ДЕНЬГИ
Костенко Геннадий (Юрий Ош)
г. Сумы

ДЕНЬГИ
Рассказ

В город пришла зима.
В этих местах ей уже давно пора было стать полновластной хозяйкой, но в этом году, как никогда, затянулась чудная золотисто-прозрачная осень. Подходил к концу октябрь. В городском парке на клумбах пестрели яркие разноцветные маргаритки. По утрам цветы покрывались нежным белым инеем, а косые лучи осеннего солнца, за летние месяцы растерявшего своё тепло, окрашивали их лепестки в розовый цвет. К полудню иней на цветах таял, оставляя в венчиках серебристые капельки прохладной росы, дневной свет зажигал в них крошечные хрустальные весёлые огоньки, и все клумбы становились похожими на огромные искрящиеся живые букеты, будто сама «хозяйка медной горы» достала из своих неисчерпаемых подземных кладовых сказочные драгоценности и разбросала их по уральской земле. Тогда с деревьев на клумбы стремительно опускались шумные крылатые ватаги: воробьи жадно пили с лепестков живительную влагу кристально чистых капелек, прижмуривая глаза от удовольствия, клумбы кишели подпрыгивающими и чирикающими серо-коричневыми комочками.
И вот наступила зима. Сначала она вела себя, как робкая гостья, несмело припушив поля первыми лёгкими снежинками, словно осторожно пробуя мягкими пучками своих пальцев, как бы ей поудобнее расстелить белоснежное одеяло, потом приказала своему младшему сыну, ветру, обдуть землю, старшему сыну, морозу, сковать её ледяным панцирем, и только после этого матушка-зима, свежо и радостно вздохнув на полную грудь, ласково обняла бескрайние зимние просторы своими пушистыми снежными руками…

Инженер Николай Скальный на минуту оторвался от проектной документации и посмотрел в окно. По небу с севера плыли светло-серые лохматые облака. С той стороны, где должно было находиться солнце, меж грядами облачной завесы протянулась сверкающая янтарно-огненная полоса. Она всё время дрожала, извивалась, меняла свои очертания, тускнела, совсем исчезала, потом внезапно ярко вспыхивала на фоне оловянно-пепельных движущихся туч – из-под них вырывался лучистый золотой веер, как будто солнце своей багрово-жаркой ладошкой оперлось на облака, устремив к земле светящиеся раскалённые пальцы.
Под облаками над химзаводом протянулись разноцветные дымные полосы, исходившие из его многочисленных цеховых труб и отбрасывавшие на ослепительно белое покрывало свежего снега гигантскую рябь теней.
У Николая Скального сегодня было неспокойно на душе. Уже не раз на протяжении последних лет его жизни он испытывал это неприятное чувство. Вот и сейчас его грыз какой-то внутренний червь. Он всегда старался отмахнуться от этого назойливого, тягостного и прилипчивого ощущения душевного неспокойствия, которое заставляло его в такие минуты испытывать отвращение к самому себе, отчего всё лицо его искажала болезненная гримаса, он кривил плотно сжатые губы, щурил глаза, сжимал зубы, морщился, как будто невыносимая, адская боль пронизывала и потрясала всё его существо от пальцев ног до корней волос, и ему стоило большого напряжения, чтобы не вскрикнуть. В такие моменты он не видел и не слышал ничего, что происходило вокруг него.
Вчера вечером он прочёл в «Труде» о случае в одном из московских научно-исследовательских институтов: начальник лаборатории, всеми уважаемый человек, оказался… Нет, он не в силах произнести это слово. Оно было настолько грязным и омерзительным, что, как только всплывали перед ним эти ненавистные несколько букв, ему становилось трудно дышать, словно возле его рта приоткрывалась крышка невидимой клоаки.
С утра на работе наперебой громко обсуждали вчерашнюю газетную статью. Николай, как сквозь плотную туманную пелену, слышал возмущённые голоса.
Он чуть слышно вздохнул или, может, застонал, склонился над столом, прикрыл глаза ладонью, и перед ним поплыли, заиграли, завертелись оранжево-зелёные круги давно минувших событий и дней…

* * *

В Санжарске Николай оказался почти совершенно неожиданно для самого себя: от одного знакомого узнал об этом молодом городе металлистов, сел в поезд и через несколько часов был там.
Так же неожиданно для себя он и работу нашёл в одном небольшом НИИ. Взяли его инженером в экспериментальный цех. Руководителю группы, тоже молодому парню, недавно окончившему университет, понравилось, когда Николай откровенно признался, что с новым для него делом никогда прежде не сталкивался.
– Ничего. Образование есть – освоишься, разберёшься, – сказал ему его будущий начальник и строго посмотрел в глаза Николаю. – В общежитие устроим, а дальше – видно будет… Нам парни нужны. Тут в основном всё женщины.
И Николай остался в Санжарске: жить и работать.
По вечерам он бродил по осенним улицам города и всё никак не мог понять, что случившееся произошло именно с ним, а не с кем-то другим. Последние три-четыре года он жил словно в каком-то бурном водовороте. Сначала – институт, потом – Север. Столько впечатлений в жизни. Но над всем этим возвышалась его любовь к Светлане. Любовь была для него пламенным фоном всех событий этих лет. Дорога жизни головокружительно мчалась под ним, так что он едва поспевал перебирать ногами, в глазах порой рябило от наплыва сменяющихся жизненных картин. Он, как одержимый, затуманенный и взбудораженный любовью, нёсся по жизни эти годы, сам иногда не зная куда. Просто он не мог стоять на месте. Любовь бунтовала в его крови, мыслях, чувствах, желаниях, и он за всё хватался, стремился жить как можно полней и радостней.
Теперь, когда этот порывистый и страстный жизненный бег, окрашенный дыханием любви, внезапно для него прекратился, Николай не мог прийти в себя. Он был похож на человека, долго плывшего на судне по бурному морю и сошедшего на берег, – с непривычки всегда первое время потом кажется, что земля под тобой качается.
Трудно сказать, как бы сложилась его личная жизнь после института, если бы не тот памятный вечер, вернее, чуть ли не полночь весной 10-ого апреля 1962года. На всю жизнь он запомнил эту дату…
Николай с однокурсниками возвращался с танцев во дворце культуры. Настроение у него было почему-то никудышным. Молча стоял он в троллейбусе, держался рукой за спинку сиденья, видел своё отражение в окне и хмурился. Тут он заметил, что на сиденьи рядом с ним какая-то девушка, с розовыми крашеными губами, упорно посматривает на него. Сначала это его просто злило, и он ещё больше недовольно хмурился. Но девушка всё смотрела и смотрела на него и как-то даже загадочно, с вызовом улыбалась одними губами.
Николай вышел на своей остановке. Видит, девушка тоже вышла и пошла впереди него. Он обогнал её и невольно сбоку посмотрел на неё. Она повернула к нему улыбающееся лицо, и он… остановился, очарованный.
Всё лицо её, обрамлённое светло-золотистыми локонами, светилось жизнерадостным задором. Но особенно его поразили её глаза. Он отродясь ещё не видел таких. Огромные, энергичные и живые, они были настолько щедро окрашены в иссиня-голубой цвет, что даже при бледном свете уличного освещения, казалось, излучали бирюзовый отблеск морской волны. И эта необычайная голубизна незримой силой, словно мощный невидимый магнит загадочных колдовских чар, манила окунуться в её таинственную, пьянящую голубую даль. Только однажды Николай видел такие глаза у одной девушки в центре города. Но те были с дымчатой поволокой и улыбались не ему. А эти светились жизнью, страстью, любовью и звали его за собой.
И он пошёл за ними…
С этого вечера время и события его жизни приняли совсем иной оттенок, нежели раньше. Всё окрасилось в тот радужный цвет любви, так знакомый всем влюблённым. И сейчас, спустя столько лет, ему всё помнилось, как неразрывно связанное с той любовью к Светлане.
… Весенний майский вечер, тихий, тёплый и чистый. Они вдвоём идут по широкому мосту. Под ними – светлая гладь реки. В душе – соловьиные трели и чуточку тревожно. – Это время его дипломного проектирования.
… 12 июля. Летний спорый дождь. Они стоят в парке под деревом, тесно прижавшись друг к другу и прикрывшись её жёлтенькой шерстяной кофточкой. Мимо проходит какая-то старушка. Остановилась, посмотрела и говорит:
– Счастья вам, дети! Счастья! – В этот день он окончил институт.
… Север. Бескрайний, снежный и морозный. Авиапорт, где Николай работал три долгих года и всё это время надеялся, ждал: может, она решится всё-таки приехать к нему. Но Света не решилась. Говорила, что её не пускают родители: отбудет, мол, там свои три года, приедет, тогда и решайте сами… Единственной радостью для него оставались его короткие отпуска и её письма. А между ними – ожидание… Идёт Николай с работы. Над могучей чукотской рекой висит светло-оранжевый полудиск луны. По студёному небу меж далёких звёзд, мерцающих холодным блеском, бродят сполохи северного сияния. И кажется Николаю, что, может, сегодня, сейчас свершится чудо, которого он втайне ждёт: вдруг навстречу ему по дороге среди крутых сугробов выбежит Светланка хохотунья, его Светланка, и её звонкий, бисерный смех серебристыми колокольчиками полетит к нему в морозном воздухе над ослепительно белым сверкающим и переливающимся в лучах придорожных огней снежным покрывалом… Но чудо не свершается. Вокруг только огненный мороз и, насколько хватает глаз, – всё снег, снег и снег да хилые лиственницы будто съёжились от свирепого холодища.
… Не свершилось это чудо и после Севера.
– Куда вам сейчас жениться? – в один голос завопили Сетланкины родные. – Ни кола, ни двора ведь у вас… Ты, Николай, осмотрись после Севера. Устроишься. Получишь квартиру. Тогда и – с Богом.
А потом случилось то самое страшное, что опрокинуло все его мысли, желания и чувства. Словно поезд его жизни на всём ходу врезался в невидимую скалу…
Николай гостил у матери на Украине. 31-ого июля он получил очередное письмо от Светы. Распечатал, а там… незнакомый мужской почерк. Читает: «Уважаемый Николай! Вы не удивляйтесь. Пишет Вам муж Вашей Светланы…» Что за чушь! Какой муж? Моей Светланы?! Галиматья какая-то… Читает дальше: «Ваша Света теперь моя жена. Вы не в состоянии сделать её жизнь счастливой. Это сделаю я…» В конце письма уже своей собственной рукой писала Света: «Да, Коля, всё это правда. Мне надоело ждать от тебя чего-то существенного. Ты какой-то нерасторопный. У тебя – ни денег приличных, ни прочей обеспеченности. С тобой мне было бы нелегко. Родители мне нашли достойного человека. Я стала его женой. Поэтому устраивай свою жизнь без меня.»
Николай перечитывал эти строки ещё раз и ещё. Нет, буквы не поплыли у него перед глазами. Он до предела чётко видел каждое слово. ЕЁ слово. Письмо какого-то мужчины его не интересовало. Он не знал и не хотел знать этого чужого ему человека. Главное было то, что писала ОНА сама. Ясно видя каждую букву ЕЁ постскриптума, Николай не мог понять случившегося. До него не доходил смысл ЕЁ слов…
На юге Украины стояла августовская жара. Здесь такую пору называют «спэка». Ржаное солнце висело в помутневшем от зноя небе и беспощадно жгло и без того сухую, выгоревшую и потрескавшуюся за лето землю. Всё было раскалено. На дорогу нельзя было ступить босыми ногами. Асфальт размягчился и местами стал похож на густое смоляное тесто.
Николай не замечал ни жары, ни лета. Всё делал машинально. Ходил на пруд: плавал, загорал на пляжном песке, смотрел на заводскую гору, где выливали из вагонеток расплавленный шлак. Видел с детства знакомые ему до мелочей места, разговаривал со школьными друзьями. Но всё это проходило перед его глазами, не оставляя следа, словно кадры бессмысленного фильма. Сердце его сжалось в сгусток горечи.
… И тогда он уехал в Санжарск, чтобы окунуться в новую, незнакомую среду и забыться.

* * *

Прошло два года.
Скальный жил в общежитии в комнате с парнем, тоже Николаем. Его тёзке давно перевалило за тридцать, но он до сих пор ещё не был женат и страшно гордился этим. Вернее, он однажды женился, жил семейной жизнью почти год, но без официального бракосочетания, поэтому не считал это за женитьбу.
– Ох и красивая ж была дивчина, – рассказывал он Николаю в минуты редкого откровения, от волнения особенно часто перемежая речь украинскими словами. – Вэсэла така. И коса довга-довга. Ох и коса, никогда не видел такой косы… Любой её звали. Понравилась она мне… Только насторожило меня, что быстро ответила на мою любовь и даже согласилась снять комнату. Без росписи. Ну, думаю, посмотрим что к чему, что она за птица. Да… живём мы, живём так, но тут вижу я, что моя Люба только и умеет косу свою плэсти. Прихожу с работы, спрашиваю: «Борщу наварыла?» Она мне в ответ – «не успела» или что-нибудь в этом роде, а сама всё плэтэ и плэтэ свою косу. Смотрел я, смотрел на ту косу та й плюнул. Надоело мне платить за комнату, чтоб только смотреть на косу. Пошёл снова в общежитие… А гарна всё ж таки была дивчина. Красивая. И коса така довга-довга… Та на ту довгую косу надо было иметь длин-н-ные рубли…
У этого парня была знакомая женщина. Она где-то работала инженером. Скальный видел её. Она ему понравилась: стройная, голубоглазая и, видать, неглупая.
– Вот всем она мне нравится, – рассуждал часто его сосед по комнате. – И симпатичная, и инженер, и квартиру имеет, и зарплата у неё подходящая. Скромная, ничего лишнего такого… мне не позволяет. И так и сяк я к ней, но нет – прогоняет каждый вечер. Говорит, женись – тогда и будешь ночевать. Самостоятельная женщина. Но вот только… старовата. Двадцать восемь лет! Голов бы так… двадцать четыре… двадцать пять – было б в самый раз.
– Да где ж старовата! – удивлялся Николай. – На четыре года моложе тебя!
– Не-е-ет. Немного старовата. Годов через двадцать я ж буду ещё мужчина в соку, а она – стар-р-руха, – кривился тёзка.
Однажды сосед пришёл вечером странно весёлый, разговорчивый, чуть ли не пританцовывая от какого-то распиравшего его удовольствия.
– Ну й дивчину я нашёл! Если б ты видел, – не удержался он, чтобы не поделиться свежим впечатлением. – Из нашего села. Валя… Работает здесь, учится на секретаря-машинистку. Восемнадцать лет… Крас-с-сивая – страшно сказать! Вот приведу – посмотришь.
Через несколько дней Валя действительно зашла с ним в общежитие: рослая, крепкая, статная девушка, румянощёкая – кровь с молоком. От неё так и веяло свежестью, задором, юностью.
Но спустя недели две-три сосед Николая что-то затосковал.
– Что это Вали твоей не видно? – спросил его Николай.
– Не знаю, что и делать… Понимаешь, молодая, красивая. Но как подумаю, что лет через пятнадцать я буду уже почти старик, а она – женщина во цвете лет. Целых четырнадцать лет у нас с ней разница! Слишком много… Да, кроме того, чепуху зарабатывает – шестьдесят рублей всего…
Тихо и спокойно текла жизнь Скального. Сколько бы так длилось, неизвестно, если б одним вечером к ним в комнату не заскочила какая-то шустрая девчушка: маленькая, черноволосая и кареглазая.
– У вас не найдётся учебника по истории СССР? – говорит, а сама так и стреляет своими глазёнками в сторону Скального.
Случайно или нет, но так уж получалось, что он стал то тут, то там всё чаще и чаще встречать эту девчушку, и, сам того не ожидая от себя, как-то в конце лета он пригласил её, Лену, вечером прогуляться по городу… С того дня они виделись почти ежедневно.
Душевная рана у Николая заживлялась, уйдя в глубь сердца глухой болью.


* * *

Человеку нужна смена впечатлений. От этого жизнь кажется ему ярче и сочнее. Весна, например, нам приятна до восторга и упоения потому, что она сменяет долгую, морозную зиму, которой мы сначала после серой и мокрой осени тоже поём ликующие песни, а спокойно-прохладная бронзовая осень, в свою очередь, будит в нас чувство багряно-голубой тихой радости после зелёного, солнечного, тёплого, но… душного и жаркого лета.
И так – во всём. Так уж устроен человек. Когда он долго живёт спокойной, размеренной жизнью, влечёт его иной раз куда-то в другие места, увидеть новых людей, испытать новые заботы, одним словом, встряхнуться хочется. Но вот человек вырвался из тиши, тепла, уюта – швыряет его судьба по ухабистой своей тропе. Проходит время, и его уже тянет вкусить хоть маленькую частицу того самого тепла и уюта, из объятий которых он так стремился вырваться.
… Николай часто, прохаживаясь вечером с Леной по городу, завистливо посматривал на окна квартир. Их мягкий, желтоватый свет будил в нём на время уснувшие былые мечты иметь свою семью, свой кров.
С большой любовью он распрощался навсегда. Но Лена, эта кареглазая девчушка, своей тихой и застенчивой лаской сумела пробудить в нём ответную улыбку и тепло. Она приходила к нему, иногда готовила ужин, расспрашивала обо всём, заботилась о нём, не скрывая своего чувства – первой девичьей любви. И незаметно для себя он в своих мыслях свою дальнейшую жизнь стал связывать с Леной…
Весной они поженились.
На следующий год у них родилась дочь Маринка. В конце этого же года им выделили квартиру в новом доме… Дом заселяли накануне Дня Конституции. Уже стемнело, когда в одной из квартир на первом этаже своего дома, где временно расположились работники ЖКО, Николай получил ордер и ключи от квартиры. Дом стоял на самой окраине города, белея в ночи только что побелёнными стенами. Ещё совсем недавно в нём хозяйничали строители, а теперь его отдали настоящим, постоянным хозяевам. Свет от соседнего дома отражался стеклянным блеском в его тёмных окнах, в которых то тут, то там вспыхивал слабый отблеск зажжённой спички первых новосёлов. В тёмном подъезде Николай отыскал дверь своей квартиры, открыл её, и на него пахнуло запахом мела и краски новых, ещё необжитых комнат. У него, некурящего, спичек не было. Попросил у мужчин этажом ниже. Чирк – и его глазам предстала просторная, большая комната с красивым полом, выложенным разноцветной плиткой… Спичка давно погасла, а он молча стоял один в тёмной квартире. В окно падал свет от строящегося рядом дома. «Моя квартира… мой кров… Света так мечтала иметь свою квартиру. Могла бы быть здесь хозяйкой… не дождалась», – тягучей, глухой болью отдалось в сердце Николая. За стенами всюду слышался шум и возбуждённый, радостный говор соседей…
На первое время купили две раскладушки с матрацами. Кроме этих раскладушек и Маринкиной коляски, в двухкомнатной квартире не было ничего. Обедали на чемоданах. На них же встречали и первый Новый год на новом месте… Тусклым блеском горел разноцветный свежевымытый пол. В углу стояла молоденькая зелёная сосенка, совсем голая – игрушек впопыхах не успели купить. Николай под ней пристроил обыкновенную электролампу. Свет лампы пробивался снизу сквозь колючие сосновые ветви, путался в них и отбрасывал веером на стены и потолок мягкие, продолговатые голубовато-зелёные лучи и тени. От них в комнате было по-домашнему светло и мило. За окном тихо и плавно падали снежинки уже в новый год…
Первые несколько месяцев все мысли Николая и на работе, и дома были поглощены квартирой. Любой гвоздик вбивался в стену только после дискуссии с женой. Спать укладывались поздно: не хватало времени на разные мелкие домашние хлопоты, разговоры о мебели, холодильнике, посуде. Какую только работу не придумывал себе Николай. Несколько дней возился с лампами дневного света. Притащил с работы неоновые лампочки и занялся монтировать «мигалку» для ёлки на будущий Новый год, хотя был ещё только февраль. Откуда-то принёс полихлорвиниловые плитки и три дня до двух часов ночи покрывал ими пол в ванной и туалете. А когда он привёз из соседнего города мебельный гарнитур и приобрёл холодильник, целая неделя у них была занята обсуждением, куда что лучше поставить.
Под ихним домом были построены кладовки, для каждой квартиры. Николай летом задумал расширить свою кладовку, так как она была крайней, но жена одобрила эту затею лишь при условии, что она не отразится на их семейном бюджете. И пять тёмных июльских ночей Николай на детской коляске возил кирпичи со строящегося неподалёку дома… В бархатном небе роились крупными гроздьями мириады звёздных горошин. Они беспрестанно мигали, будто пытаясь отогнать наседавший на них сон. С загородного простора веяло теплом нагретого за день песчаника, смешанного с запахом разомлевшей от летней жары хвои соснового леса, что молчаливой стеной чернел в ночи в просветах меж домов за городом. Белели стенами сонные дома уснувших кварталов. Лампы на уличных столбах вдоль проспекта лениво излучали матово-жёлтый свет на чёрный асфальт, ещё не успевший остыть после знойного летнего дня… Но Николай не замечал ни неба, ни звёзд, ни вечно печально-золотого месяца, освещавшего Млечный Путь. Настороженным слухом ловил он каждый шорох, злясь на уличное освещение и луну, на звёзды и особенно на изредка проезжавшие машины: свет фар разрезал ночную темень, и ему приходилось сворачивать с дороги и воровато прятаться в придорожной канаве… В третьем часу ночи он, уставший физически и от нервного напряжения, засыпал тяжёлым сном. Но и во сне ему не было покоя. Ему снилось: белые, пахнущие силикатом кирпичи беззвучно плавают в тёмном небе и безжалостно утюжат, закрывают от него яркие, блещущие серебристо-голубым светом, таинственные звёзды…

* * *

Минуло полтора года семейной жизни Скального в новой квартире.
В последнее время Николай скучал и злился. Скучал оттого, что в квартире он всё переделал. Теперь у них с Леной заботы были иные. Но для этих забот нужны были… деньги.
Первые радости от приобретения квартиры миновали, и Лена сначала потихоньку, а потом всё настойчивее и чаще стала допекать мужа, что денег у них маловато.
– Вон у моей сестры муж одних отпускных получил четыре сотни… Ковёр недавно ещё один купили. Телевизор старый сменили на цветной… Да что там они! Соседи наши – и то лучше нас живут! – то и дело говорила она по вечерам, вздыхая и обводя взглядом квартиру, в которой только и не хватало разве что дорогих ковров. Николаю бы оборвать жену за такие разговоры, а он всё думал-гадал, где бы раздобыть этих проклятущих денег. Оттого и злился.
После работы Николай подолгу простаивал на балконе, глядя сверху, как ныряют в подъезд его соседи. В квартиру не хотелось идти: там жена снова заведёт «пластинку» насчёт денег.
… Вот промчалась грациозно-игривой походкой Тамара-музыкантша с первого этажа. Минут через двадцать она вынырнула из подъезда, окликнула свою дочку Оксанку, сунула ей в рот конфету, в руку – пирожок и, явно кокетничая в новом только что одетом платье, распространяя вокруг себя запахи духов, крема и ещё Бог знает чего, так же быстро исчезла куда-то, как и появилась… Она работала в музыкальном училище. Муж её мотался по командировкам, чтобы прилично зарабатывать на роскошные наряды жене, которая после работы почти каждый день, переодевшись, уходила к… подруге и возвращалась поздно вечером с букетом цветов. Иногда перед сном, видимо, одухотворённая каким-то недавним впечатлением, бренчала на пианино, и тогда соседи всего подъезда и даже через стенку в соседнем подъезде знали, что Тамара дома и Оксанку наконец взяли с улицы и уложили в постель. В отсутствие же Тамары, когда муж был в командировке, Оксанка, голодная и замурзанная, чуть ли не до полуночи носилась возле дома, а под конец, устав, садилась на скамейку у подъезда рядом с плюхающими семечками старухами и ждала маму. «Или у всех музыкантов так?» – удивлялись соседи.
… Нарочито небрежно покачивая не в меру полными бёдрами, важно прошествовала пышущая здоровьем Люда-«сердечница» со второго этажа. («Медсестра, а ведёт себя, будто она, по меньшей мере, завотделением. Любит, чтобы величали её по имени-отчеству, сама же здоровается сквозь зубы», – невольно думается Николаю.) Николай должен был получить её квартиру, но Люда принесла в ЖКО справку, что она «сердечница» и ей, стало быть, можно жить не выше второго этажа. Говорили, правда, что она к этой справке приложила кому-то солидный «куш», которого у Николая не водилось, и поэтому ему можно было жить не ниже пятого, последнего в их доме, этажа.
… Прошла в подъезд Захаровна. «Гром-баба» звал её Николай про себя. Высокая, полная, широченная в плечах. Походка тяжёлая, мужская. Руки чуть расставлены, как у борца. Лицо суровое. («А муж у неё мягкий, застенчивый, робкий, – думает Николай. – По всему видно, он немного побаивается своей супруги. Недаром она как-то сказала: «Пусть он мне только не принесёт три сотни в месяц – я его живо выпровожу из квартиры.») Но при всей своей суровости Захаровна, как ни странно, любила кошек. У неё была маленькая пепельно-серого цвета, почти всегда ободранная и облезлая, с надкушенными ушами кошка. Её, то есть кошку, всё время видели на сносях. В перерывах между очередными родами она, тощая и жалкая, неотлучно сидела возле подъезда и громко, жалобно и противно мяукала, задрав голову вверх и ожидая, когда в окне третьего этажа появится грозная, массивная голова её хозяйки.
… Лихо подкатил на мотоцикле Славик с четвёртого этажа. Николай вспомнил, как жена Славика, работавшая в магазине «Электротовары», прошлой зимой оказала ему услугу: за триста рублей помогла приобрести холодильник, который в магазине стоил двести двадцать пять. («Этим деньги нужны: на машину копят», – подумалось Николаю.)
… Устало прошагал Костя, сосед Скального по этажу, работавший каменщиком на стройке. Николай слышал однажды, как жена Кости у подъезда на лавочке говорила бабам: «Приходит мой с работы, спрашивает про ужин. А я ему – готовь, вари, если есть хочешь. Он мне – «Рубашку постирала?» А я ему – стирай, если тебе нужно. Ишь, принесёт две сотни в месяц и прислуживай ему! Вон мужики в шахте зарабатывают каждый месяц сотен по пять-шесть – вот это мужья так мужья!»
Мимо дома проехала грузовая машина. В кузове – мебель и разная домашняя утварь. Ещё одна семья получила новую квартиру… Николай вспомнил, как они с Леной ждали в общежитии свою квартиру. Лена жила вместе с другой молодой матерью: в одной комнате – две женщины и два грудных ребёнка. Мужья жили неподалёку в другом общежитии. Когда они приходили к своим жёнам, в тесной комнатушке негде было повернуться. («Тогда наши жёны ничего не хотели, кроме квартиры. Про деньги не думали… А теперь им квартиры мало. Теперь им денег подавай побольше…» – плетётся тягучая мысль у Николая.
Сумрачные житейские раздумья одолевали Скального.

* * *

Он и сам не мог объяснить, как всё это произошло…
В цехе, где он работал, все раздевались в специально отведенной для этого комнате. Мужчины, переодевшись, торопливо причёсывались и спешили приступить к своим обычным трудовым делам. Женщины в раздевалке задерживались дольше: прихорашивались перед зеркалом, тут же начинали делиться разными впечатлениями или продолжали разговор, возникший по пути на работу, и только когда раздавался звонок, возвещавший о начале рабочего дня, оставляли в раздевалке свои дамские и хозяйственные сумочки и сумки и почти бегом расходились по рабочим местам… Весь день в раздевалке царила тишина, лишь изредка туда забегал кто-либо из женщин по своим женским делам или заходил кто-нибудь в обеденный перерыв.
Как-то Николай, возвратясь в цех из соседнего завода, куда он ходил по служебным делам, зашёл в раздевалку; разделся, причесался, хотел было уже уходить, и тут… в глаза ему бросилось множество дамских сумок, сумочек и кошельков, отчётливо видневшихся сквозь сплетения нитей хозяйственных сеток, на которые раньше он никогда не обращал внимания. Николай застыл на месте. Глаза его расширились. «Деньги!..» Он ещё сопротивлялся внутренне, но слух его уже непроизвольно воровато ловил все малейшие шорохи и звуки, а руки сами тянулись к ближайшей сумочке.
Дрожащими пальцами он взял из кошелька три рубля. «Идиот! Что делаешь? Сразу же обнаружится кража! – как будто кто-то зашептал возле него, обжигая ухо и висок раскалённым дыханием. – Возьмёшь десять раз по тридцать копеек – вот тебе и три рубля. Бери из разных кошельков… На мелочь не обратят внимания.» Николай положил в кошелёк три рубля и взял тридцать копеек… Всё это длилось почти какое-то мгновение, секунд пятнадцать, не больше, но он успел за это время покрыться холодной испариной с ног до головы, хотя вышел из раздевалки внешне спокойным. К горлу подступал до тошноты противный комок горечи и трусливого страха, смешанного с отчаянием и злобой на самого себя и ещё Бог весть на кого…
Никто ничего не заметил, будто ничего не произошло. На самом же деле произошло нечто ужасное: Скальный стал мелким вором… Ворованные мелкие деньги, или, как говорят, мелочь, он складывал в картонную коробку и прятал в своём рабочем столе. Когда коробка наполнялась, он в магазине обменивал мелочь на бумажные деньги. Что он предполагал сделать с этими деньгами? «Может, куплю Лене платье или себе брюки. А может, буду тратить на обеды… Если Лена спросит, откуда у меня деньги лишние… скажу, что это премия», – думал Николай.
Деньги… Кто не знает их коварные сети соблазна! Только попади в них, и тебя уже не будет радовать ни белизна кудрявой и женственной бесстыдницы-берёзы, ни дрожащий зелёно-серебристый лист осины, ни прохлада росной медвяной зари, ни золотисто-малиновый закат в таинственном молчании вечера, самой природой созданного для успокоения уставшего в дневных заботах людского сердца. Лишь женщина, эта великая колдунья, сможет тогда пробудить в тебе чувство прекрасного. Но для этого нужно, чтобы она тебя очень сильно полюбила. А сможет ли она полюбить мещанина? Женщина, она ведь каждая мечтает о своём Эскамильо…
Прошло месяца три. Скальный продолжал живиться из чужих кошельков, успокаивая себя мыслью, что двадцать-тридцать копеек для людей ничего не значат. Ему и в голову не пришло одно обстоятельство: женщины, почти всегда экономные хозяйки, очень хорошо помнят, сколько у них в кошельке денег, вплоть до копейки. Сначала каждая из них таила про себя замеченные пропажи, украдкой подозрительно посматривая на своих сотрудниц. Потом, не выдержав, самые закадычные подруги пошептались между собой, и постепенно неприятная новость обошла весь цех…
Однажды Скальный, уже опаздывая на работу, забежал в раздевалку. В этот раз он забыл про деньги: времени было в обрез. Наспех повесив плащ и кое-как причесавшись, он вдруг прямо перед собой на совершенно пустом столе увидел кошелёк, оттопырившийся тугими выпуклыми боками. Хоть он и опаздывал, но всё-таки уже по привычке подошёл к столу, раскрыл кошелёк и машинально взял двадцать пять копеек – десять и пятнадцать.
Заходит он в рабочую комнату, набирает воды в стакан из-под крана, жадно пьёт, утоляя жажду после торопливой ходьбы, и невдомёк ему, почему это здесь собрались сейчас прямо с утра почти все сотрудники цеха и настороженно наблюдают за ним. Вот Евдокия Ильинична, самая старшая по возрасту, подходит к Скальному, пристально смотрит ему в глаза и говорит:
– Николай Павлович, у нас тут неприятность… Стали пропадать деньги… мелкие. Сейчас вот только что тоже пропали. Мы решили проверить у всех деньги. Остались только вы. Высыпьте, пожалуйста, деньги на стол.
Николай онемел. Ноги будто приросли к полу. Глупо и жалко улыбаясь одними губами и бестолково мигая глазами, он долго шарил у себя в карманах пиджака, а обжигающая, злорадная мысль уже вовсю сверлила его мозг: «Вот оно! Это должно было случиться…» Он всё понял через какие-то секунды после слов Евдокии Ильиничны.
– Ну, вот, что и требовалось доказать, – сдержанно проговорила Евдокия Ильинична и показала всем десять и пятнадцать копеек из денег, высыпанных Николаем на стол. Потом она решительно повернулась к нему и резко добавила:
– Ты посчитал нас за дураков, Николай Павлович. Мол, не заметят… Мы наметили деньги – вот они, эти выбоинки, видишь?.. Знаешь, что мы тебе скажем: катись-ка ты, дорогой, отсюда по добру по здорову!
Скальный не помнил, как ему тут же дали чистый лист бумаги, и он написал заявление об увольнении.
На следующий день возле проходной института он обернулся на миг, издали окинул взглядом цеховой корпус и понял, что уже никогда больше не сможет зайти в это здание, где его когда-то так тепло встретили простые люди, труженики.

* * *

… Инженер Скальный отнял ладонь от лица и поднял голову. Сотрудники давно уже перестали обсуждать газетную статью, успокоились, затихли и склонились за рабочими столами.
Скальный поднялся, подошёл к окну, открыл форточку. В лицо ударило декабрьским морозным дыханием уральской зимы. Над заводскими корпусами в лучах рано заходящего солнца лёгкими, нежными клубами вился и таял розовый пар. Николай немигающим взором смотрел на завод, за эти последние четыре года ставший ему таким близким. Его здесь знают и ценят. С ним давно уже его семья, Лена и дочка Маринка. Казалось бы, всё уладилось, улеглось, и жизнь у него вошла в нормальное русло. Но часто по ночам Николаю долго не спится, словно видит он перед собой печальные глаза своей совести, которую он однажды предал.

1974г.