Вячеслав Карижинский
Дорогие друзья (почему-то захотелось обратиться к вам именно так), меня нет в реальности, а для вас я не существую даже в легендах. Вы не знаете моего имени и возраста, вы никогда не видели и, слава Богу, не увидите мой облик. Всё, что я могу вам дать, это слова, которые не просят ни понимания, ни сочувствия, ни тем более помощи. Я желаю выразить благодарность, добрые пожелания и рассказать о том, какую неожиданную роль вы сыграли в жизни совершенно чужого и чуждого вам существа, обитающего на другом конце вселенной, отделённого от мира людей холодной, тёмной бездной, однако способного видеть и слышать вас.
Записи ваших волшебных, пульсирующих живым трепетом голосов и фотографии ваших прекрасных лиц бережно хранятся в моей неугасающей памяти, ранящий глянцевый свет которой окружает меня днём и наполняет жизнь пронзительным, романтическим содержанием, а ночью подхватывает мою душу тысячами тёплых, ангельских крыл и уносит её в загадочный мир символов, где я нахожу утешение, становясь одним из вас. Вы стали моей жизнью, а жизнь превратилась в гербарий красоты и каменный лабиринт, по которому бродит мой призрак, предаваясь смелым мечтаниям и постигая секреты, которые природа тайком заложила в вас, друзья . На деревьях, растущих в лабиринте, вместо листьев вырезки из газет и журналов. Иногда я вырезаю красивое лицо целиком, а иногда только удачные детали неприметных лиц. Я никогда не пытался склеить из этих деталей портрет – такая идея мне кажется совершенно дикой и смешной. К тому же, я не способен ни создавать, ни реконструировать красоту, но могу схватить и запечатлеть её мимолётный огонёк. В этом, быть может, моё самое трагическое отличие от Бога, слепившего вас из бесформенной и клейкой глины своего воображения, не пользуясь при этом ни съёмкой с высоким разрешением, ни лучшей на свете фотобумагой.

Когда я отказался от обладания, я перестал расспрашивать вас о душе, об убеждениях, верованиях и пристрастиях. Мне не хочется знать о вас решительно ничего, поскольку теперь я сообщаю вам инобытие. Обладание стало наградой за труд отражать внешнюю красоту других людей, ласкать языком золотистый свет волос, резонировать грудью с самыми неуловимыми обертонами юных голосов, становясь на мгновение эхом другого, случайного мира в пустом готическом коридоре. Околдованный с геометрией ваших божественных пропорций, заставляющих биться в конвульсиях моё гедоническое тело, я часами онанирую, видя самые неуловимые детали ваших лиц: каждый волосок, каждую пору, каждый микроскопический блик… В реальной жизни, даже достигнув максимальной физической близости, не получилось бы увидеть столько естества в человеке. Вы – огромные плакаты, говорящие со мной и дышащие в макроскопическом экстазе, когда ветер вселенских фрикций раскачивает вас, как бельё на балконах чужих домов. Я смотрю неустанно и непрестанно – оттого слезятся и болят глаза, давно разучившиеся плакать.
Какое это счастье – изневолить сокровенные, дорогие моему сердцу голоса и лики из тюрьмы праздных контекстов земного существования и впустить их в канву нечеловеческого воображения. Я запечатлеваю только те ваши проявления, которые считаю уникальными и прекрасными. Теперь совсем легко думать о людях хорошо. И вы были бы неправы, упрекая меня в эксплуатации или надругательстве, ибо похоть, восторг, упоение и религиозное преклонение я адресую не вам, а совершенно иному миру, сотканному из ваших теней и отблесков. Я не смогу и уже не захочу брать вас обманом или силой, мы никогда не встретимся в вашем измерении, и потому нет смысла меня бояться. Не всё ли равно, что делает с вашей тенью источающий обильную слюну призрак на другом конце вселенной? Можете ли вы представить, что я полностью насыщаюсь крошками и объедками, которые бросает на пыльную дорогу фатума невнимательная, слепая красота?
Вам же я адресую только нежность и благодарность…
За окном, единственным во всём лабиринте, начинается океан, бурые волны которого то и дело являют моему взору дрейфующие массы некачественной пищи, бытовой мусор и тысячи выброшенных портретов, с которых в клокочущее, фиолетовое, всегда готовое к шторму небо смотрят перекошенные, уродливые, полумёртвые лица. Злость и отвращение застывают в горле комом, когда случайная волна обращает ко мне один из таких портретов. Я чувствую, как нарисованные мутные глаза холодной, акварельной слизью ощупывают моё тело, стремясь к паху; огромные ноздри-пещеры, пытаясь всосать меня, дышат смрадом коровьей печени, варящейся в убогой лачуге, а нелепые губы кривятся в рефлекторной улыбке… Нет ничего страшнее, чем эта неуклюжая попытка улыбаться – аборт вырожденной рефлексии. Это обнажающий гнилые зубы оскал раболепного нищего, упавшего передо мной на колени. Это грязь под ногтями, неискренняя просьба, лицемерный жест судорожной слабости – это стыд, неосознанно пытающийся взвалить на меня вину за чужое несчастье – наглый обман ущербного творения, пытающегося выжить любой ценой, скверна ложного смирения...

Благо, после короткой встречи мелкие и злые волны разворачивают портрет, комкая омерзительные губы, и опрокидывают его, погружая парализованное, безвольное подобие лица в грязную, бродящую, сладковато пахнущую океанскую пену. Из неё иногда выплывают нераскрытые подарочные упаковки и праздничные конвертики, одиноко раскачивающиеся на волнах, точно осколки после кораблекрушения. Это подарки, сделанные уродливым людям. Мастерство и старание искусников, изготовивших эти сувениры, не в состоянии скрыть несмываемую тень чужой убогости. Эти милые вещицы грязны уже от того, что были предназначены уродам, они пропитаны невидимым ядом жалости, удушливым запахом дешёвого мыла и пугающей белизной простыней и полотенец, предназначенных для мертвецов. На них проклятье колодцев, из которых пили заразные больные, незримые стигмы скотоложцев и горячечное дыхание вепрей…
Всё же не могу не отметить, что мне искренне жаль славные труды чьих-то добрых сердец… намного жальче, чем…

Похожее чувство я испытывал в детстве, когда порой доводилось видеть во дворе разломанные старые грампластинки, которыми детвора играла в футбол, подбрасывая ногами музыку, кем-то бережно спрятанную в тончайших бороздках винилового диска. Нежная старая мелодия в порах весны, как на атласной коже красивого лица…

Я стараюсь реже смотреть в то злосчастное окно, поскольку всякий раз, возвращаясь из ада сердечной кунсткамеры, я чувствую под ногами пепел сожженных девичьих кудрей, напоминающих горстку поблекших волокон, остающихся после истлевшего животного. В моих глазах огненным озером разливаются телесные соки жаждущих соития пьяных отроков. Но я не могу плакать, и только глотаю липкие слёзы из миндально-горького семени, оставляющего во рту острый каштановый вкус. Кроваво-молочный пот проступает на лбу…
Я так давно привык к несуществованию, что уже забыл своё имя, и мне было бы страшно увидеть собственное отражение спустя множество веков, проведённых в тюрьме антимира – поэтому в лабиринте давно нет зеркал. Их осколки превратились в серебряную пыль и амальгаму, вскипающую на коре тотемных деревьев по ночам, в смертоносные пары, которые вдыхает мой самодельный оргазмический Бог – гальванотипист Авриль, парящий над алтарём весны в ожидании глянцевой жертвы. Я стал абсолютным числом чистой любви, нулевым приближением к абсолюту, интегралом смеха и случайных разговоров, рассеявшихся в пустоте чужих домов. Мебель и посуда не смогли удержать желанное тепло редких дружеских встреч – а я смог! Я собрал со стола не пепел сигарет, а тепло тонких пальцев, недавно державших фильтр; вором вынес из реальности не капли пролитого на скатерть вина, а вишнёвый аромат несмелых пухленьких губ отроковицы; горячее дыхание, оставленное на стёклах автобуса в зимний день...

Бескорыстен лишь тот, кто бесплотен. Чем больше во мне отсутствия, тем чище чувства и помыслы. Их благодать бросает в окна друзей пряные ароматы осени, отобрав у надгробий листву, и ложится полуденной тенью рядом с колыбелью, рисуя на полу детской комнаты тонкие прутья ивы, упрятавшей в себе окаменелый плач смертельно больного сентябрьского солнца, потерявшего цвет. Я ласкаю друзей в своём небытии. Каждый сердечный спазм, каждая эякуляция, каждый тяжёлый выдох – это мои добрые послания миру живых людей.
И сегодня молодое племя красивых людей узнает, насколько оно могущественно. В давние времена я мог вселяться в любого и выбирал себе самую изысканную телесную оболочку. Я разжигался похотью сотен тысяч людей, вожделевших друг друга, и после сладострастных ночей падал без сил, едва дыша, на чистый снег безбрежного утреннего одиночества. Я был совсем молод и хотел завоевать мир, владычествовать над красотой всего живого. И для этого не требовалось применять силу – достаточно было дожидаться тёмного часа, в сладких сумерках предвкушения прокрадываться в жаркие покои, слегка дуть на белёсый пушок вокруг губ засыпающих девушек и юношей и шептать один-единственный звук – грязный, сводящий с ума звук, заставляющий щёки гореть от стыда. Мой закон плоти управлял материей солнца и земли. Сила соблазна была такова, что ангелы кусали собственные крылья, проглатывали свои сломанные перья, если, услышав мой ночной шёпот, не могли тотчас совокупиться друг с другом, и сукровица текла ручьями из их глаз, пенисов и влагалищ. Я постигал всё более сильные соблазны и не мог насытиться; мой голод рос, а силы уходили. Юношеское тело до срока постарело, и я, пытаясь утолиться доступной земной снедью, очень быстро превратился в жирного борова. Было невыносимо смотреться в зеркало, и однажды под покровом ночи я убежал из дольнего света в далёкие края космоса. Чаша нечистот была выпита и тело Господа съедено – яства и непентес медленно загнивали в моём раздутом чреве, превращая оставшиеся дни моей жизни в самое страшное наказание, какое только можно придумать – в проклятие необратимого уродства.

Однажды ко мне забрела пара юных ангелов удивительной красоты и попросила за небольшую плату предоставить комнату для любовных утех.
Должен признаться, друзья мои, вы – люди – намного красивее ангелов!
Но как терзал меня вид развратно прикушенной губы ангелицы, изображавшей девственное смущение, как дурманила лёгкая дрожь в руках волновавшегося отрока-ангела!
Я взял деньги и решил подождать наступления ночи. В космосе ночь – это время абсолютной темноты, которую не смогли бы прогнать даже тысячи солнц. Когда настало время, я незаметно подкрался к изголовью кровати и, выбрав момент, когда отроки предались страсти, начал шептать… просить, чтобы мне позволили присоединиться или хотя бы только слегка касаться пальцами трепещущей груди, волос и стоп, слизывать свежие капли пота, ниспадающие на простынь… Но мне отказали… Не получилось издать нужный звук приказа и довести их до той степени бесстыдства, когда плоть управляет миром, и пустить хряка в постель – сущий пустяк. Я был двуполым, но у меня не было признаков пола. Я был безобразен и стоял перед ними нагой в муках нехватки бесстыдства в самом себе. Я просил поделиться со мной телом, а мне отказали в обладании душой. Я хотел приказывать, но только мычал, произнося жалкие просьбы. Специфичная вонь лупанария разлилась по комнате, и мою голову, как раскалённая стрела, пронзило осознание того, что все проведённые на Земле годы я только и делал, что через покорение тел старался установить господство над душами. Именно это было роковой ошибкой. Обладать чужой душой, если и возможно, то только с её полного согласия предоставить себя во владение. Лишение свободного выбора при помощи диктата плоти не могло дать мне слияния с другими душами для их последующего поглощения…
Помню, ангелица вскочила на ноги, а я пытался оправдаться…
«Нет, - кричала она, спешно одеваясь, - ты таким был всегда, с первого дня, со дня появления на свет! Помни это!»
Бесполезны были многодневные истошные вопли, обращённые к слабо мерцающему космосу : Бог был съеден мной на Земле, и Его уже невозможно было спросить о том, зачем я был создан таким. Многодневные истошные вопли летели рвотными струями в межзвёздную пустоту и создавали океан разрастающегося уродства, рисовавшего мои бесконечные портреты и не желавшего проглатывать мои глупые подарки – напрасные взятки, что я предлагал своей памяти.
Но, дорогие мои друзья, в кромешной тьме моё зрение однажды обрело остроту ясновидения, разум стал всемогущим, а фантазии безграничными. Вы думаете, я хоть сколько изменился? Вовсе нет! Я по прежнему исступлённо хочу обладать вашими душами и телами; вопреки стыду и ненависти к своему уродству я продолжаю совокупляться с вашими отражениями в космосе. Я приютил младенцев любви, выбежавших из ваших глаз и уст.

Разница только в том, что ни одно моё действие отныне не причинит вам никакого вреда. Я освободил вас от рабства на Земле и почти стал смиренным мастурбирующим скопцом. Но ещё… ещё… Я научился любить вас… Не знаю, право же, насколько эта новость может обрадовать и может ли принести хотя бы малое благо, но всё же… я хочу дать вам слова… слова геронта, которые не просят ни понимания, ни сочувствия, ни помощи, но выражают благодарность и самые добрые пожелания от совершенно чужого и чуждого вам существа, обитающего на другом конце вселенной, отделённого от вас холодной, тёмной бездной чужих домов… Я способен видеть и слышать вас.
Меня больше нет в мире красоты … И если верить словам блудной ангелицы, то никогда и не было… Вам же выпал небесный жребий стать бессмертными субстратами весны. Помните: жизнь это самый смелый вызов миру, в котором не осталось Бога. И все вы – супер! Мой голос, упакованный в плазменную капсулу, уже летит к Земле… Не знаю, как долго он будет в пути, но определённо меньше, чем вечность!

А что же такое вечность для меня? Это прохладный морфий, медленно текущий по сожжённым венам и превращающий сингулярность моего бедняцкого пристанища в бесконечный лабиринт, где за каждой соседней стеной слышна неугомонная скрипка Танатоса, поющего о последнем и самом великом бунте Эроса. Смерть – вызов, вызов – смерть…
Мои глаза почти неподвижны, и перед ними разрастаются неторопливые танцы утешительных видений, влекущих развоплощающегося экс-демона в зеркальную бесконечность комнат.

О, бедолага Авриль, ты оказался некстати даже в этом синтетическом мире глянцевой кислоты. Ты разжёван, проглочен, недопереварен и выблеван. Авриль-эрзац! Отправляйся к люмпенам и уродам! Неси им добрую весть обо мне и позволь светоносным фантазмам бестиария обладать мной, поглотить меня… Ах, какое спокойствие, какое блаженство кружиться в злом менуэте с призраками… Это сладчайшая гибель Содома, святая пытка девственниц! Вечность сна свернётся в точку смерти, а разрастание вселенной станет вечным танцем мёртвого сна.

Друзья мои, позвольте им, сияющим и яростным, как в первые дни земного блудодейства… позвольте божественным варварам, благословлённым вавилонскими царями, принявшим дары вашего великолепия – позвольте же им вести меня за руки по ночному коридору в глубину фрактального сна, в эру цветения… Там я найду утешение, став одним из вас. Одним из вас… одним из вас… Таким, как вы… Я всегда хотел быть таким, как…
Incubus! I decus, i nostrum, melioribus utere fatis* Ведите, ведите… я отдаюсь вам… я готов к поглощению, о избранные импульсные чада забвенной, утраченной Земли… Молю вас, танцуйте и совокупляйтесь, уводя меня в безумие вечного сна!


_______________

* Ночной кошмар! Иди, наша гордость, иди! Пусть счастливой судьба твоя будет. (лат.)