Яков Рабинер


                        Отцу


"Только не оборачивайтесь назад!" - предостерегали ангелы Лота и его жену, бежавших из обречённого на гибель библейского Содома. Знали божьи посланники, как это свойственно смертным ещё раз окинуть взором всё, что осталось у них позади. Жена Лота, вопреки предупреждению, обернулась всё же - и тут же превратилась в соляной столб.
Не рискуя, в отличие от неё ничем, я оборачиваюсь лицом к прошлому, к прошедшему веку, и, хотя от того ужаса, который ассоциируется с ним: Ленин, Сталин, Гитлер можно и впрямь превратиться в соляной столб, я упорно в него вглядываюсь. Это был век наших бабушек и дедушек, отцов и матерей. Но он был также и моим веком, веком моих ровесников, тоже отпивших из его "чаши".
В окне дождливого вечера пытаюсь я разглядеть лицо той ночи, которая стала первым днём моей жизни. Я ничего не вижу. Надо со свечой, прикрывая ладонью, чтобы не задуло сквозняком, спуститься в этот тёмный подвал далёкого прошлого. Надо закрыть за собой наглухо двери сегодняшнего дня, чтобы ни один звук из него, ни один луч не проник и не исказил видение того дня, когда душе моей суждено было облечься в тело и явиться в этот мир. Мне кажется, первым словом младенца, родившегося в то время, должно было быть слово - Сталин.

       Как сто матрёшек, вложенных в одну,
       Сто поз, сто лиц,
       сквозь окна, неизменно -
       Молитвенно глядящих на стену,
       Где слово "Сталин" кто-то вывел мелом.

"Царь всея" Советской России окружал нас своими портретами, как охотники на волков окружают территорию леса красными флажками. Впрочем, флажков было не меньше, чем его портретов. Хор таких же малышей, как я, под дирижированием дамы, похожей на громадную птицу в жилетке, пел что-то возбуждённо о доброте того усатого хозяина, который загонял в угол многомиллионный народ красными от крови флажками. Я пел особенно старательно. Мне хотелось, чтобы меня услышали и заметили, тогда я, быть может, буду выбран для высокой чести петь эту же ахинею на радио. Потом я ещё буду, захлёбываясь от искреннего волнения, читать чьи-то стишки о великом Сталине, "мудром учителе всех народов":
 
       Я - Сталина сыночек,
       Я юный пионер.
       Я - аленький цветочек
        Союза ССР.

Что и говорить, из всех лиц мужского пола, среди самых родных мне лиц, он был на первом месте, на втором стоял мой отец. Я не ведал, что проносившиеся по улицам закрытые фургоны с надписями "Хлеб", "Мясо", "Молоко" часто увозили людей в пыточные камеры бесчисленных тюрем, скрытых где-то за густой зеленью улиц или на пыльных пустырях пригорода. Засучив рукава, крепко сбитые, как их письменные столы, бравые ребята-"следователи" - разбивали табуретки на головах "врагов народа", гладили их раскалёнными утюгами, вырывали глаза, подвешивали за ноги, забивали насмерть плетьми. И среди них были сотни тысяч тех, которые так и умирали, не понимая откуда и за что свалились на них эти муки. Потом уже, много лет спустя, в Ватиканской капелле, поймал я на себе взгляд несчастного, устремлённый на меня с фрески Микеланджело. Он словно смотрел на меня из сталинского Ада. Один глаз сгорбившегося страдальца был налит ужасом, другой прикрыт ладонью...

Кажется, я до сих пор ищу себя в этих бесконечных подъездах и дворах своего детства. Только набегавшись в них, прибегу к вечеру домой. Усталый, голодный. Я знаю, сейчас от меня потребуют, чтобы я читал стихи. Я немного поупрямлюсь и постесняюсь, но я уже решил, какое именно стихотворение я буду читать. Это "Нищая" Беранже. Я этим стихотворением доводил до слёз женщин, приходивших в наш дом со своими мужьями.
Детство осталось где-то далеко там. Вечно в бегах, играх, драках, болезнях. И ещё - в книгах.
Книги, живопись, музыка, творчество. Как там, у Александра Блока:

       Так сбереги остаток чувства.
       Храни хоть творческую ложь.
       Лишь в лёгком челноке искусства
        От скуки мира уплывёшь.

Поэты. Мои самые близкие друзья. Хожу и бормочу их стихи себе под нос. Это - Пушкин, это - Блок, это - Вийон, это - Заболоцкий или Тарковский. Кажется, что их стихи сочинил на самом деле я, так они мне близки. Эти певучие упругие ритмы, этот хлёсткий задор и грусть - мои. Эти боль и восхищение миром - моё. Моё это всё. Словно в комнате, освещённой лишь светом картин Латура или Вермеера, сижу за столом и читаю вслух любимые стихи. Даже если жизнь ломится в дверь, напирает вовсю, вот-вот снесёт с петель - не завершу я свою Тайную Вечерю и только тогда уже, когда наглый голос её проломится всё же сквозь уши в мозг, пойду туда, где дверь распахнута, в клубящийся дым жизни и её неумолкающий грохот. "Узнаю тебя, жизнь, принимаю и приветствую звоном щита" (А.Блок).

Как странна эта жизнь, перемещающая нас от реального к нереальному по каким-то своим туманным переходам. Мы всё время движемся в пространстве, телом, когда бодрствуем, духом и отторгнутым сознанием, когда спим или грезим наяву. Может быть, и вправду то, что видимо нами, всего лишь отражённый мир теней иного, недоступного нашим органам чувств мира, и был прав Платон - мы всего лишь узники на дне колодца с запрокинутыми в небо головами. Кто мы такие? Что станется с нами? Две главных вехи нашей жизни никак не зависят от нас: день рождения и день нашей смерти. А между ними жизнь, полная зависимости от окружающих тебя людей, от тысячи мелочей, которым не видно конца, от навалившихся на тебя обстоятельств. И от времени, в котором ты жил.
Века, как вавилонские башни. Сколько их ещё рухнет. Вот и Двадцатый век клонился постепенно к земле, как старая башня в Пизе, пока не рухнул очередной такой башней, обдав горячей пылью следующее за ним поколение.
"Текущая река времён". В ней отражаются тени деревьев и тени домов, тень старого каменного моста и тень уже прожитых нами лет, в которых мы жили, сочиняли стихи и музыку, боролись, любили женщин, с ума сходили от зависти и умирали от отчаянья. И где маленькой, едва заметной рыбкой, бъётся сейчас и моя зыбкая тень. 
        
ЗАМКНУТЫЙ КРУГ

Она взбиралась на высокий зелёный холм. Ложилась на его вершине на спину и скатывалась с холма вниз. Ей нравились ощущения, которые она при этом испытывала: небольшое головокружение, кручение и скольжение, беззаботность и забавность всей этой игры с самой собой. В предвкушении будущего наслаждения она снова и снова тащилась наверх, немного переводила дыхание на вершине холма, ложилась на него, зажмуривала глаза и скатывалась опять штопором вниз, к его подножью.
Когда она в очередной раз скатилась с холма, то неожиданно почувствовала, что упёрлась в какую-то преграду. Она открыла глаза и у самого своего лица увидела грязные большие башмаки. Над ней стоял её учитель музыки. Именно к нему она и направлялась. Дорога, по которой она обычно шла к учителю, была завалена камнями после вчерашнего камнепада и ей пришлось идти по тропинке, обвивавшей её любимый холм. Соблазн прокатиться по нему оказался непреодолимым.
Платье, в которое её нарядила в тот день мать, было грязным, лицо и руки перепачканы глиной. Учитель подал ей руку и помог подняться. "Тебе было приятно?" - спросил он. Она мотнула головой в знак согласия. И он неожиданно предложил ей скатиться с холма вдвоём. Она не верила своим ушам. Неужели её учитель предложил ей это?
- Вы действительно тоже хотите скатиться с холма?
- А почему, собственно, нет? Если ты находишь это приятным, то почему бы и мне не испытать такое же удовольствие?
Теперь на холм было карабкаться гораздо легче. Он тащил её наверх и ей не надо было больше напрягаться и переводить дыхание на вершине. Они ложились на холм, голова к голове, и скатывались вниз, так хохоча, что со стороны хоть кому показались бы двумя сумасшедшими. А потом, когда они устали, они пошли к нему, стараясь обходить стороной дома, людей, церковь у кладбища. Грязные, чумазые черти. Высокий чёрт и чертёнок поменьше. Они прокрались в дом учителя. Учитель зажёг свет и вышел в другую комнату. Когда он вернулся, она стояла у зеркала и глядя на своё отражение хохотала. Он стал рядом с ней и засмеялся тоже. Потом он вытащил из шкафа груду белья. Положил на постель. Разжёг камин.
- Выбери себе что-нибудь, - сказал он ей, - показывая на бельё. И стал стаскивать с себя грязную одежду.
Через несколько минут они стояли уже голые друг перед другом. Она впервые видела голого мужчину рядом. То, что она увидела, показалось ей таким отвратительным, что она едва сдержала тошноту. "Сколько волос!" - удивилась она. Грудь учителя была похожа на шкуру мохнатого зверя. Волосы густо усеивали его ноги и пах. Его морщинистый, повисший член показался ей каким-то странным обрубком чего-то имевшего когда-то отношение к телу. Но учитель был так весел, так беззаботен. "Марш купаться!" - крикнул он. Он схватил её за руку и потащил в небольшую пристройку, примыкавшую к дому, в которой он смастерил себе баню.
Они мылись вместе. Она с удовольствием хлестала веником по его отвратительному телу, пока он не звыл от боли, так как один из её ударов пришёлся по его паху. Через час они всё-таки сидели за пианино в чистых накрахмаленных рубашках, а она ещё и в его штанах, которые, конечно же, были ей явно велики и мешали ей нажимать на педали пианино.
- Повтори ещё раз всё сначала, - потребовал учитель. - И всё-таки поглядывай на ноты.
- Но я знаю этот урок.
- Как же ты его знаешь, если делаешь всё шиворот-навыворот. Начинай! - скомандовал он.
Ей трудно было сосредоточиться на музыке. Её раздражал его голос. Он казался ей таким же отвратительным, как и его тело, которое стояло теперь всё время перед её глазами. Когда она уходила, он у порога задержал её ладонь в своей ладони, но она вырвала руку и убежала.
Дома она зашла в свою комнату. Бросила ноты на кровать и сказала громко, как можно громче, так, чтобы её услышала мать, которая в этот момент строчила что-то на швейной машинке.
- Всё, больше я к нему не пойду.
Мать остановила машинку. Переспросила: "Ты что-то сказала, доченька?"
- Я сказала, что больше я не пойду к учителю музыки.
- Но почему? - спросила мать, входя в её комнату. - Ведь ты была довольна им.
- Была, а сейчас нет - бросила она.
- Что-нибудь произошло сегодня и почему у тебя одежда такая грязная?
- Ах, ничего не произошло, мама. Я споткнулась по дороге домой и упала. Но к нему я больше не пойду. Он мне противен.
В комнату зашёл отец и они вдвоём стали уговаривать её продолжить уроки музыки.
- Доченька, видишь, как трудно работает твой отец и я. Только, чтобы ты была
счастлива, - запричитала мать. Тебе ведь скоро будет тринадцать. Ты почти барышня. Я не хочу, чтобы ты так тяжело работала, как мы. С той поры, как я вышла замуж за твоего отца и переехала из города сюда, я ненавижу это место. И я дала себе клятву, что у тебя будет другое будущее. Я хочу, чтобы ты выросла настоящей леди, вышла в конце концов замуж за хорошего обеспеченного джентельмена и уехала с ним отсюда.
- Мне не нужен никакой обеспеченный джентельмен и я никогда не выйду замуж. И вообще я ничего не хочу. Оставьте меня в покое. Я не пойду больше к учителю. Он гадкий, отвратительный урод. Я не пойду к нему больше. Не пойду. Она нервно выкрикнула последние слова и забилась в такой истерике, что пришлось вызывать доктора.
Но с того дня родители оставили её в покое. Она делала всё, что хотела. Ей не нужен был партнёр для того, чтобы скатиться с горки. Она теперь сама скатывалась с холма и дурацкий смех её учителя больше не перебивал её тихого сосредоточенного блаженства.

Родители погибли осенью, во время пожара в церкви. Огонь как-то сразу обнял церковь со всех сторон, отрезая путь к спасению тем, кто там находился. Никто так никогда и не узнал, что послужило причиной пожара. Казалось, что чья-то злая воля сделала всё, чтобы никто в тот день не вышел из церкви живым.
Она стояла у громадного пылающего костра, в котором мелькали время от времени какие-то извивающиеся в огне силуэты и тупо смотрела на пламя. Кто-то подошёл к ней и положил ладонь на её глаза. Это был её учитель. Она уткнулась в его сюртук и заткнула пальцами уши. Душераздирающие крики из церкви, треск сгорающих и падающих на землю балок казался ей невыносимо громким.
Учитель прижал её к себе сильней и закрыл полой плаща её голову...