Мирра Лунич

Никифорович осторожно отодвинул краешек шторы и выглянул в окно. Из соседского двора доносился мужской гомон и смех. Разлогие ветви старой яблони мешали, как следует, разглядеть происходящее. Старик спешно накинул на плечи, видавший не одну революцию потрепанный бушлат, сунул голые ноги в грубые солдатские сапоги, и вышел на улицу.
Около соседской дома, у самой калитки, стоял Анатолий Скачко, окруженный местными мужиками, как новогодняя ель блестящей гирляндой. Сосед бойко о чем-то рассказывал, смеясь и размахивая руками. Рядом поблескивала фарами новая вишневая «девятка». Для жителей небольшого села с красивым названием Счастье приобретение чего-либо крупного, а уж тем более автомобиля, становилось настоящим событием. Покупкой необходимо было срочно похвастаться перед соседями, чтобы верно и справно служила хозяину долгие годы. Такова уж у счастливцев была традиция.
-- Никифорович!.. – заприметив старика, сосед широко раскинул руки, будто собирался обнять. – Как поживаешь?..
-- Ничего, -- Никифорович сплюнул. – А что это у тебя тут, Толя?
-- Да вот, машину купил, -- Анатолий бережно погладил лоснящуюся на солнце железную дверцу. – Идем в дом, обмоем покупку. Но сперва, погляди на мое хозяйство.
Скачко попрощался с мужиками и открыл калитку. Он повел старика по протоптанной дорожке, тонкой линией рвущей огород на две неровные части.
-- Вот здесь у меня помидоры. Очень уж хороший сорт попался: я в этом году пятьдесят ведер собрал. Сделал сок томатный – запасы на зиму. А это у меня три рядка клубники. Говорят, родит три раза в год: весной, летом и осенью. Ну а здесь я посадил ежевику, -- Анатолий показал на огороженный ивовыми прутьями клочок земли, где выставив вперед ершистые головы, ощетинились на промозглом ветру неприметные кустики.
Никифорович едва поспевал за соседом – в последнее время у него часто побаливала лодыжка, отчего старик прихрамывал на левую ногу. Комья земли то и дело разлетались из-под подошв его тяжелых сапог. Он еще сильнее закутался в шинель: ноябрьский холод прошибал до позвоночника. В такую погоду его стариковские суставы обычно принимались неприятно скулить, словно голодная собачонка.
-- А это вот у меня белый налив, айва, черешня… Здесь я весной крымский персик посажу, -- Анатолий вел старика вдоль шеренги вытянувшихся в стойке деревянных солдат.
«Чего уж там ему бедовать!.. -- Недовольно думал Никифорович, обходя соседское угодье. – Экий лоб – вот и справляется. А скрути его бубликом, как меня давеча, посмотрел бы я, куда все эти сосенки-вёсенки делись только!.. И черти не сыскали бы!..»
-- А что у нас вчера было, Никифорович!.. Звездочка моя приплод принесла! А я все в город собирался, картошку продавать. Как чувствовал: уеду – быть беде. Хорошо, что остался. Теперь у нас восемь малышей.
Звёздочка – трехсот килограммовая свиноматка была главной любимицей и кормилицей семейства Скачко. Анатолий выращивал поросят и забивал их на мясо, которое потом продавал на городском рынке. Незатейливая торговля давала неплохой стабильный доход. За вырученные деньги Анатолий построил небольшой двухэтажный домишко на семьдесят квадратов и теперь вот обзавелся новенькой машиной.
Анатолий открыл хлев. На соломенной подстилке раскинулась дородная Звёздочка, которую терзало восемь розовых пяточков, жадно хрюкая и причмокивая. Помимо неё у Скачко было еще пять свиней – их он откармливал к зиме.
Анатолий посмотрел на молчаливого гостя:
-- Ох, Никифорович!.. Совсем уж я тебя притомил своими заботами. Пойдем уже в дом – греться.
-- …Здрасьте!.. – дверь им открыла миловидная поджарая блондинка, --Валентина, жена Анатолия.
Дом Скачко дышал домашним теплом и уютом. В прихожей стоял диван для гостей, накрытый пушистым пледом, рядом с ним – журнальный столик с телефоном, антураж комнаты дополняла ваза с пожелтевшими листьями на подоконнике и висящие на стене деревянные полочки, которые сделал Анатолий для всякой домашней мелочи.
-- А здесь у нас консервация, -- сосед открыл неприметную дверцу, спрятавшуюся от посторонних глаз в глубине комнаты. На трехэтажном стеллаже аккуратно стояли банки с вареньем, соком, солениями и маринадом.
«Огурцы. 2009», -- прочитал Никифорович на одной из стеклянных тар. Он поморщился: пряный запах подрумянившегося жаркого, из которого, казалось, состоял воздух в доме Анатолия, настойчиво щекотал желудок и никак не позволял сосредоточиться.
-- Папа!.. – из коридора вдруг выскочил белобрысый мальчуган и бросился с радостными криками к Анатолию.
-- Ах ты, пострел! – сосед подхватил мальчишку на руки и быстро-быстро закружил. Ребёнок залился полным безграничного счастья смехом. Анатолий поцеловал его в солнечную макушку и осторожно поставил на пол. – Ну, беги, беги, Ванечка, -- легонько подтолкнул сына в спину.
Пятилетний Ванечка был поздним, а потому и самым любимым ребенком. Помимо него у Скачко был еще и Костя – двадцатилетний студент юридической академии. Ванечка появился в семье, когда обоим супругам Скачко было уже глубоко за сорок. Когда Валентина забеременела во второй раз, всё село за глаза посмеивалось: мол, старик со старухой решили себе колобка слепить. Но Скачко издевки соседей, казалось, не замечали вовсе. Они души не чаяли в младшеньком, и баловали его, как могли. Именно у Ванечки первого в селе появился новый двухколесный велосипед заграничного производства, а каждую субботу Анатолий – несмотря на дождь, град или внезапно начавшийся конец света – заводил мотор и вез сына в город, который находился в тридцати километрах от Счастья: в кино или бассейн.
На столе их уже ждал горячий обед: борщ со сметаной, такой наваристый, что ложка в нём с трудом поворачивалась, и душистая картошка с подливкой. Никифорович не дожидаясь приглашений и обеденного пиетета, жадно накинулся на еду. Он быстро глотал рубиновую жидкость, и горячий пар, только что поднимавшийся тонкой дымкой над ложкой, в ту же секунду исчезал в его беззубом рту, словно кролики в волшебном цилиндре факира. Он уже целую вечность не ел первого – с тех пор как померла его Нинка. А встретилась жена с архангелом Михаилом лет пять назад, не меньше. Себя Никифорович баловал не особо: перебивался бутербродами с маслом и колбасой, ну и картошку иногда мог сварить, когда настроение было. Вот и весь незатейливый рацион.
-- Ну, давай, Никифорович! Чтоб счастье не обходило наши дома!.. – Анатолий поднял стопку.
Никифорович опрокинул свою рюмаху и поморщился: вот ведь какой спиртяка крепкий оказался! С непривычки у старика сперло дыхание и неприятно заскоблило внутри. В ответ тут же отозвалась поджелудочная. Никифорович оторвал кусок от краюхи хлеба и начал медленно жевать.
-- А мне Костя недавно звонил. Говорит, выбрали его председателем студенческой организации. А там-то и до президента, глядишь, рукой подать! – Анатолий вытер ладонью губы и добродушно рассмеялся.
Никифорович молчал. Он почти не слушал Анатолия. Старик внимательно разглядывал соседскую кухню – без единого пятнышка, новёхонькую, будто ее только изготовили на мебельной фабрике и поставили в доме Скачко именно для того, чтобы гости могли ею полюбоваться; кухонная утварь, словно в насмешку, слепила отлакированными боками и без того близорукие глаза старика. «Вот ведь какой ремонт заделали! Небось, немалыми деньгами чертяка ворочает. И откуда только нарастает у таких, аки сорняки на грядках?..» -- с досадой размышлял он.
-- …Толковый он у меня, знаешь ли, -- продолжал сосед. – Не пьет, не курит, работящий парень, нам с матерью всегда помогает – то огород выполет, а то со мной на рынок поедет. Сейчас таких попробуй сыскать – пьянь одна да наркота кругом! А он, говорит, работу уже нашёл. Курьером при фирме какой-то устроился. Тянется пацан, копейку заработать хочет, чтоб у родителей на шее не висеть камнем. Ну, а у тебя-то что нового, Никифорович?
-- Да что у меня?.. Пока ещё ногами землю топчу – вот тебе и вся новость. Ну ладно, пора мне, -- Никифорович отодвинул от себя пустые тарелки и встал из-за стола.
-- Может быть, чаю ещё выпьете?.. – крикнула ему вслед Валентина.
-- Да полно уж!.. – Никифорович сердито махнул рукой и пошёл к выходу.
Анатолий достал из шкафа бушлат и подал его старику:
– Слышь, Никифорович! Ты, это, обращайся, если что. Помогу тебе, как сосед соседу.
Скачко не мог понять почему, но ему нравился этот молчаливый угрюмый старик. Очень уж он напоминал Анатолию отца: от него тоже, бывало, слова за целый день не услышишь, но в этом немом молчании так явно чувствовался крепкий мужской характер, отшлифованный шквальным огнем немецких «бергманов» да ядовитой пылью солдатских окопов. Ну и как- никак, Никифорович все же был его соседом.
Старик посмотрел на Анатолия и отвернулся. Из глаз соседа так открыто, так беззастенчиво-безстыдно лилось счастье, что Никифоровичу стало противно. Он буркнув в ответ что-то невразумительное и вышел.
Дома Никифорович долго слонялся по дому, гоняя своим монотонным бурчаниям мух да пауков по углам. Наконец, умаявшись, тяжело опустился на кровать. Потом медленно обвёл глазами комнату, будто видел её впервые и вовсе не здесь схоронил тридцать лет своей нерадивой жизни. Прямо у стенки возле окна стоял шкаф для одежды – его дверца давно слетала с петель, но чинить не было ни сил ни охоты, а чуть поодаль примостился потертый сервант с разбитым зеркалом, но Никифорович помнил: если его немного приподнять, то можно обнаружить небольшую выемку в стене размером с кулак – домашний тайник. Там старуха когда-то прятала золото и зарплату от него, чтоб не пропил. Теперь там висела рваной заплатой паутина, украшенная гирляндой мух.
Никифорович посмотрел наверх -- та же картина: побелка облупилась, по углам уже давно справили новоселье пауки, и отовсюду, глубоко разинув рты, безмолвно глазели на него уродливые трещины.
Старик устало закрыл глаза. Перед ним, как в детском калейдоскопе, вдруг появилось счастливое лицо Анатолия; мозолистые, с крупными мясистыми пальцами, руки Валентины, убирающие со стола; Ванечка, который давился булькающим безостановочным смехом, и откидывал голову далеко назад, так что можно было увидеть его алый язычок, пляшущий в гортани. Никифорович посмотрел на потолок и снова закрыл глаза, но проклятые Скачко никуда не исчезали, снова и снова кружась цепким шершнем в стариковой голове.
-- Пятьдесят вёдер собрали… персик крымский… на работу устроился – бессвязно, будто в бреду, бормотал Никифорович, ворочаясь, как пойманный уж, на кровати. Поломанная пружина больно кусала острым зубом за бока. Ему вновь отчего-то вспоминались слова Анатолия: отчетливо звучал важный голос соседа, будто он был здесь, и наклонившись над стариковым ложем, всё хвастал и хвастал о своей семье да хозяйстве. Грудь вдруг сдавила бетонная тяжесть: стало трудно дышать, словно его положили в вырытую яму да забросали сверху землицей.
У Никифоровича ведь тоже был сын. Но старик предпочитал о нём не вспоминать. А уж тем более перед соседями. Бахвалиться-то особо нечем: Сашка был ровесником Анатолия, да больно уж непутёвым. Выучился на сантехника, а потом вдруг попался на краже – по пьяни обокрал продуктовый магазин. В селе с работой и так не шибко, а уж после тюрьмы так хоть вой, хоть вешайся -- всё равно работу не сыщешь. Вот отпрыск и нашёл себе сожительницу в соседнем со Счастьем селе, такую же бестолковую, и теперь помаленьку спиваются вместе. Где-то были ещё и внуки, но они совсем не интересовались судьбой деда. Впрочем, это было взаимно.
Как-то не складывалось у Никифоровича с родными. Сначала он винил в этом Нинку – после кончины старухи между родственниками, будто чёрная кошка с пустыми вёдрами в тринадцатую пятницу пробежала. А потом и вовсе плюнул: не хотят знаться со стариком – ну и пущай! Сам проживёт, не окочуриться.
Никифорович вздохнул. За окнами, укутавшись пунцовой поволокой, смущенно зарделся рассвет. Старик вышел на улицу. Рассекая своими ледоколами-сапогами венки набухших росинок, нависших на бирюзовой от инея траве, прошёлся по двору; глубоко вдохнул тяжёлый от мороза воздух, еще пахнущий девственной свежестью и угрюмым спокойствием ночи. Холод больно ударил в ноздри.
Продрогнув от дыхания неласкового осеннего утра, Никифорович вернулся в хату. Зачерпнул воду из ведра замурзанным от копоти чайником и поставил его на огонь. Вода недовольно зашипела.
Около семи в дверь кто-то постучал. На пороге стоял Анатолий. Был базарный день, и он с женой собирался торговать на городском рынке до глубокого вечера.
-- Никифорович, ты там, это, за Ванькой присмотри, -- сосед протянул ключи. Старик кивнул. Ему уже не раз приходилось возиться с мальчишкой Анатолия. Чаще всего Ваньку оставляли под присмотром бабушки с дедушкой, живущих в Березовке, соседнем селе. А когда у них не получалось, шли за помощью к Никифоровичу.
Полдня старик провозился в домашних делах: починил прохудившиеся портянки, закрыл щели в оконных рамах старыми газетами – больно уж из них сифонило, набрал воды из колодца. Когда подошло обеденное время, он решил проведать Ваньку.
Никифорович долго щурил слабые глаза, пытаясь вернуть утраченную остроту, несколько раз промахивался мимо замочной скважины, отчего ключ вырисовывал в воздухе чудаковатые пируэты. Он ругался и поносил на чём свет стоял на всю улицу и Скачко с их проблемами, и проклятый дом, в который никак не мог попасть, и машиностроительный завод, производящий ключи, которые упрямо не желали попадать туда, куда им на роду было написано – в замочные скважины. Наконец, отмычка поддалась – то ли испугавшись чертыханий старика, а может, кому-то сверху просто наскучило наблюдать за его мучениями.
Никифорович вошёл в дом. Внутри было тихо и совсем безжизненно, словно в мёртвых кратерах Луны. Он принялся ходить по комнатам. «Экие хоромы!» -- презрительно сузил глаза, оглядывая убранство. В спальне Никифорович наткнулся на Ваньку: малыш, свернувшись ватрушкой, спал на диване; внизу, на пушистом коврике, мурчала кошка Маруся.
Вернувшись домой, Никифорович долго не мог найти себе места. У него разболелось сердце. Засунув руки в карманы неумело залатанных штанов, он долго стоял у окна, вглядываясь в мутную даль невидящими глазами, и словно игрушка с расстроенным механизмом повторял одно и то же, облизывая горячие обветревшиеся губы: «Пятьдесят лет… в колхозе… пятьдесят. Это справедливость?.. Это ли?! Пятьдесят лет… справедливость»
Внезапно он встрепенулся, и начал рыться в покосившемся комоде, быстро-быстро, словно в спину ему дышали надсмотрщики из Аушвица. Там он прятал пенсию. Успокоился старик только когда нашёл среди рванья и прочей старой рухляди два помятых полтинника. Никифорович сел на пол с зажатыми в руке купюрами и долго разглядывал их сосредоточенным взлядом, будто эти деньги были первыми в его жизни и раньше он никогда ничего подобного не видел. Насмотревшись вдоволь на фиолетовые бумажки, он снова спрятал их в комод.
…Решение пришло неожиданно – с той внезапной поспешностью, с которой обычно стучат поздним вечером в двери нежданные гости или соседи.
Вечерело. Сумрак уже успел проглотить сочные краски засыпающего неба и теперь подбирался к верхушкам деревьев. Никифорович быстрым шагом шёл к сараю. Со стороны казалось, будто он помолодел лет на десять: исчезла сутулость, а в движениях снова стали резвыми и энергичными. Быстро открыв двери, он взял канистру с керосином, предусматрительно припасенную на время «Ч», и вышел.
…Персидские ковры жадно впитали бесцветную жидкость. И если бы не еле заметный сладковатый запах, можно было бы подумать, что кто-то случайно пролил воду. Спичка громко чихнула -- и вот уже по комнатам забегали багряно-жёлтые петухи; они неприятно шипели, карабкаясь все выше, на мебель и стены, бились клювами, отчего в комнате стоял ужасный треск, и скоро вокруг не было видно ни зги, кроме их широких алых крыльев.
Никифорович ушел, когда дышать стало совсем невыносимо – дым настырно залазил в нос и слезил глаза. Услышав шаги, Звёздочка довольно рохнула: еду принесли. Старик немного посмотрел, как быстро разъедало пламя деревянный сарай, и поспешил домой.
Он не слышал, как визжали поросята, охваченные огенными огоньками, как Звёздочка, билась об горящие стены, пытаясь пробраться к выходу, пока всех не схоронила упавшая крыша. Не слышал он и как обезумевшая от горя Валентина рвала волосы, а Анатолий бросался на раскаленные окна с кулаками, пока соседские мужики не оттащили его.
Никифорович спал. Крепким, беспробудным сном мертвецки пьяного человека. Впервые за несколько последних месяцев.