Валерий Дружбинский


Перед вами, уважаемый читатель, отрывки из подготовленной к печати книги ветерана советской и украинской журналистики Валерия Дружбинского. За более чем полвека верного служения газетному слову судьба подарила Валерию Ивановичу великое множество встреч с интересными людьми. И если есть в нашем газетном цеху человек, достойный титулов «людоведа и душелюба», так это именно он.

Как-то тихо и незаметно, не хлопнув дверью, ушел с газетных страниц Человек. За ним потянулись жанры, считавшиеся ранее высшим пилотажем журналистики — очерк, зарисовка, фельетон, памфлет. Их вытеснили статья, корреспонденция, обзор, информация… В результате, журналистика стала деловитее, информативнее и … суше. Поэтому нынче, пожалуй, легче найти политического, экономического, научного обозревателя, чем газетчика, способного раскрыть нюансы человеческой судьбы. Учитывая это, книга «каторжанина» Дружбинского — неиссякаемый кладезь для студентов и начинающих журналистов. С большим интересом прочтут ее и более опытные коллеги. Для этого необходимо только одно — издать книгу. А здесь возникла закавыка — без помощи добрых людей автор сделать этого не сможет. Поэтому редакция ZN.UA приглашает и призывает спонсоров и меценатов сброситься на доброе дело — издание «Сладкой каторги». Мы гарантируем — эти деньги не будут выброшены на ветер.

Журналист мечтает попасть в переплет. Разумеется, в книжный. Вот и эта книга началась почти 55 лет тому назад, когда, став студентом факультета журналистики, по настоянию учителей я ежевечерне вносил в блокнот впечатления о прошедшем дне: записывал рассказанные кем-то случаи, анекдоты, остроты, словечки, фразы, журналистские байки и парадоксальные истории, свидетелем которых был лично. Потом, работая долгие годы в газете «Известия», в других газетах и журналах, продолжил это занятие. 517 блокнотов и толстых тетрадей (пересчитывал!) накопилось у меня. Но далеко не все наблюдения, заметки, истории, смешные фразочки вошли в статьи. Многое осталось «за бортом». Так и лежат записные книжки без дела, хотя таят в себе немало любопытного…

И еще, быть может, самое главное. — Я не писатель, не могу придумывать, присочинять. То, о чем пишу, — документ. Георг Лихтенберг говорил: «Некоторые могут так разукрасить вогнутость, что вы подумаете, будто это выпуклость». Я — не умею. Годы и годы работы в журналистике приучили меня внимательно слушать людей и описывать только реальные события.

Стать журналистом!

Москва. МГУ. Нам, первокурсникам, очень нравился юмор. А может, это сегодня я вспоминаю о том времени, как о сплошном веселье? Во всяком случае, первое появление в нашей аудитории профессора словесности Германовича и его фраза: «Предупреждаю студентов сразу — кто будет искажать родную речь, получит в рыло без лишних базаров!» — запомнились навсегда.

Именно от Германовича услышал выражение, точную цену которого понял с годами: «Газета очень похожа на женщину или на газ — все они забирают ровно столько места, сколько ты им отдаешь».

* * *

Фраза, которую я записал в свой первый журналистский блокнот и которая казалась мне верхом остроумия: «Шел дождь и два студента: один в университет, другой в калошах».

* * *

До нас, как людей причастных, дошли ошеломляющие тексты из стенной газеты, издаваемой на недавно проходившем съезде Союза писателей: «На съезде было сперва гладковато, затем — шолоховато, а потом все покрылось сурковой массой». Была там поэма, посвященная Мирзо Турсун-заде: «Маленький турсун и большой заде»... Мы были безмерно счастливы, что попали на журфак, верили, что станем настоящими журналистами и, несомненно, станем талантливыми. «Это, ребята, скоро пройдет», — пытался умерить наш пыл знакомый редактор заводской многотиражки.

* * *

Тогда, в университете, услышал историю о том, что в Англии существовала газета, напечатавшая: «Половина членов парламента — жулики, воры и проходимцы». В стране поднялся невероятный шум, непрерывно заседало правительство, а парламент потребовал закрыть газету... Сошлись на том, что надо журналистов заставить дать опровержение. И они дали: «Половина членов парламента — честные люди».

* * *

Моя первая стипендия и первый поход в ресторан с девушкой. Желая показать свои ресторанные познания, сказал официанту: «Бутылку сациви!» Официант, седой человек с тонким интеллигентным лицом, больше похожий на скрипача, не подавая вида, что сациви — это грузинское блюдо, вежливо ответил: «Извините, бутылочное сациви кончилось. Есть лишь в виде закуски...»

* * *

«Девушка, вы в мультиках не снимались?» (приставалка 62-го года).

* * *

Из факультетской стенгазеты «Сопли и вопли»:

«Нет, классно пишет Кант, ядрена вошь!»

«Не кантовать!» — крикнул Гегель.

«Первокурсник Николай случайно застал своего декана в объятиях заведующего кафедрой и уже к вечеру перешел на второй курс».

«Студент у логопеда: «Ложь — это лазновидность зелновой культулы».

* * *

После третьей зимней сессии для прохождения практики мы были распределены по газетам. Напутствуя нас, Германович сказал ехидненько: «Даже страшно подумать, сколько теперь в столичных газетах появится прекрасных интервью, статей, эссе, очерков, рецензий, репортажей, аннотаций, обзоров и фельетонов! И вообще, я рад, что вы пополните передовой отряд писарей, писцов, писунов, писак, писистов, писушек, писяток, писачей, писаторов и писуков! В добрый путь!» И мы пошли...

Первая газета

«Приходите двенадцатого, — сказал мне любезный человек. — Вот тогда и получите удостоверение сотрудника редакции». Но двенадцатого я пройти-проехать в редакцию смог только после пяти вечера — весь город от мала до велика ликовал, маршировал и кричал: «Гагарин в космосе!» В редакции начальства уже не было, и первое журналистское удостоверение я получил тринадцатого.
13 апреля 1961 года. Правда, нужно было еще закончить университет... Ушел на вечернее отделение и был принят в штат «Комсомолки»... Редактором газеты был зять Хрущева, член ЦК Алексей Аджубей — известный в стране, талантливый и честолюбивый человек. Был он вхож в высшие сферы, точнее, пребывал в этих сферах. Разумеется, без стеснения пользовался своим исключительным положением, но и независимо от этого являл собою личность незаурядную, был умен, красноречив…

* * *

Это был замечательный день. Мой Главный — Аджубей, в то время уже редактор «Известий», сказал, что завтра, в воскресенье, я поеду с ним на дачу, что увижу там Хрущева, что должен выглядеть умным и толковым известинцем и что одеться надо поприличнее.

Одевало меня все общежитие. Что же касается ума... Стол поставлен в саду под вишней. За столом сам Никита Сергеевич, его жена Нина Петровна, дочь Рада Никитична, подходим мы — Аджубей и я. Садимся. Никита Сергеевич мне говорит: «Вот ты, наверное, грибочков таких не ел, возьми обязательно». Я отвечаю: «Спасибо». — «А зельц домашний пробовал когда-нибудь? Отрежь обязательно». — «Спасибо». — «Водочку тебе пить еще рано. Наливай себе наливочки домашней, вишневой». — «Спасибо». — «Худой и бледный ты потому, что рыбу не уважаешь. Положи себе судачка отварного, да маслицем горячим полей». — «Спасибо». Вот так три часа подряд. Очень емкой и содержательной оказалась встреча. 63-й год.

* * *

Декабрь 63-го. Дворничиха очень переживает за Жаклин Кеннеди — она тоже осталась вдовой с двумя детьми. «Как она теперь будет?»

* * *

Аджубей сказал, что Хрущев любит рассказывать такой анекдот: «Поехал я как-то в Сибирь. Вижу — столетний старичок. Спрашиваю, как ты жил до Октябрьской революции и как ты живешь теперь? Старичок почесал затылок и говорит: «До Октябрьской революции были у меня две шубы, были две пары сапог и еды было вдоволь, а теперь шуба вот старенькая да единственная, сапоги одни и худые, и с едой, значит, трудности». «Рассердился я, — говорит Хрущев, — и сказал ему: — Да знаешь ли ты, что есть страны, где людям совсем нечего есть и нечего носить?..» — «Значит, — невозмутимо отвечает старичок, — Октябрьская революция там была раньше, чем у нас». Интересно, что на редакционной летучке, где все это рассказал Алексей Иванович, никто не засмеялся. Все лишь удивились неслыханной смелости нашего и без того смелого редактора.

* * *

31 декабря 63-го года. Всей редакцией встречаем Новый год. Шутки, веселье, «капустник», тосты… Тост Аджубея: «Один маленький, но удивительно гордый рулон туалетной бумаги был недоволен своей жизнью и работой. Но рулон обоев сказал ему: «Чудак! Что тебе не нравится?! Работа в помещении, в тепле. Работа с людьми. Динамичная, контактная, конструктивная. Красивые девушки перед тобой тут же раздеваются. Что тебе еще надо?» Так выпьем за то, чтобы служить людям, раздавая себя без остатка».

* * *

Аджубей: «В школах древней Персии преподавали лишь три дисциплины: езда на лошади, стрельба из лука и умение всегда говорить только правду. Луков уже нет. Лошадей почти нет. Остается говорить правду, но это и есть самое трудное…»

Почта

Какая прелесть — эти письма в редакцию.

«Искали у меня геморрой, а нашли пулю, застрявшую недалеко от сердца».

«О Сидоровой ничего плохого сказать не могу. Она нигде не работала, любила выпить».

«Буду писать прямо, причем по национальности я киргиз».

«Мой возраст — 52 года, пол женский, профессия — сутки работаю, двое суток отдыхаю».

«Я был ранен четыре раза, из них четыре раза смертельно».

«Дед Гайдара в шестнадцать лет полком командовал. Джульетте, между прочим, было четырнадцать. Золушка в пятнадцать на балу до двенадцати ночи плясала. Павлик Морозов батьку продал аж в семь! Я однажды с дискотеки в десять пришел. Знаете, что мне родители устроили?!»

«Самое большое несчастье в моей жизни — гибель Анны Карениной».

«Из соображений медицинской этики диагноз «умер» пациенту был заменен на «в дальнейшем лечении не нуждается».

«Извините за ашипки — пишу в транвае».

«Японцы лакомятся засахаренными кузнечиками, китайцы едят червей, вьетнамцы — ласточкины гнезда, французы — лягушек, корейцы — собак, англичане — овес, евреи — что Бог пошлет, папуасы едят собственных жен и чужих, конечно, но, видимо, по праздникам. И только мы орем: «Жрать нечего!»

«Я отморозил пальцы рук и уши головы».

«Я был задержан за то, что шел за гражданкой Неоновой и нецензурно восхищался ее фигурой».

«Сообщите, как поступить на курсы машинной писи?»

«Я ненавижу расизм и негров».

Венечка

В 69-м в рукописных и отпечатанных на машинке экземплярах по рукам гуляла поэма в прозе Венедикта (Венечки) Ерофеева «Москва—Петушки». Это была выдающаяся книга! Кто помнит одеколоны «Свежесть» и «Белая сирень»? А ведь без них невозможно приготовить описанный в поэме коктейль «Дух Женевы». А рецепт прост: «Белая сирень» — 50 г; средство от потливости ног — 50 г; пиво «Жигулевское» — 200 г; лак спиртовый — 150 г; «Свежесть» — 20 г. Уникальную энциклопедию своего времени написал Венедикт Васильевич — студент-недоучка, кирюха, работавший то монтажником, то грузчиком, то лаборантом какого-то «ВНИИДИСа по борьбе с окрыленным кровососущим гнусом», а вообще-то — книгочей, умница. Его фразы передавали из уст в уста: «Слышали новость: Чапаева-то откачали», «Дождик в разгар сенокоса был, конечно, спровоцирован израильской военщиной», «Премьер-министр Японии Сукабуду Навэки», «Он был атеистом от бога!», «Ватиканские школьники на переменке бегают курить и материться в Рим», «Был писатель Стендаль. Пил красное по-черному», «Нострадамус тыкал своего кота мордой в башмак и приговаривал: «Кто, кто, кто здесь нагадит через час?»

* * *

Его любила журналистская братия, привечала, слушала его замечательные разговоры о «хреново-современном житии», прятала от начальства. Однажды наша компания — пять парней и две девушки, все журналисты — поехали в Петушки повидать Венечку. И хотя один из нас (Мишка Голиков из «Московской правды») его хорошо знал и даже дружил с сыном Венечки Филиппом, но общения не получилось. Венечка был в глухом запое. Мишку он узнал, и я услышал просьбу: «Зинка на переговоры не идет, ни продать, ни подарить не хочет поллитровку. Стибри-ка ее!» Правда, он произнес другой глагол, созвучный не реке Тибр, а городу Пизе. Грудастая и строгая Зина бутылку нам не продала, а выгнала со двора со словами: «Был хороший мужик, а связался с подлыми писаками и скапустился в дупель. Пошли вон с моих глаз». И мы уехали.

В каждом из нас, видимо, сидит искренняя вера, что законы природы придуманы из вредности и их можно обойти. Все, разумеется, умрут, но я-то вряд ли… Жду неземного счастья, вечной любви вопреки дурному характеру, гнилым зубам и извечному желанию выпить… Все, конечно, пропьют свой талант, но я-то меру знаю, могу в любую минуту остановиться…

Вечно живой

В 70-м году страна широко отмечала 100-летие со дня рождения Ленина. Из Красноярска в Шушенское наша группа журналистов, премированная поездкой по местам ссылки вождя революции, отправилась на вертолете. Летели долго, вдруг — вынужденная посадка для дозаправки. Маленький аэродром возле такого же крошечного поселка. А называется поселок — Мухосранск. На крыше вокзальчика прибит железный щит и написано это замечательное слово. Журналистское ехидство тут же подсказало броские заголовки статей: «Мухосранские девчата», «Мухосранские рассветы»… Оказалось, эта миленькая деревенька упоминается Лениным в письме к матери Крупской: «Почта докатит только до Мухосранска, а уж оттуда шушенские мужики мне посылку Вашу и доставят». Вот и решило начальство не называть поселок Пионерским, Комсомольским или Советским, а оставить прежнее название, в память об Ильиче.

* * *

В «Правде Украины» в отделе писем работал Василь Бойко. В те времена на любое, даже самое дурацкое, нелепое читательское письмо редакция была обязана дать ответ, на бланке, официально. И вот приходит письмо: «Дорогая редакция! В классе меня называют уродиной. И я в самом деле ужасно некрасивая не только в 9-Б, но и во всей школе. Что мне делать?» И Василя угораздило ответить: «Дорогая Маша! Ты не должна отчаиваться. Вот Надежда Константиновна уж на что мордоворот была, а какого парня отхватила!» Результат: выгнали из партии, сняли с работы…

* * *

Марк Донской снимал на студии Горького картину о молодом Ленине, а телевизионщики в это время снимали самого Донского, репетировавшего с исполнителем главной роли. Вскоре на ЦТ под рубрикой «Репетиции мастера» материал был показан. На следующий день председатель Гостелерадио поднимает жуткий крик: «Да как вы посмели?! ЛЕНИНА в одной рубашке — на всю страну! И еще этот ненормальный (а у Донского была репутация городского сумасшедшего) дает ему указания! Гению всех времен и народов!!!» Тут же увольняют редактора передачи, завотделом телестудии, дают выговор директору киностудии. Донской нацепляет все свои регалии, в том числе бриллиантовую звезду, врученную ему Тито, и бежит к министру культуры Фурцевой. Та говорит: «Вы, Марк Семенович, тоже хороши: ладно, рубашка, ладно, указания, я понимаю, есть производственные моменты, но зачем вы демонстративно хлопали по плечу вождя пролетарской революции?» — «Не вождя, а актера Нахапетова!» — «Да вы не волнуйтесь так, вам ничего не будет, обещаю...» Донской говорит: «Мне?! А ребятам?!» — «Что я могу сделать? Это же ЛЕНИН!». Донской вернулся на студию и развел руками.

Письмо домой

Съемочная группа — коллектив, живущий своими радостями и огорчениями, коллектив, не похожий ни на какой другой. Осенью 1972 года Шукшин снимал «Печки-лавочки». Погода стояла плохая, и, приходя на студию, участники съемочной группы целый день с тоской поглядывали на небо, а вечером, уставшие от бесплодного ожидания, брели в гостиницу. Назавтра все повторялось. Понятно, почему Василий Макарович не склонен был давать интервью о работе над картиной. «Какая работа? Одни слезы пополам с дождем», — говорил он, и наша беседа переносилась сама по себе. В один из таких дней на скамейке под навесом я увидел Шукшина, который что-то писал. Чтобы не мешать, я решил уйти, тем более, что хмурый день не предвещал ничего хорошего. «Давай подруливай сюда! — крикнул он мне. — Я тут письмо одно сочиняю. Универсальное такое письмецо. Понимаешь, мужики наши из-за безделья совсем скисли, даже домой писать перестали, скукотища, не о чем писать. Вот я и хочу им помочь. Отпечатаю и выдам каждому с конвертом в придачу». Вот это письмо: «Ненужное зачеркнуть. Дорогая (Маша, Зина, Глаша или просто жена — без имени)! Погода стоит (ясная, лунная, несъемочная). Съемки фильма (идут быстро, медленно, к концу, еще не начинались), потому что режиссер работает (с душой, под Антониони, только по утрам). Женщины в Ялте (вымерли, постарели, вышли замуж), и я дружу только с (Гришей, Васей, Петей, директором картины). Каждый день мы ходим (на базар, на пляж, на голове, вокруг да около). Питаюсь я (прилично, плохо, три раза в день), потому что кормят в столовой киностудии (отлично, сносно, как дома). Я за тобой очень скучаю и хочу (домой, осетрины, не знаю чего). Целую. Твой вечный муж. Подпись заверить у директора картины».

Вопрос — ответ

Один из первых международных кинофестивалей в Москве. Стэнли Крамер, получивший приз за картину «Нюрнбергский процесс», встречается с журналистами. Через день-другой в газетах появились его размышления о трудной жизни художника в Голливуде, об американской системе звезд, о засилье рекламы... Но ни одна газета не напечатала его ответ на вопрос: «Чем же отличается американское кино от советского?» А он был лаконичен: «И в американском фильме, и в советском — все начинается со встречи. Но... У нас — парень встречает девушку, а у вас — парень встречает трактор».

* * *

Разговорился с человеком, служившим некогда в аппарате Хрущева. Говорю: «Вашему Хрущеву только председателем колхоза быть!» Собеседник обиделся: «Нет, Никита Сергеевич был на своем месте, он мог только государством руководить! А в колхозе не смог бы, там специфика».

* * *

Спрашиваю у бригадира комплексной бригады «Зеленоградстроя», дважды Героя Социалистического Труда Николая Злобина: «Что вы чувствовали, когда впервые, десять лет назад, сели на экскаватор?» Он приосанился и торжественно произнес: «Я чувствовал, что на меня смотрит с надеждой вся страна». Я улыбнулся: «Мне не для газеты, а для себя». Он сказал будничным голосом: «Ничего я тогда не чувствовал, ковш заедало, я матерился, хотел всю эту краснознаменную стройку и ударную работу послать к чертовой матери!»

* * *

Гельминтология — наука о поселившихся в организме человека паразитических червях, а проще говоря, наука о глистах. В 71-м я встречался с выдающимся нашим гельминтологом, основателем научной школы, академиком, Героем Социалистического Труда, лауреатом Ленинской премии Константином Ивановичем Скрябиным (через год, после его смерти, Всесоюзный институт гельминтологии стал носить его имя). Готовил для журнала «Наука и жизнь» большое интервью с ним. Когда материал был написан, выправлен и вычитан академиком, и настало время прощаться, я, извинившись за бестактность, все-таки задал вопрос, все время вертевшийся на языке: «Скажите, Константин Иванович, Вы 64 года занимаетесь глистами, не скучно ли, не жалко ли посвятить жизнь столь прозаическим вещам? Ведь вы начинали как биохимик и преуспели в этом деле». — «Ну что вы, Валерий, жизнь такая короткая, а глист такой длинный».

* * *

Часто наши интервью, вопросы-ответы выглядят так: «Сейчас всюду пишут о целебных свойствах змеиного яда, правда ли это? Действительно ли змеиный яд полезен?» — спросил я известного токсиколога, заведующего герпетологической лабораторией Новокомоевского научно-исследовательского института стимулирующих соединений природного происхождения, профессора, доктора медицинских наук, депутата Верховного Совета СССР Ивана Ивановича Иванова. «Полезен», — ответил он.

* * *

В отделе информации работал Дима Легостаев — заядлый картежник. Как-то, получив зарплату и гонорар, он отправился играть в преферанс с «одним советским эмиром». Часа через четыре вернулся. Его спросили: «Со щитом или на щите?» — «В нищете».

* * *

Один из лидеров Госкомитета по физкультуре и спорту СССР перед Олимпийскими играми в Москве периодически устраивал пресс-конференции о подготовке к состязаниям. На одной из них встал иностранный корреспондент: «Агентство «Рейтер». Скажите, пожалуйста...» — и задал какой-то вопрос. Чиновник важно и снисходительно кивнул и начал: «Отвечаю господину Рейтеру...»

* * *

Из интервью с адмиралом флота Владимиром Афанасьевичем Касатоновым: «Наш личный состав держит первое место в ВМФ по политморсосу». — «Политморсос? Что это такое?» — «Как? Вы не знаете? Политико-моральное состояние личного состава».

Ариадна Ивановна

Хочу рассказать о встрече, которая не привела к очерку в газете — осознал я, что вот так просто, кавалерийским наскоком, нельзя написать о вечно щемящей человеческой боли... Лето 75-го. Я в Минске. В доме Марата Казея, который 12-летним мальчиком ушел в партизанский отряд и, окруженный фашистами, подорвал себя гранатой, убив при этом 16 врагов. Звание Героя Советского Союза получил посмертно. Три старших брата Марата прошли войну, имеют боевые награды, а его сестра Ариадна Ивановна — звание Героя Советского Союза. После партизанского отряда она стала танкистом и дошла почти до Берлина. Была тяжело ранена, лишилась обеих ног, вернулась домой вместе с командиром своего танка, стала его женой, родила двух сыновей... К Ариадне Ивановне я и приехал, она — героиня моего будущего очерка.

Кажется, все уже переговорено, пересмотрены фотографии семейного альбома, грамоты и наградные листы, перечитаны фронтовые письма-треугольники. Спит уже муж Евгений Иванович Малин — утром ему на завод. Сидим на диване, пьем чай, через несколько часов мне улетать в Москву. «Ну а как все-таки вы с Евгением Ивановичем полюбили друг друга?» — снова, в который раз, задаю я вопрос. «Вот полюбили и все тут». А я не отстаю от Ариадны Ивановны, хочу узнать подробности, детали фронтовой жизни. «Ну хоть ромашку где-нибудь в танке укрепили?» — спрашиваю. «Нет, — отвечает, — ничто не должно отвлекать». — «Но вы же женщина! Хоть по какой-то детальке можно было заметить ваше присутствие в танке?» — не отступаю я. «Я об этом не думала». — «А как вы одеты были?» — «Да как? Подогнали по фигуре обычный комбинезон, на голове шлем». — «Но в кармане, конечно, зеркальце, расческа?» — «Скажите еще — пудра, губная помада... Не было этого. Да и зачем? Подстрижена была коротко, по-мужски, проведешь по волосам пятерней — и порядок. А зеркальце в танке обязательно разобьется — к несчастью». «Ариадна Ивановна, извините меня, но один лирический вопрос задать можно?» — «Задавайте». — «Вы целовались в танке?» — «Нет, — говорит спокойно и, к моему сожалению, искренне. — В танке — нет. Не до того было». — «Тяжело женщине на фронте?» — «Нелегко. Наш танк шесть раз горел. Если загорится танк, что надо делать? Эвакуироваться. Мы слышим — сзади баки горят. «Выпрыгивай!» — кричит Малин. Выпрыгиваем через передний люк, где механики сидят. Если горит впереди, лезешь через верхний люк, выскакиваешь, как кошка. Когда и сверху горит, и спереди тоже, еще один люк есть — внизу. Можно попасть под гусеницы, и поэтому нижним люком редко пользовались. Но в последний раз мне пришлось прыгать именно через нижний, так я ноги и потеряла. Малин мой нес меня на руках до санбата, плакал и все приговаривал: «Потерпи, солнышко мое, потерпи».

Молчим долго. «Ну а сыновья ваши, Марат и Женя, где они сейчас?» — «Маратик в техникуме, в Бобруйске, а Евгений в Москву подался, в университете на третьем курсе учится. Вашу профессию выбрал — журналистом будет». — «Что пишут, как их жизнь вдали от родного дома?» — спрашиваю я. «Все у них нормально. Люди они ногатые...» НОГАТЫЕ!

Рано утром выходим из дома вместе с Евгением Ивановичем. «Трудно вам, наверное, приходится, сыновья — далеко, а домработницы нет...» — «Да нет, — отвечает, — хорошо, что мы с Арой наконец-то вдвоем остались. Нам вдвоем с ней очень хорошо». Сказал, улыбнулся счастливо и заспешил к троллейбусу — молодой еще, несмотря на шапку седых волос, высокий и красивый мужчина.

Командировки

Получаю задание редакции написать очерк о кавалере ордена Ленина, слесаре Херсонского молокозавода Константине Черноморце — не так часто тридцатилетний рабочий, да еще в молочной промышленности, награждается столь высоко. Встретились, поговорили и в цехе, и дома, в кругу семьи. Константин Константинович — исключительный умелец, золотые руки: все в квартире автоматизировано, электроника, кнопочки... «А это белое что?» — «Напузник», — отвечает. «Что?» — «Такой специальный резервуар на восемь литров из белой резины с краниками из нержавейки. Надеваю и через проходную каждый раз проношу сливки. Первоклассные! Хотите попробовать?»

* * *

Опубликовал фельетон о плохой работе Одесского мясокомбината. Его директор имел, видимо, большие связи, ибо из обкома партии на имя редактора газеты пришло пространное опровержение. Меня вызвали и потребовали объяснений. Долго шла «сверка» фактов, эпизодов, фамилий нарушителей трудовой и производственной дисциплины. Я предоставил копии некоторых документов, после чего критика была признана правильной. Но все-таки посчитали, что кое-что было освещено неверно. Фельетон начинался так: «После дождичка в четверг буренка Маша и симпатизирующий ей бычок Гриша ехали в открытой машине в Одессу. Стоял последний день июня...» Вот тут меня директор и поймал на «грубой» ошибке, представив справку из Метеоцентра, что «30 июня в Одессе и Одесской области осадков не было».

* * *

Мой однокурсник ради большого заработка работал в Якутии, а семью оставил в Москве. Однажды получил письмо от восьмилетнего сына, где была такая фраза: «Папочка, привези мне, пожалуйста, маленького якутеночка. А если нельзя живого, то хотя бы шкурку».

* * *

Поездка в Калугу. Оптина пустынь. Глушь, тишина, сосны, песок под ногами и полное уединение монастыря, отрезанного от города рекой. Рассказали, что здесь бывал Гоголь и удивлялся людям — добрым, радостным и милым, — которые жили вокруг. Он писал, как вышла навстречу девушка с корзиной ягод и тут же подарила ему всю корзину. Никто нас, журналистов, здесь не ждал, не встречал и ягод не дарил. Может, не сезон?..

Свадьба

Эта история была хорошо известна в журналистской среде, в пересказах обрастала новыми фантастическими подробностями и деталями. Перескажу самый спокойный ее вариант.

Хозяин Ленинграда и секретарь обкома товарищ Романов выдавал замуж свою дочь. Пир был дан в Таврическом дворце, среди гобеленов российских императоров. Кушать ананасы и рябчиков предполагалось с золота и фарфора царских сервизов. Вот для последней цели и было велено взять из запасников Эрмитажа парадный сервиз на сто сорок четыре персоны, оставшийся после императрицы Екатерины Великой… Поступил звонок из Смольного: сервиз упаковать и доставить. Хранительница отдела царской посуды, нищая искусствоведческая крыска на ста сорока рублях, дрожащим голосом отвечала, что ей требуется разрешение директора Эрмитажа академика Пиотровского... Академик известил, обмирая от храбрости: «Только через мой труп». Ему разъяснили, что невелико и препятствие. Пиотровский дозвонился лично до Романова «по государственной важности вопросу». Запросил письменное распоряжение министра культуры СССР. Но товарищ Романов недаром прошел громадный путь от сперматозоида до члена Политбюро. «Это ты мне предлагаешь у Петьки Демичева разрешения спрашивать? — весело изумился он. — А хочешь, через пять минут тебя попросит из кабинета на улицу новый директор Эрмитажа?» Пиотровский был кристальной души человеком и большим ученым, поэтому он, положив телефонную трубку, вызвал «скорую» и уехал лежать в больнице три месяца. За этими организаторскими хлопотами конец дня перешел в начало ночи, пока машина из Смольного прибыла, наконец, к Эрмитажу. И несколько крепких ребят в серых костюмах, сопровождаемые заместителем директора и заплаканной хранительницей, пошли по гулким пустым анфиладам. Шагают они, в слабом ночном освещении, этими величественными залами, и вдруг — уже на подходе — слышат: тяжелые железные шаги по каменным плитам. Что случилось дальше — не совсем ясно. Доподлинно известно лишь то, что на этих грузчиков свалилась огромная чугунная статуя, которая развалилась на части, но при этом убила насмерть одного и ранила троих гостей. Потом в многотиражке Ленинградского облуправления КГБ был некролог о«гибели на боевом посту лейтенанта Люшкина М.Д.». Что же касается сервиза, то через неделю он был возвращен в Эрмитаж, правда, без «супницы фигурной с шестью фарфоровыми черпаками» и без трех «гофрированных тарелок с золотым орнаментом из полевых цветов» — гости расколошматили. Сама Светлана — дочь Григория Васильевича Романова — через два года стала вдовой: муж погиб на охоте при невыясненных обстоятельствах. Вот такая история.

Хорошая профессия

Польские журналисты рассказали такую притчу. Ксендз замечает в костеле мужчину, который более двух часов горячо молится. Ксендз подходит и говорит растроганно: «Сын мой, вижу — ты набожный человек. Я уверен, что молитва твоя будет услышана». — «Увы, я не уверен в этом». — «А о чем ты просишь Господа Бога?» — «Я прошу, чтобы у меня всегда была работа и чтобы я мог обеспечить существование семье». — «Будь спокоен. Я тоже помолюсь за тебя. А кто ты по профессии?» — «Я палач».

* * *

Один из самых известных и образованных людей начала прошлого века Петр Бернгардович Струве приехал в Ясную Поляну к Толстому сделать большое интервью с умирающим классиком. Говорили три вечера подряд, а потом (уже после смерти Льва Николаевича) вышла огромная, в четыре авторских листа публикация Струве об этой встрече. Ну а Толстой отметил у себя в дневнике: «Струве был малоинтересен, многословен, и мне пришлось все время молчать». Это ли не урок нам, журналистам?

* * *

Французский писатель и журналист Андре Вюрмсер на встрече с коллективом редакции. «Журналист — особая профессия. Один котенок приходит в редакцию газеты «Франс суар» и говорит: «Примите меня на работу! Я хочу заняться журналистикой». — «А о чем вы хотели бы писать?» — «О раздавленных собаках».

* * *

В 69-м я решил съездить в город Пермь, в детский дом, где провел долгих пятнадцать лет. Сотрудников, работавших при мне, осталось мало — кто уехал, кто умер, а директора и бухгалтера в тюрьму посадили за «злоупотребления и хищения». Но всеми любимая тетя Полина, нянечка, по-прежнему обихаживала ребят, трудилась с утра до ночи. Меня она встретила как родного, поила чаем, все предлагала что-нибудь заштопать или починить, а вот работой моей, журналистской, огорчилась: «Сынок, работа у тебя легкая, вовсе бабская, ведь чижалей карандаша ничего не поднимаешь, о косьбе-молотьбе, поди, и слыхом не слыхивал. И не думала я, что ты таким плевым мужичонком вырастешь». А через десять лет, когда, возвращаясь с БАМа, я снова заехал в Пермь, тети Полины уже не было. Дорогой для меня человек, она так и не поняла, не узнала, сколь тяжела моя профессия — не менее трудная, чем косить и молотить...

* * *

Старая запись. Утром собираюсь в редакцию, а моя пятилетняя Наташа: «Пап, ты куда?» — «На работу». — «А зачем?» — «Деньги зарабатывать». — «А зачем?» — «Ну как зачем? Тебя кормить». — «Пап, можешь никуда не ходить — я уже покушала».

http://gazeta.zn.ua/SOCIETY/sladkaya_katorga__zapiski_zhurnalista.html