За моим столиком, кроме меня, сидели два солдата. Один из них был возбуждён и горячо рассказывал другому:
– Отличился я на учениях и получил отпуск на десять дней… Приезжаю, значит, домой в Валуйки, ну и, как положено, пью, гуляю, по друзьям шатаюсь. Заглянул как-то раз в ресторан. Смотрю, за столиком – Володя Доценко, дружок детства, перед ним – целая дюжина бутылок. Подбежал я к нему, бах его по плечу: «Здорово, Вовка! Ты тоже прикатил на побывку?» Он руку мне пожал, присоединяйся, пей, говорит. Вижу, он всех угощает, кому не лень выпить на дармовщину. Да ты что, говорю, не рад встрече что ли…тебе тоже дали отпуск? Дали, говорит… списали подчистую. Гляжу на него и будто не узнаю: худой, бледный, осунувшийся, весь какой-то, словно пожёванный. Что с тобой, спрашиваю? Он молча налил водки в стакан, опрокинул в рот. Как раз заиграл оркестр. Вовка вдруг сорвался с места, подбежал к игравшим, выхватил у кого-то гитару, стал бренчать и выламываться. Я – к нему, брось, говорю, с ума сходить, неудобно, тут же все свои, знают нас. А другие, вижу, на него – ноль внимания, даже оркестранты терпеливо ждут, когда ему надоест дурачиться. Смотрю, ничего не понимаю. Потом понял, когда он рассказал… Служил он в Сибири. Однажды охранял какой-то объект. Внезапно увидел вдали большое облако огня и дыма над землёй. Ему стало жарко. Потом упал, ничего не помнит. Очнулся в госпитале. Позже узнал, что это солдаты при ремонте нечаянно что-то взорвали… Приезжала мать, забрала его домой… Ему всё прощают, жалеют его. Жалко парня…
На другой день, часов в одиннадцать, поезд притащился в Мариуполь. При подходе к городу открылась панорама, которую можно было бы назвать «Море и сталь»: на узком мысе, клином входившем в море, чадил и коптил огромный комбинат «Азовсталь», и смрадный дым от него стлался далеко над морем.
Мариуполь встретил меня серыми красками и запахами рыбы и дыма. Море было свинцового цвета, а грязно-песочные пляжи были безлюдны. В городе я увидел почти сплошь частные дома, многоэтажных зданий было сравнительно мало – в основном в центре. И дома, и здания – грязно-серого, желтоватого оттенков. На улицах было много зелени, но она была однообразная – одни тополи да акации… В поисках, где устроиться на ночёвку, попал в гостиницу «Спартак». Поселили сначала в комнату №507, но, оказалось, там человек ещё не выселился, он спал. Потом направили в комнату №420. Зашёл туда с работницей гостиницы, открыл шкаф: что это, говорю? здесь же женщина живёт. Работница гостиницы сделала удивлённое лицо: «?!..» В комнате №315 я, наконец, расположился и, умывшись с дороги, лёг отдохнуть…
Вечером в полутёмной улице сел на трамвай и поехал к морю. Вышел у гостиницы «Турист». Там на спортплощадке несколько пар танцевало под радиолу. «Вы слыхали, как поют дрозды?..» – неслось из радиолы, и пары медленно передвигались по еле освещённой площадке. Одна молоденькая пара, было заметно, получала сладкое удовольствие от прикосновения друг к другу, и этой паре явно хотелось большего… Прошёлся по скверу. В конце его, ближе к морю, в темень южной ночи падал тусклый свет из окон летнего кафе, где человек восемь посетителей коротали время за столиками, сплошь заставленными бутылками. В сквере на скамейке под тенью густых верб разместилась компания: две женщины, двое мужчин, один из которых разливал что-то из бутылки в бумажные стаканчики, с которыми тянулись к нему его собутыльники… Пересёк железнодорожное полотно, спрыгнул с бетонного ограждения, и я – у моря. Тихо плещут пенистые волны. На скамейке – одинокая пара, парень и девушка тесно прижались друг к другу. Рядом – девушка и двое парней бегают меж лодок, хохочут. Подошёл к воде, попробовал ладонью – тёплая.
– Эй, дядя, не шути с морем, тут враз заберут, в каталажку увезут! – услышал я вдруг сзади. Обернулся к говорившему – это был один из парней с девушкой. Подошёл к нему, в недоумении спросил, что он имел в виду. Парень рассказал, что в море нашли палочки холеры, потому купаться запрещено, карантин. Всех, кто купался в море, поместили в больницы под наблюдение медиков, домой отпустят не раньше, чем через месяц. На пляжах дежурят военные патрули. Одна дама только приехала – сразу с поезда и – на пляж, сбросила халатик и ножкой коснулась воды. Подбежали к ней двое в белых халатах и – за руки. Она: «В чём дело?» – кричит, а они ей в ответ: «В море холера! Может, она у Вас на ноге сейчас сидит, надо проверить!» И упрятали даму на месяц в больницу.
В это время на пляже показался военный патруль. «От греха – подальше», – подумал я и поспешил к переходу через железнодорожную линию. Поднялся на переход, оглянулся: вдали в море мигал маяк и светились огни судов на рейде.
В гостинцу шёл пешком. Из раскрытых окон пахло борщом с перцем, кукурузой и всякой украинской едой, пахло сытным августом. Шумели листья акаций и пирамидальных тополей. Загорелые парни и девушки гуляли по затемнённым улицам. С моря дул тёплый ветер и приносил гул «Азовстали» и запахи моря, смешанные с запахами угля и дыма… В гостинице, укладываясь спать, услышал из громкоговорителя, что запустили в космос «Союз-15», и, уже засыпая, подумал: «Могучее существо – человек… но вот смотришь в небесную даль неоглядную – что там, что там дальше, за солнцем, за звёздами?.. – и весь сжимаешься, словно оказываешься один перед бездной, и острая мысль пронзает тебя: какой я крохотный и ничтожный во вселенной… Бесконечность… В математике это – две параллельные линии, стремящиеся друг к другу, но никогда не могущие пересечься. Никогда… Но, если они параллельны, зачем им пересекаться? А если они стремятся друг к другу, то всё-таки где-то должны пересечься? Да, это – согласно логике, человеческому разуму. Но в том-то и дело, что разум человека не может объять понятие «бесконечность»: становится в тупик, когда пытается понять, что это такое – «бесконечность». Потому человек и придумал такое объяснение бесконечности, в которое если начинаешь вникать разумом, то чувствуешь, как начинают выворачиваться наизнанку мозги, так как они не могут объять необъятное, что не дано им объять…»
Утром, выспавшись как следует, я отправился на морской вокзал.
У входа в вокзал под лучами азовского солнца красовалась красочная реклама на деревянном щите, приглашая желающих прокатиться по морю на «Комете-19». Я тоже желал прокатиться на «Комете» до Севастополя, но мне не повезло: моя «Комета» в тот день была на профилактике. Пришлось взять билет на старенький теплоход «Ай-Тодор», такой старенький, что упоминание о нём, мне кажется, я встречал в произведении одного из наших известнейших русских писателей.
На морском причале собралась толпа пассажиров на «Ай-Тодор». С юго-востока дул лёгкий ветерок, гоня по акватории портового залива мелкую рябь. У пристани на грязно-зеленоватой воде колыхались бело-сиреневые медузы. Катера и моторные лодки бороздили залив. В порту стояло несколько судов, наших и иностранных: на «Добруше» визжала электропила, на «RENI» гудела электродрель.
Среди пассажиров заметил девицу в белоснежном костюме. Её провожала женщина лет пятидесяти, просто одетая, с беспокойством на лице.
Во втором часу пополудни «Ай-Тодор» вышел из Мариуполя под бессменным эскортом чаек за кормой.
В четырёхместной каюте вместе со мной разместились пожилой мужчина с сыном, подростком, и та девица, в белоснежном костюме. К вечеру вышли из Таганрогского залива в открытое море. Быстро стемнело. В бархатном небе зажглись мириады ярких звёзд, которые после ужина с хорошим сухим вином в ресторане казались ещё более яркими. Море, звёзды, шум воды за бортом и доброе вино создавали прекрасное настроение. Но кое-кто из пассажиров так «накачался» в ресторане вина, покрепче сухого, что ему и звёзды в небе были не в радость. Тем более, что часам к одиннадцати ночи подул порывистый ветер – баллов восемь, волнение на море было баллов до пяти, и стало сильно качать. Многих укачало, особенно молодых женщин… От нечего делать я слонялся по палубе. Прошёл на корму. Там на скамейке сидела захмелевшая девица лет двадцати трёх. Она плохо себя чувствовала. Мужчина лет за пятьдесят, под хмельком, её сосед по каюте, подсел к ней, стал выражать заботливое сочувствие её состоянию. Минут через пятнадцать, снова оказавшись на корме, я виде, как этот мужчина целовал девице руки, шею, ухо, щёки, затем он взял её за плечи, повалил на скамейку и стал целовать в губы, хватая и комкая её грудь. Девица подымалась, переходила с одной скамейки на другую, мужчина ходил за ней и снова валил её на скамейку. Он смотрел по сторонам, ища укромное место, куда бы её затащить от глаз людских подальше, но такого места на палубе он не находил, а затащить в свою каюту было нельзя: там спала его жена. Когда девице сделалось совсем невмоготу, она подбежала к борту, схватилась руками за фальшборт и судорожно вытянула шею: её рвало и трясло. Мужчина отошёл от неё и смотрел со стороны с явным выражением на лице, что, мол, ускользает «добыча». А под лучами корабельных огней на безымянном пальце его правой руки блестело обручальное кольцо… Я отвернулся к морю и небу от этого зрелища. На душе было мерзко и гадко… «Человек – это звучит гордо!» – сказал большой писатель устами Сатина. Но ведь и тот мужчина, гонявшийся за обалдевшей от вина и качки девицей, – тоже человек, и сама захмелевшая девица – тоже человек… Человек отверг всё божественное, созданное его же разумом, отверг десять заповедей, может быть, им же самим написанных, а ничего иного, лучше этого, не придумал, и теперь он, как голый король: без веры, а значит – без стыда, без совести – могучий и ничтожный, всесильный и беспомощный даже перед мирскими соблазнами… А в южном небе над беспокойным морем горели яркие звёзды: такие прекрасные и такие равнодушные ко всему, что творилось и творится на нашей земле…
Ночью в каюте было жарко и душно, а под утро похолодало. Я крутился, вертелся под одеялом, пока, окончательно проснувшись, не посмотрел в иллюминатор: прямо на моих глазах морской простор сжимался – мы входили в Керченский пролив, и было видно, как в проливе сходятся два моря – Азовское и Чёрное: широкие, длинные полосы более светлых азовских вод чередовались с такими же широкими и длинными полосами тёмных вод Черноморья. В лучах утренней зари это была картина, достойная кисти Айвазовского.
В Керчи сошли на берег мои соседи по каюте – мужчина с сыном, и я остался в каюте вдвоём с девицей, что была в Мариуполе в белоснежном костюме, а на судне переоделась в серо-синие джинсы и светло-коричневую рубашку. Я не успел хоть издали разглядеть Керчь, как «Ай-Тодор» отчалил от керченской пристани, и город, и без того небольшой, стал уменьшаться, удаляясь, лишь гора «Митридат» долго маячила вдали между небом и морем.
День выдался жарковатый и ветреный. Качка уменьшилась, но ещё давала себя чувствовать. За ночь она измотала всех на судне: и пассажиров и обслуживающий персонал. Даже члены команды ходили мрачные и озабоченные. Официантки из ресторана целый день валялись на палубе и подымались только в часы открытия ресторана, не унося с собой подушек, потому что, накормив пассажиров, они снова приходили и падали на палубу… Я заметил, что сухое вино помогало, по крайней мере мне, переносить качку, потому регулярно его принимал в ресторане и чувствовал себя, по сравнению с другими (разумеется, с теми «другими», кто не употреблял сухое вино), вполне сносно… В полдень мне захотелось позагорать на палубе, и я зашёл в каюту одеть плавки. В каюте лежала на нижней полке моя соседка. Мы уже познакомились. Она два года как окончила институт в Питере и где-то работала. Сама была родом из Мариуполя, там жила её мать. Нынче она была в отпуске, побыла немного у мамы и теперь ехала отдыхать в Ялту… Вытащив из чемоданчика плавки, я топтался, не зная, как попросить девицу выйти.
– Мне надо переодеться… хочу позагорать, – проговорил я наконец, глядя на неё. Она в ответ – ни слова, ни полслова. Потоптавшись ещё немного, пошёл в туалет, но там было грязно и воды по щиколотку. Возвратился снова в каюту. Девица всё лежала на полке.
– Мне надо плавки одеть, – сказал я. Она никак не реагировала на мои слова.
– Вы бы хоть отвернулись, – попросил я её. Она, не меняя позы, прикрыла глаза рукой. Постояв несколько секунд, я стал переодеваться…
Около трёх часов дня пришвартовались в Феодосии. Волны с шумом бились о причал. Метрах в ста от причала у каменистой, пыльной дороги гостей с моря встречал приземистый пивной ларёк. Мужчины с «Ай-Тодора» устремились к ларьку и вскоре там, пыхтя и отдуваясь, глотали пенистый напиток, поглядывая на своё судно, потому что стоянку объявили очень короткой. И, действительно, минут через десять мы снова ушли в море.
Где-то за Крымские горы опустился багровый солнечный диск, море из тёмно-синего сделалось чёрно-фиолетовым, вспыхнули звёзды в небе. Завечерело, и вот уже над волнами властвовала ночь, моя вторая ночь на «Ай-Тодоре». Пассажиры, словно невольно испытывая притяжение Крыма, толпились на палубе у правого борта, откуда была видна цепочка огней, тянувшаяся на крымском берегу. Мой случайный собеседник на палубе, разговорившись, рассказал, что он сам из Крыма, но давно работал на Чукотке.
– Всё это – с детства знакомые мне места, – сказал он, кивнув головой в сторону цепочки огней.
– Когда ж думаешь насовсем возвращаться с Севера? – спросил я его.
– Как соберу двадцать тысяч, так и расстанусь с Севером. Я уже не раз почти собрал было, но поеду в отпуск – пропью много, родственникам на подарки просажу и опять еду на Чукотку… Теперь твёрдо решил: как соберу двадцать тысяч, так сразу бросаю Север…
В полночь вошли в ялтинскую бухту. Я помог моей соседке по каюте снести по трапу на пристань вещи и минут десять прогулялся по набережной. У причала тихо покачивались разноцветные суда. В небе парила золотая луна, озаряя нежным светом сонный южный город… После Ялты, оставшись один в каюте, я крепко уснул и проспал встречу нашего дряхлого теплохода со своим тёзкой – мысом Ай-Тодор, где приютилось известное всем туристам «Ласточкино гнездо». Утром мне предстояло свиданье с городом черноморской славы – Севастополем.

3. Н а ч а л о п у т и

Ясный, тёплый день. Я стою на Графской пристани, а за моей спиной адмирал Нахимов всматривается с пьедестала в неспокойную морскую даль: не идёт ли с моря супостат на нашу землю… Мимо меня проносится весёлая стайка ребят: лето – на исходе, послезавтра – в школу… Всё вокруг: и синяя гладь Артбухты с застывшими военными кораблями, и белые колонны на пристани, и ребячий звонкий смех – создаёт в душе радостное, торжественное настроение, какое бывает разве что на праздничном параде. Но вместе с праздничным настроением чувствуешь, как ощутимо зреет сознание того, сколько здесь пролито людской крови за эту сегодняшнюю торжественность в душе, и потому радость радостью, но улыбаться не хочется при встрече с этим военно-морским городом… Вот, чеканя шаг, проходят строем матросы, и я невольно выпрямляюсь, подтягиваюсь и… направляюсь в город.
Поселился я в новом микрорайоне, у одних пенсионеров. В своей двухкомнатной квартире они одну комнату сдавали приезжим по направлению городского турбюро. Комната была хоть и большая, но в ней, кроме меня, разместилось ещё пять человек. И с каждого – по полтора рубля в сутки… Умывшись и немного отдохнув, я спросил у хозяина, где самый ближний пляж. По его совету отправился на окраину города на озеро с «электрическим» названием Омега… Озерцо это ничего общего с электричеством не имело, но по форме напоминало «омегу» – последнюю букву в греческом алфавите. Вода в озере была грязноватая, но людей – почти никого, на пляже – свободные скамьи. Словом, для меня, жителя пермского края, да ещё после нескольких суток дорожной тряски и качки, первый день знакомства с севастопольским солнцем был вполне нормальным.
Свой второй севастопольский день, кстати, последний день августа, я провёл на пляже в Артбухте. Собственно, пляжа, как такового, там не было: крутой берег и камни, но рядом, на Матросском бульваре, были кафе, ларьки с пивом, то есть можно было не думать об одном из самых главных вопросов для любого приезжего «дикаря» – где поесть и попить… Ближе к вечеру я решил заранее заказать билет на поезд домой. Еду в троллейбусе, спрашиваю, где касса предварительной продажи билетов находится. Слышу голос сзади:
– Я Вам покажу, мне тоже там выходить.
Оглядываюсь: говорит мужчина моих лет, лицо загорелое, обветренное. Вышли на остановке, познакомились. Я рассказал, откуда и зачем приехал. Он оказался моряком загранплавания с рыбацкого судна «Канопус». Судно стояло в Камышовой бухте.
– Раньше чем через неделю в рейс не выйдем… Слушай, давай вместе отдыхать, – предложил мне Миша, моряк. Договорились встретиться на следующий день в десять утра на троллейбусной остановке возле дома, где я остановился.
Утром я долго стоял в условленном месте. Прошло много троллейбусов, но Миши всё не было. Как вдруг он словно из-под земли вырос за моей спиной.
– Ты откуда взялся? Из троллейбуса не выходил.
– Просмотрел, брат, просмотрел! – смеялся Миша. – Ты тут на каких пляжах успел побывать?
– На Омеге и в Артбухте.
– Только и всего? Ну, сегодня поедем в Учкуевку. Туда весь город ездит: там чистая вода и отличный пляж.
В Артбухте мы сели на катерок, уплатили за билеты, кажется, копеек по двадцать и помчались из бухты мимо военных кораблей, потом свернули вправо и минут через двадцать сошли на причале в Учкуевке… Что такое Учкуевка? Это смотря для кого. Для жителей маленького посёлка на крутом берегу моря – это название их посёлка. Для жителей Севастополя – это посёлок и пляж близ него. А для приезжих – это только пляж, который действительно был очень хороший: пологий берег, мелкая галька, как на грузинском Черноморье, и небольшое кафе типа столовой, где можно было сносно пообедать… Накупались мы с Мишей, наплавались вдоволь. Расселись на берегу, достали из моей авоськи бутылку портвейна, что прихватили в городе по дороге на катер: отпиваем по очереди прямо из горлышка понемногу, яблоками закусываем – одно удовольствие, потом лежим, «балдеем» на солнышке… Стали про житьё-бытьё разговор вести, кто откуда родом, где обитает. Миша жил в Донецке, там у него была семья. «Сам плавает в загранку, загорает на морских пляжах, а семья – в Донбассе. Да…» – подумал я про себя, но вслух спросил:
– А как тебя в рыбаки занесло?
– Занесло совершенно случайно, хотя… может, к тому и шло… Работал я в шахте, здоровье у меня – ничего, заработки были неплохие, но мне страшно не везло под землёй: то руку сломаю, то ногу или плечо куском породы подкорёжу, а то и по башке иной раз так шибанёт, что долго отлёживаешься. Надоела такая работа: по больницам таскаться… Один раз прибило мне снова ногу. Хожу, как обычно, в больницу на перевязку. Иду я однажды из больницы, прихрамываю. Подъезжают ко мне двое парней на «Яве», спрашивают, как в универмаг «Лебедь» проехать. Объяснил им, закурил с ними. Один из парней спросил, что у меня с ногой. Рассказал я про свою ногу и про то, как не везёт мне в шахте. Парень и говорит: «Знаешь что, выздоравливай и давай – к нам на судно рыбачить!» На какое судно, говорю, в Донбассе? А парни эти были моряки из объединения «Атлантика», домой приезжали в Горловку. Дали они мне адрес… Я подумал, с женой посоветовался, списался с теми парнями и поехал в Севастополь. И с тех пор уже четыре года хожу с ними на «Канопусе» в загранку. На свет божий насмотрелся – не то, что под землёй: кругом – одна чернота. Месяца три-четыре работаю без выходных (что на судне делать, если не работать?), заработаю отгулов дней двадцать. Приходим в Севастополь – еду домой, в Донецк. Конечно, дома лучше, но тряпок разных и семье и родным на всю жизнь навозил, навысылал.
– А в загранке в каких странах довелось побывать?
– Да, считай, весь мир объездил: США, Канада, вся Европа, что морями омывается, Северная Африка, Индия и т. д.
– Ну и что, например, в США видел?
– Что видел? Да разве всё упомнишь?.. Ну вот, скажем, сейчас почему-то вспомнил… идём мы в Нью-Йорке. Вздумалось нам улицу перейти: стали переходить, где попало, как обычно в Союзе делали.. Вдруг – шарах меня по башке сзади чем-то. Оглядываюсь: полицейский, здоровенный мужичина. Я ему стал было объяснять: не знал, мол, что тут нельзя переходить, очень нужно на ту сторону улицы. Смотрю, он, ни слова не говоря, снова замахивается дубинкой. Я скорее драпать от него… У нас милиционер честь отдаст, нотацию прочитает, а мы и в ус не дуем, при случае снова идём, куда в голову взбредёт. А если б, вместо нотации, дубинкой – пожалуй, почесал бы затылок, прежде чем переходить улицу, где не положено.
– А в Мексике был?
– Был, и не раз.
– Небось, насмотрелся креолок?
– Насмотрелся… Там с этим делом запросто. Даже в магазинах: зайдёшь, а тебе предлагают: «Не надо ли женщину или девушку?» Девушка, конечно, дороже. Бывает, предлагают совсем почти детей: кормить нечем… Ребята наши иногда и в «весёлые дома» захаживали… потом делились впечатлениями, меня приглашали, но я отказывался: я ведь женатый, мне это ни к чему. Но однажды стояли мы на ремонте в мексиканском порту Веракрус. Получили инвалюту в мексиканских песо и пошли в город погулять. Пошатались, побродили, в баре изрядно выпили. Тут ребят и потянуло в «весёлый дом». Пошёл и я с ними в этот раз, потому, наверное, что, во-первых, захмелел, во-вторых, любопытства ради: как оно там?.. Помню, где-то зашли в помещение, похожее на гостиницу. Встретила нас дама средних лет, расфуфыренная, с сигаретой, предложила нам альбомы с фотографиями своих подопечных: под каждым фото – цена. Выбрал я себе по своим деньгам, уплатил триста песо. Вышла ко мне моя партнёрша, повела на второй этаж. Зашли в какую-то комнату. Она показала мне, чтобы разделся, потом подвела к умывальнику, велела помыть… только после мытья подпустила к себе. Я с первого раза не успел как следует разобрать что к чему, хотел было ещё разок к ней… но не тут-то было: иди, показывает она, заплати ещё триста песо, а потом и действуй. Ну нет, думаю, этак я без копейки останусь в кармане. На том и закончилось моё знакомство с «весёлым домом»…
Пробыли мы в Учкуевке до самого вечера, возвратились в город одним из последних катеров. Слишком долго, то есть дотемна, в Учкуевке задерживаться было нельзя, так как на ночь вход в Артбухту закрывался, вернее, закрывался проход через сетчатое заграждение.
– Завтра днём я буду занят на судне. Давай вечером сходим в ресторан? – сказал мне Миша, когда мы ехали в троллейбусе: я – в свою ночлежку, к старикам пенсионерам, а он – к себе в Камышовую бухту. Я согласился. Договорились встретиться в семь вечера и пойти в ресторан «Волна».
Второго сентября, позавтракав, я отправился на мыс Херсонес. Там присоединился к одной из групп туристов и стал бродить с ними по древнему городищу. Но вскоре мне это надоело… Я стоял и смотрел на какие-то ямы с остатками фундамента: это всё, что осталось от древнего города Херсонеса. Рядом бубнил голос экскурсовода о жизни древних крымчаков, а мне на месте следов древности виделся чудный, могучий, белокаменный город-крепость на берегу синего Понтийского моря… Грозные волны разбиваются о скалы и окропляют солёной пеной стены неприступной твердыни. А на крепостной стене возле сторожевой башни стоит молодая гречанка и, приставив ладошку козырьком над глазами, всматривается в морскую даль. Тёплый ветер треплет её белоснежную одежду и обрисовывает прелестные контуры. Она ждёт своего Улисса… Я поднял голову и перевёл взгляд с городища на Чёрное море: от него словно веяло таинственным духом седой древности. Сколько городов с людьми и со всем живым в них стёрлось с лица древней земли, а волны всё так же катят и катят синие воды, как и тысячи лет назад. И кто знает смысл и цель этого непрестанного движения, название которого – жизнь?..
В семь вечера, как и было условлено, мы встретились с Мишей у ресторана «Волна». С ним были парень и три девицы. И парня и девиц я видел впервые. Как позже выяснилось, одна из девиц, Лена, предназначалась мне… Короткое знакомство с Мишиными спутниками… и вот мы уже в ресторане «Волна» восседаем за столиком возле самого оркестра. Не успел я сообразить что к чему, как Миша поназаказывал три бутылки водки, три бутылки вина и кучу разной еды. По тому, как всё это так быстро произошло, я несколько насторожился: денег у меня было не бог весть сколько, а ресторанные цены, да ещё «южные», были для меня весьма опасны… Миша заказал снова вина.
– Кажись, хватит? – сказал я вроде как между прочим. Миша в ответ улыбнулся:
– Не боись!
А я уже боялся: мысленно разделив на троих (девицы же не в счёт!) стоимость яств и питья на столе и сравнив причитавшуюся с меня долю платы с тем, что у меня было в кошельке, я понял: если застолье будет продолжаться, надо из этой компании смываться… Я выпил две стопки водки. Девицы пили наравне с Мишей и парнем. За моей спиной громыхал оркестр. Захмелевшие девицы порывались танцевать. Миша с парнем и двумя своими подругами пошли в толпу танцующих. Я остался с Леной. Она, придвинувшись ко мне поближе, смотрела на меня осоловелыми глазами и всё говорила:
– Ну что ты… какой-то… серьёзный… я тебе нравлюсь, а?
– Ты девочка – что надо… – отвечал я Лене, а сам невольно окинул взглядом ресторанный зал… Ресторан был летний – без настоящих стен, только лёгкий навес, вместо крыши, – и ночью напоминал шумный, залитый яркими огнями корабль у самого берега Артбухты. Дорожки света от ресторанных огней тянулись по воде к памятнику погибшим кораблям. С моря веяло солёной прохладой… Закончился танец, и компания возвратилась к столу. Миша стал ещё что-то заказывать официантке. «Пора…» – подумал я и предложил официантке расплатиться. Она назвала сумму. Я вытащил кошелёк и молча выложил на стол третью часть названной суммы. Миша с парнем переглянулись, девицы скривились.
– Ну что ты спешишь? – сказал мне Миша. – Посидим ещё…
«Пора…» – снова подумал я, а вслух сказал, вставая из-за стола:
– Схожу… прогуляюсь в «погребок».
Туалет был под рестораном. На моё счастье, единственное окно в туалете было без решётки и с форточкой. Говорят, страх придаёт силы. Я мигом пролез через форточку, спрыгнул вниз и оказался на камнях у самой кромки воды. Над головой из ресторана гремела музыка и доносился топот танцующей хмельной толпы… Когда сел в троллейбус, подумал: «Мне ещё и повезло… удачно отделался от этого Миши. Похоже, он никакой ни моряк загранплавания, а жулик: наслушался от моряков разных приключений и ловит на них дураков вроде меня. Правда, он немного просчитался: думал, наверное, раз я приехал отдыхать, значит, у меня денег – куры не клюют, могу всю его компанию поить.»
Третьего сентября я до полудня был в музее обороны Севастополя, смотрел панораму и диораму. Столько труда и искусства вложено в эти работы… После полудня сходил в морской аквариум. Любуясь экзотическими рыбами, вспомнил, как в какой-то газете видел сатирический рисунок: в морском аквариуме в одном месте собралась большая толпа мужчин, не протиснуться даже. Что поразило их любопытство? Вобла. Обыкновенная вобла, которой когда-то у нас было в избытке, а нынче остался в аквариуме один-единственный экземпляр…
В Учкуевку в этот день не поехал: может, там Миша – пусть думает, что я уже уехал… Вечером гулял по городу, прошёлся по Матросскому бульвару, уже прощаясь с Севастополем. Назавтра у меня в кармане был билет на поезд «Севастополь – Москва»… Что у меня осталось в памяти от Севастополя? Прекрасное сочетание белого с сине-голубым: белый город на фоне сине-голубого моря. А в самом городе: чистота, аккуратность, порядок, словом, как на морском корабле, всюду – военные моряки и ни одного – милиционера, ни одного – пьяного или дебошира. Удивительный город! Тёплый, южный, морской, но при всём этом – без размягчённой курортности. Во всём чувствуется, что это наш крымский украинский рабочий город. Идёшь ли, едешь ли по городу – твой взор встречает кареглазых украинок, и кажется, что здесь со всей Украины собрались красавицы, как цветы, почти на самом краешке украинской земли, откуда Украина смотрит в безбрежную даль и, как херсонесский маяк, зазывает к себе в гости сильных и смелых тружеников моря…
Четвёртого сентября съездил в Учкуевку, где в последний раз в том году подставил своё тело под лучи южного солнца. На пляже вдруг заметил, что неприлично долго смотрю на молодую женщину, лежавшую на деревянном лежаке почти рядом со мной, почувствовал, что её близость волнует меня, мне хотелось коснуться её тела рукой. «Пора… пора домой, к жене», – подумал я… Возвратясь в город, зашёл на рынок, купил домой фруктов. У входа на рынок на торговом лотке продавались книги. Женщина с мужчиной листали какую-то книгу. Я подошёл к лотку. Книга была «Кобзарь».
– Берите, хорошая книга, – сказала продавщица.
– Если б на русском была, взяла бы, – вздохнула женщина и положила книгу на прилавок.
– Простите, но ведь Шевченко писал в основном на украинском языке, – вмешался я в разговор.
– Да… но всё же лучше, если б на русском… была книга, – проговорила женщина, отходя от лотка.
Ближе к вечеру я уезжал из Севастополя… За городом меня провожали белёсые крымские холмы да горькие травы степные. На станции Сирень поезд встретил тихий дождик. Уже засентябрило: прощай Севастополь, прощай лето… За вагонным окном быстро стемнело. Над степью опускалась южная ночь. В темноте пестрели огни посёлков и шарили по земле лучи прожекторов, напоминая, что здесь пограничная зона… А пред моими глазами, как живое, стояло море бирюзовое, волны медленно и грозно катились из вечности в вечность, и в такт волнам торжественная, таинственная, сказочная музыка звучала, гремела, стонала и плакала над морем, на берегу которого высился чудный город Севастополь – наследник волшебного града Херсонеса…
За Джанкоем поезд вырвался из пелены дождя, и в ночном небе показались золотисто-голубые звёзды. Я стоял в коридоре, смотрел в окно. Какое-то возвышенное чувство наполняло меня. Мне припомнилось всё то, что ещё не так давно волновало меня, занимало мой разум: и долголетие, и йоги, и закаливание, и прочее, прочее. «Что всё это перед тем бездонным, что открыто сейчас моему взору? – думалось мне. – Как ничтожно оно пред теми далёкими звёздами, пред тем, что сокрыто за ними. А что там, за ними?.. Бога ведь нет? Или есть?.. Вольтер говорил, что, если б не было Бога, он бы его придумал… Человеку необходима вера в божественное, прекрасное, ему нужна вера в святые начала жизни, как свет этих звёзд, озаряющий нашу жизнь, без которого сама жизнь – лишь тьма и жалкое существование…» В эти минуты в моей душе появилось предчувствие того, что во мне рождается что-то новое, доселе неиспытанное мною, что я ступил на путь, ведущий к тому высокому, божественному, к чему стремилась моя душа, которое я ещё ясно не осознал, но оно уже посетило меня, хотя разум мой подсказывал мне, что если это так, то я стою лишь в самом начале этого великого и вечного пути… Внезапно шлёпанье тапочек и шуршанье платья вывели меня из раздумья. Я обернулся: по коридору шла молодая женщина – светловолосая, приятной наружности, в шёлковом длинном голубом халате с красным поясом. Встретившись со мной глазами, она сделала этакое чуточку кокетливое движение, присущее только женщине, знающей, что она нравится мужчинам, будто бы пытаясь рукой стянуть воротник халата у подбородка, чтобы спрятать от чужого мужского взгляда свою женственную шею. Но, проходя мимо меня, ей пришлось невольно опустить руку, чтобы не толкнуть меня локтем, – воротник халата опустился, чуть разошёлся, и взор мой коснулся бело-розовой дорожки, бегущей от шеи вниз… И тут вспомнилось мне моё недавнее предчувствие, что я ступил на путь, ведущий к высокому, божественному, и, словно спускаясь с небес на землю, неожиданно для себя сравнил я конечную цель ТОГО, великого и вечного, ПУТИ с той конечной целью, к которой мчал меня поезд. И странная и в то же время по-земному простая мысль озарила меня: «А не есть ли ОНА то высокое и божественное, к чему я неосознанно стремлюсь?.. Ведь не зря же в НЕЙ зарождается жизнь?..» От этой странной мысли и оттого, что скоро придёт конец моей поездке, ко мне пришло внутреннее спокойствие, и я тихо улыбнулся…
1988г.