Юлия Ли-Тутолмина


Книга 1. Михаль
II. Иисус — сын Иосифа

Мерное покачивание повозки по ровным пыльным дорогам действовало успокаивающе. Михаль откинул занавеску, пытаясь сосредоточиться на проплывающем пейзаже Пруйля. Ныне ночью они покинут эти чудесные места. Дорога тянулась через холмы, устланные желто-зелеными коврами пастбищ и виноградников. Было далеко за полдень, и повисший над горизонтом пылающий солнечный диск медленно погружался за волнистую равнину. Экипаж несся навстречу солнцу.

— Отчего вы так печальны, братец мой? — спустя некоторое время спросила Мадлен по-польски. За долгие годы жизни во Франции она не забыла родного языка. И оттого сердце Михаля затрепетало. Он скосил взгляд в сторону сестры. На расшитой цветами юбке покоились покорно сложенные руки — каждый пальчик затянут в блестящий белый атлас. О, это руки мраморной богини — совершенство тонких линий и изгибов, подобно крыльям небесных бабочек, готовых упорхнуть вот-вот, едва нарушен будет их покой.

— Может быть, вы не рады видеть меня? — осторожно осведомилась девушка, ища его взгляда.

Михаль вновь ничего не ответил. Точно влекомый лукавым демоном, его взгляд поднимался вверх. «Нельзя, нельзя так глядеть! Но о господи! нет сил, — с тревогой проносились мысли одна за другой. — Она сестра мне, по крови и по плоти. Наша мать выносила нас обоих в своем чреве. Мы не виделись целую вечность, а я... как же глупо я, верно, выглядел в глазах достойных монахинь! Не обнял сестру, не поцеловал. Позор мне, ежели они обо всем догадались! О Магдалена, какой же красавицей ты стала, глаз не отвести. Ни один образ не сравнится с твоим чудесным личиком. Никогда меж нами не случится праведных объятий, таких, что долженствуют быть меж братом и сестрой, никогда губы наши не соприкоснуться в безгрешном поцелуе...»

Михаль вспыхнул.

— Как вы могли подумать такое! — возразил он, словно самому себе. Тревожное чувство вновь сделало ловкое мулине(1) и пронзило грудь. Он болезненно передернул плечами и обратил взгляд к оконцу.

Чем больше Михаль боролся со смущением, которое по неизъяснимым дьявольским причинам испытывал перед Мадлен, тем больше оно захватывало его. Глупая мысль засела в мозгу, точно заноза, и не было от нее избавления. Прожив послушником несколько лет, он позабыл аромат женских волос, трепетность прикосновений, нежное бормотание на ухо, каковых, сказать по правде и вовсе не знал. А присутствие облаченного в нежный шелк существа, источающего дивное розовое благоухание, сердило его и притупляло ум. А он... кто он? Тварь ничтожная, чей разум состоит лишь из нехитрого механизма природных инстинктов!

Михаль был по-прежнему мало разговорчив, точнее сказать, он проглотил язык, и в оцепенении не мог молвить и звука, но Мадлен не оставляла попыток расположить его к беседе. Она прохихикала в ладошку и ласково потеребила его затылок. Волосы Михаля были точно такими же светлыми, как ее, и задорно вились. Молодой послушник коротко стриг их, но за время путешествия они отросли, и видом своим он напоминал Амура.

Мадлен неловко пошутила на этот счет, осведомившись, не бросил ли ее брат затею с бенедиктинцами и не нашел ли свою Психею? Не обратив внимания на возмущенный возглас в ответ, принялась вспоминать детство. Она щебетала, словно птичка, смеялась, рассказывала о том, что происходило в Гоще, в то время, когда он и отец покинули дом. Сердце Михаля постепенно оттаивало. Ее нежный грудной голосок действовал, точно чарующая музыка, точно звуки арфы или кифары. Ее голос гипнотизировал, подчиняя его волю.

— Печали нашей матушки и тетки Агнешки не было конца. Должно быть, тоска сократила ее дни, сожгла из нутрии. А матушка... Уже в монастыре я узнала, что она замуровала себя в одной из комнат западной башни. Ты помнишь, как там всегда было холодно, как ветер гудел в щелях? Старый Анжей не умеет писать и читать. Поэтому с тех пор нет никаких новостей, — внезапно погрустнев, проговорила она. — А отец перед отъездом, нашел возможность повидать лишь тебя.

— Он не побывал дома? — притворившись удивленным, воскликнул Михаль, хотя прекрасно знал об этом лучше других.

— Михаль — «подобный Богу». Наш батюшка дал тебе это имя, как символ тех проповедей и того учения, что составляли его существование. — Мадлен опустила голову, немного подумала и достала из небольшого украшенного золотой тесьмой кошеля стопку конвертов. — Он писал матушке, но она почему-то предпочла пересылать их мне. Увы, от себя с тех пор ни строчки... Я перечитывала по нескольку раз каждое письмо... Наш отец был болен. Тяжело болен. Каждая строчка кричала об отчаянии и муках человека никак не могущего отыскать самое себя.

Михаль впервые посмотрел на нее открыто и в мыслях воскрес образ этого безумного старика (отчего старика? ему ведь не было и сорока!), лекаря в черных одеждах, с узким серым лицом, из-под тяжелых лиловых век лучился взор синих, как небо глаз... «У Магдалены его взгляд», — подумал Михаль.

— Он надеялся убежать от неудач и вечных преследований, — продолжала она. — Новый Свет был для него во всех отношениях новым светом. Он желал одного — сызнова начать поиски на землях, где нет черных предрассудков и никчемных законов, которые, в конечном счете, превратят нас в диких зверей. Запреты не есть истина. Сколько умов, призванных Господом сделать нашу жизнь лучше и прекрасней, истлели на кострах поборников и законописцев Господа, который, однако, призывал нас к любви. Наш отец чудом избежал подобной участи. Но нового света увидеть ему не пришлось. Он знал, что так и случится... Что он сказал вам в последнюю вашу встречу?

Михаль опустил голову.

Он не желал вспоминать тех минут, когда обрушил на родителя яростный гнев, призывая вразумиться и обвиняя во всех несчастиях, которые пали на семью вследствие его бессчетных экспериментов. Мать жила под вечным страхом инквизиторских допросов, сердце тетки не выдержало мук за нерадивого кузена, а учеба Михаля превратилась в ад, ибо не было дня, чтобы благопристойные учителя не проводили с ним нравственных бесед, а сверстники не отпускали ядовитых шпилек и острот. Именно поэтому Михалю пришлось бросить университет, отказаться от всех мирских благ, от веселой молодой жизни и отправиться в монастырь — до конца дней замаливать безумства родного отца, лишь бы округа оставила их в покое, перестала тыкать пальцами и кричать вслед: «Отродье! Еретик! Оборотень и пожиратель мертвечины!»

Мадлен ожидала ответа, а молодой человек не смог вымолвить и слова, он потупил взор и стиснул кулаки, дабы сдержаться от приступа почти детской обиды. Тогда она положила письма на его колени.

— Их содержание бесценно. Тебе стоит ознакомиться. Наш отец сделал множество открытий.

— И теперь его нет еще более чем не было прежде...

Невольным движением Михаль развернул первое послание. Оно было испещрено тонким ровным почерком; иногда столбцы латыни прерывались и на листе возникали небольшие схемы и рисунки. Несколько минут непонимающий взгляд молодого человека плавал по бумаге. Он разворачивал листок за листком, но не мог понять, отчего его сердце вновь сжимается от страха и негодования.

— Святая Дева! Иисусе! Как давно ты держишь у себя эти записи? — внезапно вскричал он.

— В позапрошлую весну матушка переслала мне первое письмо.

— Но как она могла?.. Неужели она совсем ослепла? Эти бумаги полны ереси! Если их обнаружат... Костер! Нас ждет костер, если их не уничтожить.

— Но сколь жизней можно спасти...

Мадлен не договорила. Их экипаж резко дернулся в сторону, единственный слуга Михаля — Лука, восседавший на козлах, разразился фонтаном провансальской ругани, которую успел выучить, пополнив свой необъятный запас сквернословия.

— В чем дело? — выглянул Михаль в открытое оконце.

— Черт знает что такое! — кричал перепуганный возница. — Она выскочила из ниоткуда и бросилась прямо мне наперерез. Проказа этакая, шельма! Дьявол ее побери! Чудь душу господу не отдал!

В пыли, у самого колеса Михаль увидел юную девицу с растрепанными светлыми косами и чепчике набекрень. По вишневому корсажу и темной юбке из грубой шерсти стало ясно — девушка деревенская. Лицо было заплаканно, и она продолжала всхлипывать. Но откуда она здесь, на пустынной дороге? Верно, бежала сквозь заросли кукурузы и оказалась на дороге в ту минуту, когда проезжал мимо экипаж.

Не дожидаясь разрешения, Мадлен отворила дверь экипажа и легко ступила на дорогу. Улыбаясь, она протянула несчастной руки и помогла подняться. Затем обняв за талию, точно сестру, отвела ее от экипажа на несколько шагов, и обе долго о чем-то беседовали.

Михаль не решился ни возразить, ни попытаться подслушать, о чем Магдалена говорила с несчастной, но едва хватило сил усидеть на месте от нетерпения и любопытства.

Наконец он увидел, как вдруг незнакомка упала на колени и принялась целовать подол юбки Мадлен. Та вновь заставила ее подняться, обняла и строгим жестом указала куда-то в поле, вероятно призывая вернуться назад.

Когда Мадлен вновь уселась на обитую кожей скамью, а дверца захлопнулась, Михаль не удержался от терзавшего его вопроса.

— Обычное дело! — ответила та. — Несчастная хотела покончить с жизнью. Накануне свадьбы она узнала, что ждет ребенка не от будущего супруга.

Мадлен горько усмехнулась, а лицо Михаля перекосило от омерзения. Отрешенная монастырская жизнь сделала его чрезвычайно чувствительным к тому, что касалось плотских страстей... Постепенно он начинал осознавать, что рядом с Мадлен выглядит, по меньшей мере, смешным, каждый раз краснея и бледнея, когда речь заходит о любострастии, о женщинах и грехе. Но она говорит о таких вещах, точно о предстоящем ужине, прогулке или о каком другом повседневном действии, с легкостью и столь холодной бесстрастностью.

— И что же ты ей так долго говорила? — проронил он.

— Как избавиться от ребенка, как сделать, чтобы жених не заметил, что он не первый.

Михаль будто ощутил удар по голове, словно на макушку опустился потолок экипажа.

— Господь с тобой! Что ты такое говоришь? Неужели мать-настоятельница Китерия научила тебя таким шуткам?

Мадлен передернула плечами и поглядела на брата. В ее взоре больше не плясали лукавые огоньки, синие звезды ее глаз блеснули ненавистью...

— Я смутила тебя? Давай забудем. Лучше скажи, о чем просил тебя отец?

Девушка протянула руку брату и сжала его пальцы. Но Михаль и о письмах уже и думать забыл.

— Он просил меня отправиться с ним, — машинально пробормотал он, но тряхнув головой, воскликнул. — Но подожди, что значит «забудем»? Где ты научилась так богохульствовать?

Мадлен твердо решила не возвращаться к этой теме.

— И ты отказал?

— Да.

— Ты не должен был этого делать! Хотя... уже неважно. Знаешь, милый Михалек... — с внезапным жаром зашептала она. — Твой приезд стал воистину спасением для меня. Мое отчаяние было столь велико! Совсем как у этой несчастной девушки, которую отдают за престарелого горожанина из Тулузы. Против воли отдают! А она любит молодого кузнеца, молодого и бедного, как Иов. Заурядная история, не так ли, будущий бенедиктинец? Все мы страдаем оттого, что не можем выбрать путь по сердцу и душе, а ведь Иисус призывал нас слушать сердце. Он страдал за нас, дабы мы жили в ладу с собой и миром. А получилось совсем наоборот. Мы возводим храмы глупости и честолюбия, живем с единственной мыслию обрести Царствие Небесное. Но почему же оно должно наступить лишь со смертью? А не сейчас, не сию минуту, когда так этого хочется!

— К гармонии мы приходим лишь через страдания и муки. Помни о первородном грехе, — возразил Михаль, чувствуя, как сердце вновь отчаянно запрыгало в груди, словно птица, попавшая в силки.

— Все это бред! Нет никакого первородного греха. И быть может, нет ни Бога, ни Святого духа, а Иисус зачат Иосифом, он был таким же смертным, как мы с тобой. Он был человеком. Достойным уважения, мудрецом, достойным быть учителем на века, но всего лишь человеком...

Михаль несколько раз перекрестился и, рванув воротничок колета, сжал распятие, висевшее у него на груди.

— Свят, свят, свят! Не говори подобных глупостей! Не надо подтверждать моих самых страшных опасений! — вскричал он.

— Опасений, что я — ведьма?

Молодой человека не выдержал ее пламенеющего взгляда. Глаза ее стали черными, как две большие пропасти, готовые поглотить его. Он думал, что сейчас она разразится страшным хохотом и вцепится в глотку, но воображение молодого человека опять сослужило ему дурную службу. Мадлен ограничилась печальным вздохом.

— Я вижу, и тебя перекроили по испорченным нравам. Ты мыслишь, как затравленный зверь, с каждой минутой ожидая прихода палачей. О, как же Церковь меняет людей... Если бы ты видел выражение своего лица. Где грозный шляхтич рода Кердей?.. Михалек, посмотри на меня... Подумай, разве это жизнь — среди страха и идолопоклонничества? Ты замуровал себя в сырых стенах, тебя сгноят изнутри, наружность твоя покроется гниющими язвами, и ты никогда не обретешь того, что обещают эти лживые попы. Такая вера — это проказа души и разума. Ты загубишь единственно дорогое, что есть на этом свете — шанс обрести счастье.

Михалю часто приходилось вступать в богословские споры с братьями. Он с легкостью парировал целыми главами из Иоанна Богослова, Паралипоменона, Иеремии и Пятикнижия выученными наизусть. Но сейчас, взирая в глаза Мадлен, не смог привести ни единого разумного довода, ни одна цитата из Писания не явилась ему на помощь.

— Я счастлив, и ни в чем не нуждаюсь, — отрезал он.

— Не обманывай себя, это опасно. Говорят, на смертном одре приходит озарение, и ты захочешь встать и крикнуть: «Вернись, жизнь! Я делал все не так!». Но, увы, никакое чудо не спасет, никакой Бог не вернет бессмысленно прожитые лета. Послушай меня, прошу, заклинаю, покинем эту обагренную кровью и опаленную огнем землю и отправимся туда, где горит новый свет. Там нет церквей и инквизиции, только бесчисленные леса и прозрачные воды, в волнах вод тех не плавают истерзанные трупы, кого объявили еретиками.

— Европу поразила страшная чума — схизма, — сказал он, стараясь сохранять стойкость. — И все оттого, что слишком многие мыслят, как ты. Господи, прости ее, безрассудную!

Михаль отвернулся к окну и, крестясь, в полный голос стал читать молитву.

— Кальвинисты, лютеране! — с презрением перебила его Мадлен. — Они такие же лгуны, не пошли дальше того, что перестали морочить головы простому люду латынью и избавили Святое Писание теми моментами, которые поддерживают власть Рима, но мешают их собственной. Но что с того? Ведь, как умело пишутся законы кучкой тех, кто играет нами, что шахматными фигурами, минуя всяческие правила. Твоя молитва лишь сотрясает воздух... С молитвой на устах все чаще совершаются самые страшные грехи. С молитвой на устах несчастные признаются в нелепостях о сговорах с дьяволом, когда им дробят кости и палят волосы. С молитвой на устах ты везешь меня в самое сердце ада, чтобы сделать рабыней плотских утех для самого добродетельного из добродетельных во всем католическом мире!

Что за религия, низвергающая жизнь в пропасть ада, но превозносящая мертвых? Много ль известно тебе святых, получивших канонизацию при жизни? Большая часть этих несчастных, чьи имена волей сильных мира сего попали в анналы церковной истории, были загублены и уничтожены, и только после этого, провозглашены святыми. Мы верим в Господа, который дал забить до смерти своего сына, мы верим в сына Господа, который равнодушно отнесся к собственной участи, дабы сделать то, что, по сути есть, увы, сомнительная услуга. Искупление чужих грехов плодит беззаконие. Отнимает силы, заставляет верить в то, что придет Мессия и спасет. В то время как, единственный спаситель себе — ты сам. Учение Иисуса перекроили и извратили, из него самого сделали чтилище, возвели идолопоклонничество в степень высшей божественности, в то время как одна из заповедей гласит, не сотвори себе кумира. Любые рамки и формы — это насмешка над истинной верой. Вера сама должна зажечься в сердце, подобно Вифлеемской звезде, в сердце каждого новорожденного и не погаснуть со смертью, ибо душа — бессмертна, она лишь воплощается, когда истлеет предыдущее тело, понимаешь? Этому ничто не воспрепятствует, это закон Природы, это Божий закон, а Любовь — это огонь, который позволяет душе не рассеется в бесконечном пространстве. Любовь — это такая сила! О, ведь Иисус говорил, что Любовь и есть Бог. А христианство не имеет ничего общего с Любовью, а значит ничего общего с Богом — это лишь механизм, построенный на корыстолюбии и стяжательстве, умело запущенный благодаря случаю. Иисус — пример загубленный жизни, и ей суждено было стать первой жертвой этого механизма и благодаря сему ужасному событию он был запущен. Нескольким коварным умам пришло озарение — сколь велика сила сострадания, жалости и страха, и тотчас эти простые человеческие чувства стали теми веревочками, что превратили человечество в послушных марионеток. В течение долгих столетий и поныне продолжают дергать детей Создателя за нити, заставляя плясать так, как того желают они. Вот истинное лицо христианства! А Истинной Вере нет нужды в каком-либо обличии. И нет нужды искать смерти, дабы обрести Рай. Ибо единственный закон Божий — это самосовершенствование. Ради того Создатель трудился целых шесть дней, создавая Землю, дабы ее населяли лишь сильные, любящие жизнь, что он подарил, и благодарные за его труд существа.

Последние слова она едва ли не прокричала, голос ее дрожал от негодования и скрытой муки, очевидно долго ждавшей выхода.

На этот раз Михаль поддался, в сердце его закрались подозрения.

— Что ты такое говоришь? — проговорил он настороженно. — Твои слова напоминают мне труды Лютера. Где ты начиталась подобной ереси?

— Я пришла к этому раньше, чем научилась читать. Еще в Гоще я испытала сомнение в правдивости некоторых мест библейских приданий, рассказанных мне матушкой. Проведя семь лет в святой обители, я постигла всю сущность веры, что мне навязали силой.

— Теперь-то ты должна быть довольна, что сделаешься одной из приближенных французской герцогини.

— Все не так, как тебе описала мать-настоятельница. Да, письмо действительно написано рукой Анной д'Эсте — герцогини Немурской — матерью лотарингского дома, как ее называют. Но мало кто знает, что она в тайном сговоре с испанским монархом. Случайно или намеренно она открыла... ему...

Мадлен вдруг замолчала. Опустив голову, она погрузилась в раздумья, вероятно, подбирая нужные слова, но Михаль вспылил:

— Если бы тебя кто слышал! Боже, какой позор... Ты, должно быть, голову позабыла в монастыре.

— Уж, поверь мне, Михалек, — прервала девушка молодого нравоучителя, криво усмехнувшись, — как раз голову я успела прихватить с собой, чего не скажешь о моей добродетельной, девичьей чистоте и душе. Все это у меня отняли служители Господа и Церкви. А мадам Монвилье — развратница и самая настоящая сутенерша! Курва, здзира! Она дает прекрасное образование в своем пансионе девицам из родовитых семей и те не жалуются, ибо более благостного и раздольного места не найти. Но среди графинь и принцесс есть девушки низкого происхождения, все они как на подбор редкие красавицы, ибо гонцы матери-настоятельницы отдают годы поискам таковых. Их родители рады были избавиться от нахлебниц, и им невдомек для чего Китерии нужны эти несчастные...

Когда мне исполнилось одиннадцать, произошло нечто, из-за чего я навеки потеряла сон, и что полностью изменило меня. Ты узнаешь причины моим странным суждениям.

В один из вечеров, после трапезы я почувствовала сильную головную боль и слабость. Через несколько минут сознание меня покинуло. Но не совсем. Я не могла двигать руками и ногами, чувствовала, как внутри все пылает и видела лишь, словно сквозь пелену густого тумана — только чьи-то силуэты, тени. Меня подняли и понесли, затем уложили на холодную гладкую поверхность — это были плиты в храме... Множество зажженных свечей, отдаленный аромат ладана... На полу лежали еще несколько девушек. Пользуясь нашей беспомощностью и отрешенным сознанием, темные тени касались самых потаенных уголков наших тел, осведомляясь ежеминутно: «Еще? Еще?..» и заставляя содрогаться от сладостных и греховных мук...

На следующий день, с торжественными лицами и ласковыми улыбками на устах монахини возвестили нам, что на нас снизошла Божья благодать, что святой дух выбрал нас, дабы преподать особый урок... Все эти прикосновения принадлежали ангелам, каковые желали подготовить нас к ласкам будущих мужей, к зачатию и родам.

Так повторялось несколько раз. Я была готова расстаться с рассудком, едва не поверив в подобный бред, пока меня не осенило, что монахини добавляют в еду небольшую дозу спорыньи, которая в больших количествах может вызвать страшную болезнь — лихорадку Святого Антония, характерную всеми симптомами, каковые испытывала я и те девушки, что стали моими товарками по несчастью. Я тщательно опросила каждую, что те чувствовали, и не осталось никаких сомнений — нас опаивали обыкновенной спорыньей, чтобы лишить воли и вызвать галлюцинации. Каждый раз, внушая нам, что ангелы спускаются с небес, дабы доставить нам удовольствие, они добились того, что мы стали видеть светящихся небожителей, хотя на самом деле это были сами монашки, которые с утра нам преподавали уроки благочестия, а ночью утоляли свою похоть на наших телах. О Михалек, на какие только тяжкие не пускаются божьи затворники, на что только не идут, чтобы утолить заложенную в них природой жажду продолжения рода. В долгом воздержании они дошли до потери рассудка. Не так ли, Михаль? Не так ли?

Михаль отпрянул. Мадлен прильнула к его плечу и продолжила, обдавая щеку горячим дыханием. В ее голосе звенели едва сдерживаемые слезы.

— Китерия способствовала тому обряду. Избранные девушки в ее глазах и глазах остальных монахинь все равно уже являлись падшими, ибо изначально нам предназначалась именно эта участь, отчего же не воспользоваться за неимением любовников мужского пола, девицами рожденными для греха? Воздержание и затворничество способствовало таким ухищрениям, о каковых трудно говорить вслух без содрогания. Причем доминиканки с легкостью оправдывали свое поведение, объясняя, что содрогание плоти, пылающего в огне вожделения, предается очистительной процедуре гораздо более мучительной, чем очищение огнем. И редкий праведник готов к таковым мукам.

Мать-настоятельница не зря затеяла этот балаган, она имела цель разбудить в нас самого древнейшего из демонов, который и толкает на грех. Так из нас легче было бы воспитать блудниц — лишь посеяв зерно любострастия в мозгу каждой, призванной спустя некоторое время отправиться в мир, исполнять роль крючка для какого-нибудь несчастного министра или непокорного феодала.

Михаль слушал молча, с широко раскрытыми от удивления глазами, и слова «это ложь!» застыли на губах.

— Когда правда открылась мне, я решилась на тайную борьбу. Пять дней я ничего не ела, пила воду из фонтана. Но заметив мое странное поведение, аббатиса вызвала меня для беседы. Я не имела намерений таить в себе гнев. Я выложила ей начистоту все свои догадки, но та даже не изменилась в лице. Она позвала одну из монашек, что стояла за дверью, и велела заточить меня в самую темную и сырую келью, где-то в подземелье. Там я подхватила малярию. Год... или более я боролась со смертью и страшной болью, разрывающей голову. Я не могла до конца осознать жива ли я, кто те люди, что окружают меня, существуют ли они на самом деле? Сестра Винсента, которая ухаживала за мной, говорила, что я не прекращала вести беседы с кем-то, обращая слова в воздух, и глаза мои были всегда закрыты. О, как страшно осознавать, когда не ведаешь, что есть истина, а что — ложь, что было на самом деле, а что — вымысел, то ли шутка монахинь, то ли дьявола, что напустил на меня этот недуг. Но с тех самых пор я не могу отделаться от мысли, что живу в полусне, а все вокруг — лишь чудовищный кошмар...

Мадлен на мгновение замолчала, стараясь подавить слезы. Но едва нахлынувшая волна тоски и обиды отошла, она продолжила:

— Когда все же некто свыше сжалился надо мной и даровал выздоровление, я поклялась, что сохраню жизнь, буду хвататься за последнюю надежду, исполню все, что они от меня хотят. Но наступит час, двери этого ада отворятся предо мной, и я покину его с чистой, вновь обретенной душой.

После того, как я смогла подняться на ноги, Китерия призвала к себе вновь. Пользуясь моей слабостью, она приказала дать поручительство в покорности всему, что мне уготовлено. На этот раз я перечить не стала, вспомнив, какую клятву дала самой себе.

С тех самых пор от нас не скрывали намерений на наш злополучный счет, не стали прибегать к наркотику, чтобы заставить участвовать в этих ужасных обрядах. Более того, не ангелы стали преподавать нам уроки любви и даже не монашки.

«Учителя любви» — так называла их Китерия — были самым жестоким испытанием для совсем еще юных созданий. Причудливые их капризы мы исполняли, точно одалиски, от умения и покорности которых завесило, проживут ли они следующий день или отправятся на верную смерть. Две девушки не выдержали столь сильных мучений. Забитые плетьми, отдали богу души.

Мы никогда не видели лиц этих учителей. Они приходили в масках, но мы знали, что эти «учителя» носили сутаны, и были простыми охотниками до тел наивных воспитанниц. Китерия брала с них небывалую плату и слово молчать обо всем. В то время, когда наши высокородные сестры читали молитвы и возносили очи к небесам, мы точно так же стоя на коленях в «покоях ангелов» исполняли то, что Господь нам воспрещал...

Михаль глядел в глаза сестры, с мольбой взирающие на него, и не верил ушам.

Наконец он не выдержал, вскочил и, распахнув дверцу экипажа, закричал:

— Лука! Пов-ворачивай! Поворачивай наз-зад! — голос его дрожал, слова путались.

— Нет! Нет! — воскликнула девушка, вцепившись в полу его колета и заставляя сесть.

Слуга успел натянуть поводья, и оба рухнули на скамью.

— О Михалек, милый, добрый, нежный Михалек... Я знала, что ты мне поверишь, но откажись от мысли сводить счеты с теми, кто сильнее нас в тысячу крат! Настоятельнице Китерии покровительствует королева, это она запустила сию страшную машину, изготовляющую блудниц, точно гравюры, для своего Эскадрона. Ей стало мало тех девиц, преданных ей телом и душой, с помощью коих она сводит с ума министров и придворных, превращает врагов в преданных друзей, губит невинных, а преступников спасает от кары. Она возжелала, чтобы ее главное оружие никогда не давало осечек. И, как известно сталь, прежде чем стать добрым клинком, проходит через руки кузница, так и мы должны были пройти школу мадам Монвилье. Ты не изменишь этого... Тебя схватят и замуруют в одну из стен. Единственно о чем я прошу тебя, не покидай меня... Я знаю, какое поручение дала герцогиня своему посланнику — посадить меня на судно, идущее в Испанию... Более того, чтобы самим не попасться в руки порожденного им чудища — суда инквизиции, они замыслили сделать такой крюк. Ведь достаточно перемахнуть Пиренеи, чтобы оказаться на месте, но они предпочли отправить меня морем. И посланником они выбрали тебя лишь за тем, что придать поездке естественный оттенок. Брат, покровитель забирает сестру из монастыря с тем, чтобы передать ее будущей госпоже. А уж как госпожа распорядится — это монастыря и мать-настоятельницу не касается. И если вдруг кого и обвинят в сутенерстве — это тебя! Но никак не высокородную особу, которой я перепоручена.

Несколько минут Михаль не мог произнести ни слова, затем схватил сестру за локти, так словно желал, как следует встряхнуть. Без отрыва он продолжал гипнотизировать ее глаза, по-прежнему черные, как пропасть и расширившиеся от тревоги...

— Если все это правда... — дрожащим от волнения голосом наконец произнес он. — Если все, что ты говоришь — правда, что же нам теперь делать? — И тотчас ответил сам: — Ехать домой, в Гощу. Ты останешься там. А я вернусь сюда и...

— Нет! Только не домой! — вскричала Мадлен. — Это опасно... Они найдут меня там, и тогда не миновать нам обоим... и нашей матушке смерти. Настоятельница отпускала меня с большим трудом — она подозревает, что я обо всем догадываюсь, и не скрывала того, что желает, чтобы смерть прибрала меня к рукам. Тебе и не представить, сколько глубоко болото, в котором они увязли! Но поделать ничего не могут — если я сгину в пути, герцогиня, верно, потребует другую девушку. Матери настоятельнице придется умертвить всех избранных пансионерок, чтобы уничтожить следы ее тайной деятельности. Моя задача — сыграть перед его величеством безупречную праведность... Возможно, подобно Орлеанской Деве, мне придется доказывать свою непорочность, олицетворяющую воспитанниц монастыря благословенной Марии... Я должна сделать невозможное, чтобы отвести все подозрения от королевы, настоятельницы, от пансиона. В противном случае, инквизиция сравняет его с землей.

— Безумие! Проклятые французы! Нехристе! — вскричал Михаль. — Как же быть? Как же быть?

— Настоятельница снабдила тебя кучей пропусков... Нам стоит добраться до Нанта. А там, на Луаре столько суден!.. Решение найдется на месте.

Михаль откинулся на скамейку и сжал руками виски. Все это до безумия немыслимо, невероятно! Он с трудом верил в рассказ Мадлен, но она была столь искренна, в ее голосе было столько боли...

———————————

1. Мулине (от франц. moulin — мельница) — в фехтовании удар шпагой с вращательным движением.

продолжение http://proza.ru/2012/11/07/1513



© Copyright: Юлия Ли-Тутолмина, 2012
Свидетельство о публикации №212082400861