Михаил Полищук


- Ну что ты делаешь? Вообще долбанулся, что ли? Ну кто так делает? Противно…
- Противно – не смотри, – мокрыми, слипающимися, как вареники, губами пробулькал Давид.
Осклизлыми пальцами-щупальцами он нашарил в картонном углублении упаковки второе яйцо, надбил его алюминиевой столовой ложкой и разломил над разверзнутой пастью… На этот раз по небритому лицу растёкся не только белок, но и приличная часть желтка. Давид спокойно, согнутым указательным пальцем, согнал в рот с крыльев носа и подбородка липкую массу, плюнул прямо перед собой ошмётками яичной скорлупы и потянулся за следующим яйцом. Казалось, рука не коснулась яйца – оно само сигануло навстречу «своему счастью».
Николаю, чтобы избежать встречи со скорлупками, пришлось проделать акробатический номер. Штормило – чуть не упал.
- Додик, прекрати! Так яйца не едят.
Давид замер на секундочку:
- А как их ещё есть?
Он не шутил, был сосредоточен, настроен получать удовольствие дальше. Он просто не знал, как по-другому можно употреблять в пищу сырые яйца. Он всегда так делал – разламывал яйца у себя надо ртом. Просто и быстро. Пошло третье. Коля как раз собирался с мыслями, чтобы объяснить, как следует есть яйца, и не успел уклониться от очередного смачного плевка…
- Урод! Прекрати харкаться!
Но Давид делал это не назло – не глотать же скорлупу. Действительно, а как ещё?
- Всё, последнее, – успокоил товарища Давид и совсем промахнулся. Почти весь белок загулял по лицу, попал в нос, большая часть желтка свалилась в чёрно-белые заросли на грудь и дальше потекла на мохнатое пузо…
Собрать всё это согнутым пальцем было уже трудновато. Выходит, всё пропало? Но только не для Дода: он быстро ухватил алюминиевую ложку и заскрёб в шерсти, выколупывая остатки вкуснятины не только с пуза, но и ниже. Ложка бодро засновала в шорты и обратно в рот. Трудновато было добраться до всего временно утраченного сверху, поэтому Давид оттянул левую штанину нечистых шорт и попытался дотянуться до желанного снизу. Но, по-видимому, всё уже впиталось, и Давид разочарованно облизал ложку и рыгнул.

В море круг общения ограничен, а в научной группе особенно, ну а два ихтиолога в их общей ихтиологической лаборатории, хочешь – не хочешь, контактируют постоянно. Куда деваться-то?
И контактировали, хотя вряд ли сыщутся на Земле ещё два столь разных человека, как Николай Валентинович Кругликов и Давид Аронович Гальперин. Ну ничем они не похожи друг на друга, и никогда бы не общались, не сведи их вместе Море.
Николай – высокий красивый шатен в расцвете сил. Его голубые, окаймленные длинными чёрными ресницами глаза заставляли трепетать прекрасных дам. Он обладатель спортивной фигуры, сильный, мужественный, опрятно одет, у него приятная улыбка и чудесный смех. Его портрет, или почти его (очень похожий), украшал популярный в восьмидесятые годы мужской одеколон «Саша». Может быть, поэтому от Коли всегда «вкусно» пахнет.
Давиду Ароновичу перевалило за пятьдесят. Это маленький, совсем маленький человек с непропорционально большой головой. По крайней мере, она кажется большой, потому что стрижётся Давид редко, а чёрные с проседью волосы растут не то чтобы густо, но как-то уж очень беспорядочно, и оттого у него на голове всегда копна. Его тело, с короткими кривыми ножками и узкими плечами, с длинными обезьяньими плетями рук, можно было бы назвать детским, если бы не почти сплошной волосяной покров. Давид сам выбирал границу между грудью и шеей, и оттуда вверх, через расплющенный безвольный подбородок до самых глаз, драл щетину безопасным лезвием. Однако брился он крайне редко, приурочивая это нелёгкое занятие к ежедекадным судовым баням со сменой постельного белья. Но вот менять бельё Давид не любил, поэтому всячески старался уклониться от этого хлопотного, с его точки зрения, дела. Подумать только! Надо переворачивать тяжёлый матрас, выдирать из «ящика» простыню, разыскивать по каюте и лабораториям свои полотенца, снимать наволочку, тащиться на бак в бельевую для обмена всего этого, а потом засовывать обратно под матрас простыню, напрягаться – это мука какая-то. Фигура у Дода необычная. Её особенность – практически полное отсутствие выпуклостей в области таза, у парня попросту отсутствовало седалище. То есть, что-то там, конечно, имелось, но при осмотре вертикально стоящего тела в профиль спина плавно переходила в ноги – и никаких выпуклостей; а при взгляде анфас боковые линии тоже без зигзагов, почти вертикально, опускались от плеч до коленей. Этакий неровно заточенный карандашик. Поэтому носить брюки было просто не на чем, что очень досаждало Давиду: штаны, если их постоянно не поддёргивать, непременно сваливались. Понятно, что с женщинами этому парню не везло, по молодости он просто стеснялся себя, а после непродолжительной семейной жизни стал смертельно бояться всех представительниц прекрасного пола.
И характеры у наших ихтиологов разные, и темпераменты, и привычки. Таких привычек, как у Дода, просто ни у кого больше нет.
Коля же, как и большинство членов экипажа, любил банные дни. Какая бы ни была погода, обязательно отправлялся в «самопальную» носовую баню, где и в хорошую погоду штивало так, что со слабыми коленками не суйся. Парился Николай только собственным веником, долго, основательно, и хотя жлобом он не был, веник не давал никому.
- Лошадь, трубку, жену и веник не дам никому, – декларировал Коля всем в начале рейса, а в конце никто уже и не просил.
Единственная, пожалуй, странность, к которой, впрочем, все давно привыкли, – это его зимние ватные штаны, которые Николай Валентинович всегда надевал после сауны и долго сидел в них в раздевалке, истекая потом.
- Зачем?
- Нравится, – кратко отвечал Коля.
Будто бы, так делал его дед – донской казак.
- А дед – зачем?
- Нравилось.
И всё тут.
Гидролог Хоронин – грубый, приземлённый реалист, как его характеризовал тонкий идеалист Давид Аронович, пытался объяснить, что, мол, органы мужские заваривает вкрутую, чтобы потомство крутым получалось, но… шутка не прошла. Коля не смеялся. Дело в том, что у него были уже четыре дочери. Двух первых никто из наших не знал, жили они где-то на юге со своими мамами, то есть каждая со своей. А недавно у Николая Валентиновича и его последней (были основания надеяться, что последней) очаровательной жены Олечки появились ещё две дочурки сразу – два рыженьких ангелочка. Коля обожал их, с трудом переносил разлуку, тосковал. Обычно смешливый и лёгкий, стал иногда «пылить».
Когда хрустящий от острого пара, ватных штанов и «берёзовой каши» Николай в отутюженных брючках и обтягивающей модной тенниске появлялся в лаборатории для вечерней «пульки», Дод догадывался, что уже надо идти. Мытьё собственного тела – это было страшное наказание для Давида Ароновича. Если бы не угроза «расписать» без него и решительные действия Хоронина (мог и пендаля дать), Давид никогда не пошёл бы мыться добровольно.
А зачем?
В бане вообще лучше не мыться.
Помоешься – потом голова чешется…
Нет, ну, первые два месяца ещё ничего, а потом жутко чешется…
Сергей Владимирович Хоронин – спец из полярников-практиков. Давний выпускник ЛАУ (Ленинградского арктического) прошёл суровую школу жизни – зимовал и на СП, и на Молодёжной в Антарктиде. Такого не разжалобишь:
- Дод, быстро в душ – воняешь, как скунс!
Подскуливая, Давид Аронович начинал тут же в лаборатории медленно выползать из полушерстяной серой рубашки с длинными растянутыми в ширину рукавами. Тёмно-коричневые шорты, понятное дело, падали сами. И Давид дарил своим товарищам необычайное зрелище. Чёрные мужские носки нормального размера, выглядевшие на нем как гольфы, в сочетании с чёрными же сатиновыми трусами, которые, несмотря на тугую резинку, необходимо было придерживать, нижнюю часть тела скрывали без просвета. Давид кокетливо задвигал свою одежду ногой под раковину, бросал укоризненный взгляд на присутствующих – садисты, мол, и, накинув на шею казённое полотенце, тащился в ближайший «комсоставовский» душ.
Иногда от дверей он просил:
- Ну, сдавайте пока, я щас…
- Давай-давай, мойся себе, не спеши, сегодня тралов больше не будет, наиграешься ещё.
Давид Аронович Гальперин очень любил преферанс. Наверное, сгнил бы от грязи, если бы не любимая игра. Эта любовь была сильнее ненависти к водным процедурам. Иногда Дод, как ребёнок, пытался все же обжулить коллег. Однажды, когда он поплёлся в душ, Коля отчего-то резко выскочил из лаборатории и чуть не смял тщедушную фигурку. Давид прятался за дверью лаборатории, сидел комочком на корточках, покуривал в ладошку – выжидал.
- Додик, ты что? Мочалку забыл?
- Не-е-е... Я всё. Я мылся. Уже помылся. Видишь, вот, мокрые. – И страдалец продемонстрировал влажные, засаленные патлы.
- Дод, иди сейчас же, не тяни, а то вместо тебя Ваню играть позовём.
- Не, Коля, не зовите. Я уже бегу. – Давид испугался и затрусил по коридору.
И смех, и грех. Честно говоря, какая пулька без Давида. Этот нелепый человечек не только любил, но и умел играть в преферанс. Игра с его участием всегда доставляла удовольствие. Его партнёры, все преферансисты со стажем, ни раньше, ни потом, когда Гальперин отбыл на постоянное место жительства в Израиль, не имели такого интересного, серьёзного противника.
После «экзекуции», на ходу вытираясь, Давид почти бегом возвращался в лабораторию и, поскольку сменной одежды в море у него никогда не было, вползал обратно в рубашку и шорты. Свернув ноги под себя калачиком, тут же завладевал колодой.
- Давид, ты же завшивеешь и нас наградишь, – укоряли коллеги.
- А нет у меня ничего больше. Хотите, голый буду сидеть? Получите удовольствие. А, то-то… честно, завтра постираю, – всегда обещал Дод, а карты веером уже рассыпались по пластику.
Однажды, когда Давида выпроводили в душ, Николай взял да и замочил быстренько в тазике его рубаху и шорты. Что тут было! Не найдя на привычном месте у мусорного ведра своей одежды, Давид заплакал:
- Что вы наделали! – На лице ужас, словно сожгли лягушачью кожу Василисы Прекрасной. – Как же я теперь играть буду? А как я теперь в кают-компании появлюсь? Как я теперь есть буду? – И слёзы обильно полились из-под бровей (именно из-под бровей, его ресницы скрывались за пышными зарослями бровей).
Всем стало не по себе. Стыдно стало, будто ребёнка обидели, причём сильно и незаслуженно. Даже Сергей Владимирович не стал язвить, а предложил пострадавшему свою «Приму». Давид тут же взял. А ещё полярник подарил ему старенькую, но чистую фланелевую, в мелкий цветочек рубашку нормального размера. Так до конца рейса Додик и щеголял в ней после бани, словно в махровом халате.
Тем временем Коля достирал шмотки, добавил в тазик своего личного – ароматного – порошка, прополоскал, как положено, и быстренько развесил в сушилке. Только тогда Давид успокоился, шмурыгнул, проглотил содержимое носоглотки и забрался на своё законное место у иллюминатора. Пулька получилась интересная – Давид был в ударе. Отвечал, как всегда, горячая голова – Хоронин. К последнему чаепитию Коля притащил высохшие вещи Дода. И вот что интересно: рубаха оказалась белоснежной, а шорты – нежно-бежевыми.

Шло время. Отбухал Давид Аронович в морях лет двадцать пять уже, да и Коля Кругликов – лет пятнадцать. В работе они хорошо дополняли друг друга. Николай – сильный, не нуждается в помощи напарника, сам быстро нагребёт в корзины рыбы, сам же играючи перетащит их к рабочему столу или в цех. Давид – слабый, зато не допустит ни одной ошибочки в расчётах, вся «камералка» на нем. Когда в конце семидесятых на судах Разведки появились производственные планы и «науку» стали привлекать на подвахты, оба и тут оказались востребованными. Сильный и ловкий Коля любую операцию выполнял: что на аппараты станет, что на выбивку – одним словом, универсал. Но и Давиду нашлось непростое дело, которое он, и только он, делал с блеском, лучше и намного быстрее всех. А дело было такое. Прежде чем упаковать десятикилограммовые брикеты мороженого кальмара в картонные короба, требовалось надеть на них полиэтиленовые пакеты, которые в судовых условиях от вибрации и перепада температур склеивались намертво. К каким только ухищрениям ни прибегали, чтобы раскрыть пакет: сыпали тальк на руки и на пакеты, использовали лезвия безопасных бритв, мяли, слюнявили, давили резиновыми кругляками – всё равно упаковка тормозила скорость выбивки аппаратов, то есть снижала производительность фабрики. Пришлось задействовать на расклеивание и закатывание (наворачивание) края пакета отдельного человека. Работа была не тяжёлая, поэтому старались загрузить ею женщин (легкотрудниц), но и они, хотя и работали в напряжении, успевали только-только. Эту операцию метко, как обычно на судах, окрестили «залуплением». Вот тут-то и проявил себя Давид Аронович Гальперин. В силу необычайной гибкости и липкости пальцев Доду не потребовалось никаких дополнительных приспособлений. Он делал трёхчасовую норму за час, что называется – одной левой. Давиду, единогласно, было присвоено звание «Лучший залупляльщик рыболовного флота».

Ещё одной серьёзной проблемой было проживание. Конечно же, чистюля Николай и откровенный, принципиальный грязнуля Давид не могли жить вместе, как положено по расписанию двум ихтиологам. Да кто это вообще выдержит – совместное проживание с Давидом?.. Жена, и та выдержала меньше месяца (медового).
- Да нужна она мне больно, – говорил Аронович в редкие минуты откровения.
А с женитьбой дело было так. Тридцать семь стукнуло Давиду, когда родственники подобрали ему подходящую, по их разумению, половину. Девушка была лет на десять моложе Додика, то есть достаточно взросленькая, пришло время – намерения её были серьёзными. Ах, если бы она, до того как принять решение, посоветовалась с кем-нибудь, знающим соискателя ее руки, – ну вот хоть бы и с Николаем. Уж тот честно рассказал бы про особые привычки напарника. Например, Давид Аронович, у которого всегда першило в горле, очень громко «шмурыгал» и, в лучшем случае, сглатывал, но когда забывался, то плевал куда ни попадя. Ночью в каюте Дод не мог заставить себя вылезти из «ящика» и плевал прямо оттуда, стараясь попасть в раковину. Понятно, что попадал не всегда, а убирать – боже упаси, это вообще не его дело. Присохшие к переборкам «украшения» потом отваливались сами. А ещё ночью он очень басовито, не по габаритам, храпел и издавал прочие звуки так громко, что в соседних каютах жаловались. Софья Фраимовна, не будучи сама писаной красавицей, с особенностями внешности жениха смирилась, но не могла она предугадать, что её ждут ещё и такие сюрпризы. Кто же её осудит, что не выдержала и месяца? Но поскольку с репродуктивной функцией у Давида Ароновича, как оказалось, всё обстояло благополучно, Соня, неожиданно для всех и для себя самой, родила сынишку, Мишку. Ну очень маленького… по одному только размеру ни у кого сомнений не возникало в отцовстве Давида. Но Дод не афишировал наличие сына. Обидно для Сони – сомневался.
Несмотря на быстро оформленный развод, «жена» регулярно встречала «мужа» из рейсов. Во как! И он оставался в лоне семьи до получения расчёта за рейс. Продолжительность «счастья» зависела от бюрократических проволочек в системе «отчёт-расчёт-касса». Далее его выставляли за дверь, отобрав все денежки до копеечки, а в последнее время и побивали… У молодой жены появился дружок. И это тоже было понятно и, наверное, правильно…
Беда в том, что на берегу Давида Ароновича никто не видел трезвым. Пил он постоянно, но не так, чтобы завалиться совсем. Нет, всё путём. Каждый вечер он добирался к себе, в маленькую клетушку коммунальной квартиры старого немецкого дома, самостоятельно. А каждое утро начиналось с визита к «столу коммунистического труда». Это чудо существовало в привокзальном ресторане «Гудок» в семидесятые-восьмидесятые годы, конечно же, не для пассажиров, а для таких, как Дод, бледных личностей с выраженным утренним тремором. Сто граммов с «прицепом»! Всё то, что оставалось с вечера, доходило за ночь до нужной кондиции в холодильнике – и на стол, это называлось «остатки». В принципе, можно было сносно позавтракать. После «приличной публики» к объедкам «остатков» допускались бомжи. Давида Ароновича, завсегдатая и совершенно не капризного клиента, в «Гудке» хорошо знали и относили, безусловно, к «приличным», которых интересовали исключительно сто граммов. В тяжёлых случаях даже отпускали в долг. Это было признание. После «коммунистического стола», придя во временно адекватное состояние, Давид обычно отправлялся в городской парк культуры и отдыха, где играл на деньги в шахматы. Ну, какие там деньги – так, мелочь. Шахматы он любил, наверное, даже больше преферанса, участвовал в городских турнирах и как-то даже выполнил норму мастера спорта, но так и не оформил. Как только что-то наскребалось, знакомые пацанята бежали за «маленькой». И Давида посещало чудесное лирическое настроение, он продолжал играть со всеми желающими (и даже с пенсионерами, бесплатно). Сидит себе верхом на скамеечке под деревцем, в завязанные узлом ноги вставляет заветную бутылочку, прихлёбывает периодически из неё водку, словно нечто ужасно вкусное, и – кайф…
В родной СМЭ (служба морских экспедиций) никто даже и не спрашивал у Давида Ароновича, готов ли он пойти в следующий рейс. Дод был – как юный пионер – всегда готов! Настоящая его жизнь, вследствие практической недосягаемости спиртного, начиналась только в море за пулькой или за шахматной доской. Он любил проводить сеансы одновременной игры, при этом количество досок ограничивалось только их наличием на пароходе. Выигрывал Давид всегда – нет проблемы. Впрочем, одна проблема всё-таки была: приходилось не только думать, но и ловить сползающие штаны.
Таким же, как Дод, постоянно устремлённым в море, был и Коля Кругликов. Нет, что вы, Николай спиртного практически не употреблял. У него были свои проблемы. Половина рублёвого заработка уходила на содержание «родных южанок» или «ошибок молодости» – так, в зависимости от настроения, отец называл старших дочерей. Молодая жена не работала, и семья нуждалась, поэтому, как ни хотелось Коле понянькать, потискать своих ангелочков, он тоже по первому предложению был готов идти в рейс.
Вот и попадали напарники частенько в одну научную группу. Ну ладно ещё на БМРТ или на суперах, где проблему расселения решали: хоть самую малую каютку, но находили для Давида Ароновича, а Коля поселялся с кем угодно, лишь бы не с Давидом. Но как-то раз попали они вместе на старый СРТМ – бортовичок. Куда деваться? Время зимнее, да ещё в Северо-Западной Атлантике. На палубе спать не будешь. Вот и пришлось Доду «бомжевать» на пароходе. То в одной лаборатории приткнётся, то в другой. Так и перебивался, претензий не предъявлял: сам понимал, что в одной каюте с ним жить невозможно. Экспедиция была нестандартная, кто-то из институтских делал «диссер» и пробил дополнение к программе – непрерывные наблюдения с помощью ИПФ (импульсный проточный флюориметр). Непрерывные наблюдения, суть мониторинг, конечно, хорошо, но когда старенькие насосы, которые должны были прокачивать через прибор забортную воду, один за другим благополучно «гикнулись», начальник экспедиции принял решение: через каждый час черпать ведром забортную воду и пропускать её через прибор. «С паршивой овцы – хоть шерсти клок»
Сказано – сделано. Поделили сутки. Каждому члену научной группы, независимо от основной специальности, досталась дополнительная вахта. Запускать прибор старались ровно через час. Пока ИПФ ведёрочко «отсасывает», можно покурить минут пять-десять, и занимайся дальше своим делом. «Новый» прибор дружно переименовали в «ведрометр». Бездомный Давид Аронович вызвался вахтить ночью. Заснуть в лаборатории на узких прирундучных диванчиках было даже ему, при его невеликих габаритах, всё же трудновато. Рассказывал, как он по ночам «аутогенной тренировкой» занимается:
- Беру, значит, в правую руку гантель, на голову наволочку – и воображаю себя на поле битвы с противником. Ну, когда как пойдёт. Если наволочка – шелом, то гантель – булава, а противник – татары – стрелами так и сыплет; но я под колпаком, и не достать меня им… и – кайф, засыпаю. А если наволочка – каска, то гантель – граната, а противник – немецко-фашистские захватчики – пули так и сыплет; но я под колпаком, и не достать меня им… и – кайф, засыпаю. Ну, там, с вариантами: дождь, или огонь, или ручной пулемёт, – но я всегда под колпаком…
В связи с ведрометром, вырисовалась у Давида проблемка одна: сколько его ни учили, сколько ни тренировали, набрать ведро воды на ходу судна ну никак не получалось. Сила и сноровка в число его талантов не входили. Да и вообще, это дело не из самых простых, тут нужно очень чётко бросить ведро по ходу судна и непременно успеть его выбрать, пока оно не окажется за кормой, как на буксире. В момент, когда конец полностью вытравлен, происходит сильный рывок (динамический удар): тут или конец не выдержит, или дужка ведра; короче – могут быть потери. Но никто и не предполагал, что потерять можно не только ведро. В конце концов решили вопрос так: ночью заставили матроса-рулевого черпать Додику водичку. Матрос ведро на палубу – и пошёл к себе на руль, а Дод дальше уж сам худо-бедно волочёт воду в лабораторию. Несколько суток прошло спокойно, но однажды случилось следующее.
Рассказывает матрос-рулевой:
- Без пяти четыре я включил на палубе свет. Смотрю, Ароныча ещё нет. Ну, я – в гидрологичку, где он кемарил. Толкнул его и на минуточку заскочил в гальюнчик. А что? Не имею права, что ли?
Рассказывает Дод:
- Вася меня пнул. И поспал-то, кажется, всего минут десять, а уже час прошёл. Я на палубу, Василия нет, а время вышло, ну, думаю, как же дискретность? Видел же, как он это просто делает. Взял ведро и кинул, а верёвка как даст – и не успел ничего сообразить. В воде. Холодно. Понял – конец. Руки сложил на груди, дёргаться не стал. Погружаюсь.

Рассказывает матрос-рулевой:
- На палубу вышел – Ароныча нет, а по борту ведро колотит. Я сначала ведро достал, а потом уж сообразил, что это значит… того… Ароныч-то за бортом. Я в рулевую – а там пусто: второй со старпомом как раз вахту сдают, журнал пишут в штурманской. А пароход убежал уже от того места чёрт знает куда! Я телеграф на «Стоп», значит, и «Полный назад». Сам обратно побежал на палубу, думаю, может, замечу. А что? Что? Опять не так?
Рассказывает Коля Кругликов:
- Проснулся я ночью от звука постороннего, как будто по борту что-то скребануло. Чувствую: главный в натуге. Короче, обулся – и на палубу. С левого борта у «ведрометра» Васька топчется, ко мне кинулся сразу и говорит тихо так: «Давыд Ароныч утопли…» Смотрю на воду – пусто, машина назад молотит. Штиль практически. Луна. Далеко видно. Старпом сверху кричит – не разобрать что. Взял я полное ведро и со всей силы киданул его за борт, в общем-то, без надежды, так, на всякий случай.
Рассказывает Дод:
- Погружаюсь, значит. Мартин Иден. Да долго так, оказывается. Начал разбирать свою партию с Полугаевским. Ну, помните, когда я сдуру на ничью в выигрышной позиции согласился. (Про эту партию с гроссмейстером Дод рассказывал всем и каждому, и даже в свой последний час о ней не забыл). Уже хотел воду в лёгкие вогнать, приготовился, а тут меня в грудь что-то толкает. Я и ухватился.
Рассказывает Коля Кругликов:
- Начал ведро вытаскивать. Тяжело идёт. Я побыстрее, смотрю – висит на ведре Дод, неподвижно, как соленая селёдка. Конец был десятиметровый, так что он метров на пять-шесть уже погрузился. Во, пруль!.. Аккуратно так его за загривок – и на палубу. Ватник стянул, а он внутри ещё сухой, не промок даже, сволочь. Ну, пруль! Ему всегда – туз в прикупе…
Такое чудо могло произойти только с Додом. Попробуйте, прикиньте вероятность случившегося… То-то. Проще найти иголку в стоге сена.
Случай этот наутро на пароходе обсуждали все, но официально ничего такого зафиксировано не было. А Дод даже не простудился. Его отстранили от дополнительной вахты на «ведрометре» – оказалось, проще обучить Васю включать-выключать прибор, чем Давида доставать ведро воды. Решили не рисковать драгоценной жизнью Давида Ароновича, а то вдруг ещё и ветер…

Сколько всякого-разного происходило с Додом. Попадал он в ситуации, совершенно невероятные не только в море, но и на берегу. Однажды такой с ним случай вышел. Как уже говорили, трезвым Давид Аронович на берегу не был никогда, но и конфузы, чтобы уж совсем ничего не помнить, редко с ним бывали, но всё-таки бывали. Отмечали как-то день рождения одного из студентов-практикантов. Студент денежный попался –после рейса, поэтому, как всегда, начали в кабаке, потом переместились в общежитие. Как положено – и песняка кидали, и байки травили. А Дод, когда наливают, конечно, не может отказаться. Народу было много, на десерт вытянули из-под кровати заранее припасённое «жигулёвское». За окном висела низка вяленой плотвы, и люди нормального размера спокойно дотягивались до неё, отрывали желанную тушку и получали удовольствие по полной. А Додик тянулся-тянулся, пока не дотянулся… Мелькнули его кривые ножки Черномора в оконном проёме… Раз, два, три – смачный шлепок тела об асфальт... и тишина. Народ почти сразу протрезвел. Посыпались на улицу. Давид Аронович лежал вниз лицом, такой маленький-премаленький, ещё меньше, чем всегда.
- Говорил, пойдём ко мне, – не к месту вспомнил своё предложение Валера Носач, житель первого этажа, – а вам всё: «воздуха больше на пятом». Воздуха, воздуха… Вот теперь и дышите, без Дода уже.
«Скорая» в этот раз быстро подкатила, тело отклеили от асфальта, переложили на носилки и сунули в машину.
- Доктор, какие шансы?
Ответа не последовало. Мрак.
Утром, несмотря на дождик, на месте падения собралась кучка матёрых общежитских дам. Открыли собрание, слушали подробности невероятного события – последнего полёта Давида Гальперина.
- Он летел и кричал: «Убили, убили!».
- В машину его по частям складывали.
- Головы-то совсем нету, я сама видела.
- Умер хоть сразу, не мучился.
В это время к группе переживающих, прихрамывая, подошло маленькое существо в накидке из болоньи и характерным отрывистым голосом поинтересовалось:
- Кто умер?
Удивительно, как после этого никто со страху, и правда, не умер. Бедные «очевидицы» визжали очень громко, пронзительно… Давид понял, что это про него. Желая доказать, что он натурально жив, откинул мокрую накидку, демонстрируя слегка только поцарапанный лоб, двинулся к женщинам. Всех «свидетелей» его гибели как ветром сдуло.
Давид Аронович крайне неохотно вспоминает этот случай. Когда он очухался в «скорой помощи», то совсем ничего не помнил: ни полёта, ни падения. И только зажатая в ладошке плотва наводила на смутные воспоминания… Врач изрядно удивилась, когда упавшее с пятого этажа тело, сплюснутое, совсем без попы, начало подавать признаки жизни, то есть харкаться… Ни переломов, ни вывихов, ни ушибов, все внутренние органы на месте, симптомов сотрясения нет. Замазали лоб йодом и наутро отпустили.
Так и хочется спросить: «А вам слабо?».

А вот у Николая Валентиновича вся береговая жизнь была связана с любовными страстями и переживаниями. Дамы ему просто проходу не давали. Видный парень был этот Кругликов, да ещё с деньгами иногда, после рейса. Романы у него случались очень бурные, но скоротечные: то актрисы ему попадались, то художницы, но всё как-то не по его инициативе. Раз влюбилась в него без памяти известная в городе светская дива – диктор местного телевидения, дама очень красивая, сексуальная, изысканная. А у Николая, как всегда – серьёзные намерения, ничему жизнь не научила. Такой вот «генетически честный» парень. Или глупый. Дали им комнатку небольшую в общежитии. Любочка на свой вкус превратила её в обитель любви. Такой шикарный будуар получился, что все мужики, кто в гости к Коле приходил, возбуждались ещё на пороге. Но хорошо ещё, что брак не регистрировали: Любочка не спешила. Когда деньги кончились и Коля рванул в очередной рейс, тут-то и выяснилось, что Любочка без мужчины обойтись не может, – ну не виновата она, ну просто… как без рук… Общежитие много видело неверных жён, много чего происходило на улице Курсантской, и, естественно, всё немедленно становилось известно. Местные кумушки, хоть уши затыкай, расскажут и что было, и чего не было, одно слово – общага. Но такого ещё не было: Любочка не отказывала никому. Впервые общежитие посетили и отцы города, и деятели искусства, и спортсмены, и темные личности какие-то… Особые опасения женской части населения вызывали попытки несанкционированного посещения кругликовской комнаты местными мужиками. Делегация «честных женщин» общежития добилась-таки справедливости – не прописанную Любочку с помощью парткома и профкома выселили из комнаты инженера Кругликова. Да она уже и сама собиралась съезжать: приближался приход «мужа». Последние дни и ночи «открытых дверей» были показательными…
- Не тушуйся, Ник, – успокаивал Колю бывалый Хоронин, – если мы – не моряки, то наши жёны – не б..ди.
Николай Валентинович был сангвиником, поэтому пережил произошедшее как подобает мужчине – спокойно. Пришлось, правда, своими силами комнату побелить – все стены некогда «шикарного будуара» были жирно расписаны стихами и философскими изречениями – и потом внести обратно в очищенную от скверны комнату казённую общежитскую мебель. Теперь Коля виделся с Любочкой только по телевизору, но и это длилось недолго: несовместимый с принципами строителя коммунизма образ жизни диктора советского телевидения стал широко известен, и она исчезла с экрана.
Прошло ещё немного времени, Николай готовился к очередному рейсу и вдруг... влюбился. Это не было хорошо знакомое ему мужское всепоглощающее чувство страсти, замешанное на биологии, когда каждая клеточка организма дрожит от желания, когда нет ничего на свете важнее сиюминутного обладания. Он впервые ощутил нечто совершенно новое и признаться не мог никому, потому что он влюбился не в женщину… Ну нет, не подумайте ничего такого, с ориентацией у Коли было всё устойчиво. Просто он полюбил образ, картину, вернее – фотографию… С обложки журнала «Огонёк», который прятался за стеклом киоска «Союзпечать». Его поразили глаза, удивлённые, широко распахнутые глаза девушки, почти девочки. Глаза были голубые, и в них Коля прочёл всю свою будущую жизнь.
«Где ты был до сих пор, Коленька?».
- А меня и не было ещё, – отвечал Николай вслух.
И он уже не мог жить без неё. Если бы киоск был закрыт, пришлось бы бить стекло, но окошечко было открыто, и Николай без криминала воссоединился с журналом. Оставались сущие пустяки – воссоединиться с оригиналом, со своей судьбой. Ну, это были уже детали. Дрожащими руками он перевернул страницу и узнал, что будущую жену зовут Олей и что она учится в техникуме на Кубани. Далее шел адрес, но сразу прочесть его он не смог – слишком тяжело так долго не видеть лица своей единственной.
Впервые Николай отказался от рейса. И рванул на юг. Отыскал и покорил. Никто, кроме них двоих, толком не знает, как это было. Известно только, что Коля в вагоне поезда ни есть, ни пить не мог, из рук не выпускал заветный журнал. И вдруг, как в зеркале, увидел другого такого же парня, с бледным лицом и журналом в руках, и цель у него была та же. Это был серьёзный, но несчастливый соперник. Коле удалось убедить парня, что Оленька создана только для него. До конечной цели добрался один.
Это была удивительно красивая пара. Он – само мужество. Она – сама женственность. Наверное, браки действительно совершаются на небесах...

Когда в начале девяностых страну залихорадило, потрясло маленько да и разорвало по-живому, развалился и этот удивительный производственный «тандем». Лёд и пламень. Чёрное и белое. Давид и Коля.
Коля в порядке. Помыкался, конечно, с начала «перестройки», не без того: и вагоны грузил, и воду по этажам таскал, и таксовал маленько. Сейчас – «капиталист», у них с Оленькой туристическая фирма «Круг» (от фамилии, что ли?). Возят по Европе средний класс, живут очень дружно, работают слаженно, а в составе семьи долгожданное прибавление: появился младший Николай – Николай Николаевич. Добился Коля своей цели, не зря в ватных штанах высиживал.
Давид исчез из поля зрения бывших коллег в девяносто первом. Он уж совсем без работы доходить стал, когда появилась сестра из Израиля и напористо занялась оформлением отъезда брата. Продала его каморку вместе с небогатым убранством – как раз на билет и хватило. И вперёд… Вскоре после отъезда прошёл слух, что не доехал Дод. Очень правдоподобно рассказывали, как умер он в Москве при посадке в самолёт, но, к счастью, оказалось – всё это ерунда. Давид Аронович попал-таки на землю обетованную и стал, наконец, «русским». Нет достоверных данных, как он там устроился, на пенсии, наверное.
Сегодня, когда мелькают на волнах моей памяти образы соратников, представляется, как сидит Додик верхом на скамеечке за шахматной доской; его лохматая голова стала совсем белой, а скамеечка стоит не под парковой липой, а под пальмой, но скрюченные голые ступни Дода непременно сжимают «маленькую».