К вечеру следующего дня путники достигли ворот Тулузы.

Михаль предоставил городской страже пропускные бумаги, и экипаж беспрепятственно въехал в город. К их услугам была лучшая гостиница, сытный обед и постели столь мягкие, что сестра и не поверила сразу в существование эдакого числа перин. С необъяснимой нежностью в сердце он глядел на то, как Мадлен, смеясь, обнимала подушку и рассказывала, что в монастыре девушки спали на прохудившихся соломенных матрасах, от которых на утро ломило спину.

Но едва родившаяся улыбка на губах Михаля померкла. Он нахмурился и вышел.

Целую ночь молодой послушник не сомкнул глаз. Сомнения и угрызения совести душили его. Верить, или не верить Мадлен? Поверить в чудовищное откровение — значит признать ее правоту, признать духовенство лживыми попами, способными на самые гнусные деяния. А ведь он был без пяти минут одним из них, и не мог отречься от той жизни, что выбрал себе доброй волею. Михаль и раньше слышал рассказы о чудовищном разврате, которому предавались монахи, об обмане на какой пускались, чтобы завладеть тщедушной жертвой, безгранично верившей в их праведность. Таких всегда карали, таких всегда наказывали, ибо лживая святость, порок и распутство должны быть наказаны! Но встретившись с этим лоб в лоб...

Промучившись в стенаниях до самого рассвета он наконец рухнул на постель и проспал до обеда.

Едва продрав глаза, он поспешил к Мадлен, и как будущий бенедиктинец обрушил бурю негодования на бедную девушку, осудил в том, что та проявила слабость и не выдержав всех невзгод, принялась хулить Господа, более того отвергать его существование.

— Иди в ближайшую церковь и исповедуйся, — гневно бросил Михаль. — Пусть нехристям из Пруйля достанется по заслугам!

— О Михалек!.. — рыдая, взмолилась Мадлен. — Я не смогу!

Она стояла на коленях, простирая руки. Лицо бледно, а распустившиеся локоны в свете пробиравшихся сквозь окно солнечных лучей придавали вид ангела-мученика. И глаза не чернели, как угли... Точно небо после грозы, они стали как прежде, синими.

— Иди! — почти вскричал Михаль, отталкивая, едва удерживаясь от желания утешить ее. — Иди. Или я потащу тебя к исповедальне силой!

Девушке пришлось подчиниться, несмотря на все отвращение, которое она питала к святым отцам; но сказать ужасную правду она не решилась. Михаль знал, что Мадлен смолчит, но настоял на том только лишь, чтобы очистить собственную совесть... Точнее сказать, он сам не знал, зачем предпринимает все эти тщетные попытки оставаться глухим к ее мольбам, в то время как сердце разрывалось от безудержной жажды вырвать несчастную из замкнутого круга порока.

Солнце закатилось за горизонт, и они покинули город, дабы изведать достоинства руэргских дорог. Там, где кончались алые остроконечные крыши лангедоксих ферм, начиналось настоящее путешествие.

Лошадь, которую Михаль купил на рынке, взамен той, что пала прямо во дворе гостиницы, оказалась плохо подкованной и гораздо старше возраста, что назвал торговец. Поэтому к величайшему его негодованию вместо одной предполагаемой остановки в небольшом городке Пенн, пришлось сделать две: в придорожном трактире самого сердца Керси — он так и назывался «Сердце Керси», и неподалеку от Ла-Реоля. После длительного отдыха в Бержераке дело не пошло быстрей.

Из-за разлива рек экипаж с трудом пробиралась по дорогам Перигора и Ангулема. Но нелегкости путешествия по всей видимости никоим образом не отражались на аппетите и сне молодой барышни Кердей. Во время остановок, едва поглотив все съестное, она в изнеможении падала на кровать и мгновенно засыпала. Свежий воздух и калейдоскоп дней совсем непохожих на тоскливое затворничество монастырской жизни избавили ее от привычки не спать по ночам. И, похоже, это шло девушке на пользу: здоровый румянец и сияющая улыбка, с которой она встречала каждое утро, были наипервейшими признаками, что она ощущала себя счастливой. Разве могла плохая дорога испортить наслаждение свободой, с глубокой жалостью думал Михаль. Он не смог долго держать гнев на несчастную, и теперь совершенно не походил на того фарисея, каким Мадлен знала его со дня знакомства в кабинете настоятельницы, и каким он предстал перед ней в комнате тулузской гостиницы. Решив, что должен проявить обходительность, теплоту к сестре — ведь нет ее вины в том, что случилось — Михаль наконец растаял. И никогда прежде он не испытывал столь высокой радости, ежедневно выказывая заботу, трепетно справляясь о ее самочувствии, тщательно проверяя качество приготовленных для нее блюд, достаточно ли чисты и хорошо ли выглажены простыни, на каковых она собиралась улечься спать, хорошо ли проветрена спальня. Ни в чем ей не отказывал, каждый раз умиляясь детской радостью, с которой она кидалась на шею, благодаря за очередную обновку или возможность задержаться в городе, чтобы посмотреть на выступление бродячих циркачей.

И карман Кердея заметно опустел.

Странствие из городка Сент в Фонтене, а затем в Монтегю крайне отличалось от посещения Тулузы. Теперь гостиницы сменились обветшалыми постоялыми дворами, а затем и вовсе конюшней, которой пришлось довольствоваться, будучи почти у самых ворот Нанта. Бедняжка Мадлен, верно, и не успела нарадоваться мягкости перин и приятному запаху лилий, что источали белоснежные простыни гостиницы в Тулузе. Теперь Михаль не знал, чем он больше недоволен, не имея возможности доставлять радость сестре, балуя ее, словно дитя, или же близостью знакомства с призрачной мадам д’Эсте, которая, быть может, прояснит вопрос о пруйльских негодяйках.

Да и дорога, ведущая из Монтегю к Нанту, была просто отвратительна, невзирая на то, что Михаль успел сменить старую клячу на более сносную лошадь, за которую отдал все до последнего су. Размытая весенним полноводием и подсушенная солнцем глина легла огромными рытвинами и ухабами, мешая ровной езде. Без присутствия моря молодые люди ощущали признаки морской болезни. Их так трясло и подбрасывало, что оба едва превозмогали подступавшую к горлу тошноту. Тщетно девушка пыталась уговорить брата обменять повозку на мулов: Кердей был неумолим — верхом трудней передвигаться по таким дорогам, тем паче женщине.

Когда экипаж подъезжал к воротам Нанта, Мадлен забылась сном от усталости.

А очнулась в полном одиночестве, темноте и тишине. Она была заботливо уложена на подушки и укрыта мягким льняным покрывалом.

Осторожно отодвинув шторку, девушка разглядела вывеску трактира в тусклом свете фонаря и часть пустынной вымощенной брусчаткой набережной. Подуло свежестью: где-то рядом раздавался мерный плеск Луары. Ночи вблизи реки были холодными, и Мадлен почувствовала, что довольно сильно продрогла. И где же Михаль? Куда он исчез?

Стало не по себе, словно время остановилось и вымерло все живое. Она приподнялась на локте, когда неожиданно хлопнула дверь трактира, и где-то рядом раздался голос брата:

— Я должен поразмыслить.

— Нет времени на размышления, Кердей, — к голосу Михаля присоединился еще один — тихий и едва различимый; по-видимому, тот, кому он принадлежал, привык говорить шепотом. — Дивлюсь, каких сказок наговорила вам эта девица! А разве мать-настоятельница не объяснила вам, что барышня лишилась рассудка, после того как чудом спаслась от малярии. Знаете, столь страшный недуг не щадит разума...

Михаль был, кажется в смятении, и оттого не ответил, а незнакомец, пользуясь колебанием, продолжал:

— Словам такой красотки трудно не поверить. Но, увы, она больна на голову и склонна сочинять всяческие небылицы.

— Смените тон, мессир Фигероа! — прошипел Михаль. — Какие вы позволяете себе выражения в сторону сестры моей? Она не красотка, и не девица!

— О, простите... барышня Кердей, — поправил себя незнакомец, в его тоне скользнула неприкрытая ирония; он, как оказалось, отлично изъяснялся по-польски, что удивило Мадлен, но предпочитал в некоторых, удобных моментах, забывать пару-тройку слов, заменяя их испанскими или французскими, делая свою речь для собеседника малопонятной, путанной, неоднозначной, а порой и вовсе принимающей противоположный смысл.

— Так вот барышня Кердей... сестрица ваша, — говорил он, — лишилась рассудка еще в детстве. И герцогиня — моя хозяйка — приехав однажды в монастырь, воспылала жалостью к ребенку и решила взять ее на воспитание в Париж. Никаких суден и испанских монархов нет. Все это она выдумала. Смешно, не правда? У герцогини она нашла бы хороший приют. Страшно подумать, что вместо того, чтобы обрести покой рядом со знатной дамой, которая заменила бы ей мать и стала бы хорошей покровительницей, Мадлен попадет в дом умалишенных.

С минуту помолчав, Михаль спросил, голосом полным тревоги:

— Отчего же тогда мы сразу не направились в Париж?

— Оттого, что ее светлость дожидалась вас в своем особняке на набережной в течение нескольких месяцев — она любит встречать весну здесь. Но вы опоздали и теперь придется ехать за ней в П-а-р-и-ж, — проговорил незнакомец по-прежнему шепотом и по слогам, нарочно издеваясь над несчастным поляком.

Вновь собеседники затихли — верно, Михаль погрузился в раздумья, не зная кому верить. Письмо герцогини, которое всегда было при нем, не содержало ничего кроме общих фраз о желании видеть мадемуазель Мадлен среди своих фрейлин. Ах, он ведь потерял голову в тот день, когда напротив, должен был обо всем расспросить настоятельницу, или, по крайней мере, лучше слушать ее, авось бы что-нибудь понял. Разумеется, теперь он не мог быть наверняка уверенным, что посланник говорит правду, правда его, однако, больше была похожа на таковую в сравнении с откровением Мадлен, увы, и она это понимала. Вполне справедливые сомнения снедали ее бедного брата — в слишком большое количество подробностей был посвящен этот Фигероа.

— Не понимаю, что вас тревожит? Сарматы странный и недоверчивый народ. Одним словом — варвары, — фыркнул незнакомец. — Ему графский титул на блюдце, а он носом воротит! Однако ж экю герцогини вы не побрезговали. И как поглядеть, увесистый кошель, что утяжеляет ваш пояс, не столь же утяжеляет вашу праведную душу, словно все семь смертных грехов.

— Мессир! — голос Михаля задрожал от гнева.

— Господь с вами, не будьте так серьезны, уберите ваш кинжал. Приходилось мне не раз быть свидетелем того, как монахи умеют обращаться с оружием. Ей-ей, похлеще любого заправского дуэлянта! Да уберите же клинок, будущий граф Кердей, я всего лишь пошутил.

— В толк не возьму, и за что же меня желают возвести в графы?..

— А разве не французский король несколько столетий назад наградил вашего предка лилиями за славные победы над англичанами? И, кажется, позабыл добавить и графскую корону. Сию оплошность берется исправить моя госпожа. Доброе дело сделать ей не впервой. Вот увидите сами, как быстро в ваших руках окажется приказ, подписанный самим Карлом Девятым, о возведении вас в титул столь высокий. Моя госпожа щедра на милости.

Мадлен нахмурилась, вновь изумляясь тонкой осведомленности посланника.

— Я должен поразмыслить. Дайте нам время хотя бы на отдых, — почти взмолился Михаль.

— Не смею протестовать. Сколько? День, два?

— Два, — неуверенно попросил Кердей.

Мужчины раскланялись и разошлись каждый в свою сторону.

Дверца экипажа распахнулась, обдав пылающее лицо девушки прохладой. Она успела принять то положение, в котором ее оставил Михаль, притворившись спящей. Тот аккуратно устроился подле нее, Лука на козлах, и они тронулись.

Но проехав не более мили и завернув в одну из улиц, выходивших на набережную, экипаж остановился.

Михаль тяжело вздохнул и, прежде чем встать, поглядел на сестру. Ее лицо было по-детски безмятежно, полный ротик чуть полуоткрыт, дыхание — едва различимо. О, как он не хотел верить словам этого человека! Ощущение, будто они вдруг оказались хрупкими безропотными фигурками в чьей-то таинственной игре, терновой сетью опутало сердце. Почему Господь потворствует изуверам и лжецам?

Еще раз вздохнув, Михаль поднял Мадлен на руки и спустился на набережную. Трактирщик встретил молодого поляка любезно — он самолично вызвался препроводить иностранных гостей до предназначенных покоев. Михаль миновал широкую залу гостиницы, деревянную лестницу с перилами отполированными ладонями хозяев, слуг и великого множества гостей этого дома, ярко освещенный коридор со скрипучими половицами. Он нес ее словно святыню, прижимая к груди. «Как я ее отдам? Как?» — одна единственная мысль терзалась меж висками, точно электрический разряд меж нитью и веретеном.

Комната, в которую он внес Мадлен, была настолько мала, что в ней с трудом помещались небольшая деревянная кровать, покрытая потрепанным лиловым шелком, низенький резной столик и обитый тафтой в цвет покрывалу пуфик. Однако пространство комнаты не казалось ограниченным из-за широко распахнутого в ночь окна — на нем, словно на полотне, были раскиданы янтарный полумесяц, серебро звезд и темные очертания густой листвы гранатовых деревьев.

Михаль бережно опустил сестру на покрывало и, склонившись, задержал взгляд. Осторожно протянул руку и поправил жесткий воротник. Его пальцы случайно задели нежную кожу ключицы и скользнули вверх по линии шеи, едва коснулись бархатной щеки, розовых губ... И опять забылся, не осознавая, что делает, гладил ее кожу; но внезапно вернувшись на землю, отдернул руку.

Сознание, что близок грех, приводило в ужас, но манило и обжигало.

Он тяжело опустился на край кровати рядом. Вновь его рука потянулась к заветному воротнику, который достаточно было сдернуть, чтобы хрупкий муар треснул и разошелся по всем швам... Но, нет! Нельзя, нельзя! Одно лишь созерцание — усеянная благоуханными цветами дорога к пропасти.

«Отчего я никогда не любил раньше? Отринул такое возможное счастье! — думал он, чуть дыша, вновь продолжая кончиками пальцев обрисовывать линию ее рук и плеч, завитков волос, что выбились из жемчужной сетки легкого головного убора, солнечным потоком разметавшись по темно-лиловой простыне. — Отчего нет более прекрасного цветка, чем она — родная сестра моя? Отчего, Господь, ты так жестоко меня пытаешь? Я слаб, я ниц перед тобой пал, моля о покое, закрыл навеки дверь в прошлое и будущее, посвятив дарованную тобой жизнь служению тебе, а ты, о Господи, посылаешь мне... ее. Зачем? Испытание, кара или благодать? О, сейчас рухнет последняя преграда, тогда конец положит началу моего грехопадения. Нет, я погиб, погиб, ибо в помыслах своих согрешил уже тысячу раз...»

Девушка резко вскинула ресницы, и тотчас очарование полусна, в котором пребывал Михаль, улетучилось. Взгляды брата и сестры скрестились: один полный смущения, другой — гнева.

— Кто этот человек? Я полагаю, что имею право на объяснения, — она поднялась с кровати, скрестила руки на груди и сурово нахмурила лоб.

Несмотря на веющую со стороны реки прохладу тело Михаля воспылало жаром.

Он, было, открыл рот, но в дверь постучались. Вошла хозяйка с широким блюдом в руках, на коем дымясь и издавая дивный аромат, красовались обещанные пирог с мясом куропатки, паштет и высокий узкогорлый кувшин вина. Михаль проводил женщину задумчивым взглядом и, дождавшись, когда шаги ее увесистых башмаков затихнут вдали коридора, спросил:

— Значит, ты не спала вовсе?

— Спасительная случайность, подарившая мне два дня. Ведь столько ты выпросил у того господина?

— Магдалена! — взмолился Михаль.

— Зачем тебе понадобилось встречаться с этим человеком? Я полагаю, он один из людей герцогини, ведь так? Ты, на самом деле, не поверил ни единому моему слову. Мой рассказ показался тебе бредом. Решил притвориться и дождаться, когда представится возможность разузнать все от лиц посторонних?

Убедительность слов Фигероа спорила с решимостью и твердостью сестры. Михаль вздохнул.

Он пытался разглядеть тень безумства в сверкающих юношеской яростью глазах. Мадлен сдержанно ожидала ответа, и взор ее был ясен.

— Да, мессир Фигероа — посланник герцогини Немурской, — с опасливостью проговорил Михаль. — И он действительно рассеял все подозрения по поводу судна, должного отправить тебя в Испанию...

— Этот человек не сказал и слова правды! Если бы ты знал истинную его цель... Хочешь знать?

— Магдалена!..

— Королева и герцогиня более чем соперницы, они — главы двух враждующих домов. И дело вовсе не во мне... Мадам Немур в письме дала понять, что королева уступает меня. Настоятельница пришла в крайнее замешательство. Королева совершила оплошность, взяв с собою герцогиню в одно из путешествий по Франции, — та оказалась слишком проницательной, чтобы не заметить существования иного, тайного назначения пансиона. Ни для кого не секрет, что лотарингский дом служит интересам испанского монарха, для которого большой удачей было бы возыметь компромат против французской королевы и, отняв трон у Валуа, передать его Гизам.

Побледнев, Михаль отпрянул от сестры.

— Господь с тобой! О чем ты опять?

— Припомни тот день, Михалек. Мать-настоятельница долго убеждала тебя в счастье, которое выпало мне. Должно быть, ты заметил, в каком волнении пребывала она. Волнение это имело тройное происхождение. С одной стороны, она не могла подвергнуть сомнениям слова герцогини, будь они трижды ложью и страшнейшей ловушкой. С другой — она не ожидала увидеть в твоем лице будущего служителя церкви, которому вопреки церковным законам пришлось чудовищно лгать, вовлекая в заговор столь великого масштаба. С третей стороны Китерия подвергала себя не лучшей участи: даст ли она согласие герцогине, или поступит вопреки ее просьбе. Если до Рима дойдет, какие дела проворачиваются в святом месте, Китерию ожидает более чем смерть, ее ожидает страшная участь. Мне ли тебе рассказывать какая?

Едва ты покинул монастырь, она подозвала меня и, не скрывая ничего, поведала о своих мыслях. «Вероятно, мадам Анна переотправит тебя в Испанию с сопроводителем, который и поведает монарху то, о чем не стоит знать никому, — сказала она. — Но мы отправим гонца к ее величеству и доложим обо всем. Надеюсь, письмо придет раньше, чем ты сядешь на судно. А коли нет, в твоих интересах доказать чистоту твоего нрава и воспитания». На этот раз я сказала все, Михаль, что знала, а имя сопроводителя тебе уже известно — мессир Фигероа.

— Нелепая напраслина! Уважаемая дама, добрая христианка не станет прибегать к таким чудовищным способам, чтобы разоблачить нечестивцев!

— Такая же добрая, как королева. А та ведь племянница папы! Сошлись две горы. Опомнись, Михаль! Это мир полуистины... Я слышала, этот Фигероа обещал награду. Верно, титул графа удерживает тебя? Но в обмен за продажную девку тебя никогда не сделают графом! Зашьют твое тело в мешок и сбросят в реку, тотчас как ты вручишь меня им.

— Как ты можешь говорить, что я способен ставить на весы что-либо против твоей жизни! — вспылил Михаль. — Мне нужно время, чтобы понять все и поверить тебе!

— В таком случае, у тебя его предостаточно, — со слезами отчаяния вскричала Мадлен. — Но ждать я не намерена!

Развернувшись, она сделала движение к двери. Но с неведомой прежде прытью Михаль поймал ее за локоть. Отчаянное негодование окатило послушника, точно кипяток, — он потерял самообладание и с силой сжал руку девушки.

— Куда же ты пойдешь, безумная?

— На пристань, искать подходящее судно. Я не останусь на этой гнилой земле ни дня, ни часа, ни минуты!

— Как, скажи мне, верить тебе?! Ты бредишь наяву, твои уста роняют ложь, твоя голова полна вздора... Ты и меня свела с ума! О, я чувствовал, ты принесешь одни страдания и несчастья! Ты гораздо хуже, чем о тебе идут толки. Ты — ведьма! Ты вместе с душой и разум дьяволу продала!

— Боже!.. Я знала, что когда-нибудь скажешь это...

— Не призывай Господа всуе. Не оскверняй имени его своими устами. Ты только что отрицала его существование! Чудовищное наваждение! Бред! Иллюзия!

— Михалек!..

Молодой человек бросился к кровати и, схватив шелковый кошель сестры, выпотрошил содержимое.

— Ты начиталась бреда этого сумасшедшего, погубившего наш род. По его велению ты вступила в сговор с дьяволом. Ведьма... Сатана!

— Твое мировоззрение — химера. То, что ты всосал с молоком матери, что в тебя вбивали из-за дня в день, едва займется рассвет и пока не взойдет луна. Зачем? Чтобы и во сне видеть лживые картины о мнимой праведности и святости. Отец открыл мне истину. А ты — глупец! — с яростным презрением бросила Мадлен. — Он рисковал жизнью, проводив целые месяцы в лепрозориях, дабы отыскать снадобье от проказы. Он задыхался от трупного духа, изучая органы и совершенствуя методы лечения страшных недугов. Что ты дал миру и людям? Ничего! Ты точно пугливый заяц предпочел спрятаться в монастыре, в то время как мы нуждались в защитнике, погибая от страха в собственном доме.

— Замолчи! Замолчи! — Михаль зажмурился, стиснув руками сердце; по лицу покатились слезы. — Неправда! Служение Господу — ремесло не из легких... Но есть ли Господь? Теперь меня терзает лишь этот вопрос... Теперь я не знаю, где тьма, а где свет, что химера и где истина? Ты стерла все границы! За что ты пытаешь мой разум? О Магдалена, ты отравила меня, мой хрупкий крохотный мир — единственное, что я берег, как священный образ, единственное, что держало меня среди живых. Я трясся над ним, стараясь сокрыть от алчущих глаз, сооружал невидимую крепость вокруг, рыл глубокий ров, но одним своим появлением ты разрушила все, оставив меня обнаженным перед Господом... Нет! Перед собственной совестью. Должно быть, именно так себя чувствовали праматерь наша и праотец, вкусивши райский плод. Но, что я говорю? О Господи, теперь и язык мой отказывается служить! Ведь помыслы мои гораздо выше страха перед врагами, а страха перед Господом не затмить зовом отравленного колдуньей сердца... Я — трус!.. Я словно в зеркальном лабиринте, всюду выход, но куда не ступи — холодная плоскость стекла.

Вновь все тона и полутона боли бурным ураганом пронеслись по лицу Михаля, кровь прилила к вискам, словно тысячи ядовитых иголок. Он сжал руками голову и принялся метаться по комнате. Затем бросился на колени и, крестясь, с таким жаром стал читать молитву, что казалось, настал его последний час... Мадлен в ужасе глядела на него; мать часто писала о страхах за больное сердце сына, никогда не скрывала, что давно смирилась с ожиданием дурных новостей из Сецехува. Сейчас Михаль был на гране. Его сердце могло и не выдержать подобного испытания...

Мадлен осторожно приблизилась к нему. От прикосновения теплой ладони к пылающей щеке, тот дернулся в сторону. Но она поймала руку Михаля, прижала ее к губам и опустилась рядом на колени.

— Мир как будто с ума сходит вокруг... — ласково прошептала она. — Что за безумным законам ты подчиняешься, запрещающие любовь — чувство, каковое сам Иисус почитал за высшее? Зачем же ты пытаешься заставить сердце остановить биение, зачем жмуришься от света, подобно дьяволу перед распятием? О, как же много граней у любви! Она бесконечна, как вселенная, но церковь запрещает ее, запрещает то, что, всуе, есть жизнь. С одной стороны, воспевая ее, с другой — карая, когда счастливые отдаются ее власти. Я знаю, что терзает тебя... И знаю также, сколько отвращения вызывает у тебя чувство, увы, ответное. Я не слепа, Михаль, я не каменное изваяние!

Ты заботлив, как брат, но стараешься казаться холодным. О, да, разумеется, тебя поразила история, что приключилась со мной в монастыре, в твоих глазах я грязное создание, лишенное всех добродетелей, что присущи девушкам достойным... Но поверь, я, как никогда высоко ценю возможное счастье вновь обрести все те добродетели, что у меня отняли, и мечтаю сделать это, находясь под твоей опекой. — Мадлен опустила голову, ее щеки пылали от смущения. — Но глядя на тебя, понимаю, что это невозможно. Я никогда не поставлю тебе в вину твой выбор. Так сложно без боли и страданий поменять веру, и я не хочу, чтобы ты когда-либо испытал те же муки, что пришлось перенести мне отнюдь не по своей воле и прихоти. Я не могу видеть, как ты мечешься меж верой в Господа, верой в святость сиятельных лиц и той, которая не заслуживает и толики любви.

Болезненно скривившись, он сорвался с места.

— Куда ты?.. — в страхе вскричала Мадлен.

— За посланником герцогини! Одному мне не справиться с тобой.

— Неужели ты сделаешь это, бросишь нас обоих в пасть хищников?

— Ничего до сих пор столь горячо я не желал, чем спасти твою заблудшую душу! Я хочу верить тебе, а должен поверить посланнику той дамы. Укладывайся спать. Завтра мы отправимся в Париж. Я должен побеседовать с ее светлостью и пролить свет на эти безумные обстоятельства. Быть может, действительно тому виной эти нечестивицы из монастыря, где ты воспитывалась. Быть может, они виновны в этом страшном недуге, что поразил твой разум... Но я клянусь, они заплатят за все, если это так!..

— Михалек!

— Не смей перебивать меня! — его рука коснулась двери. — Я желаю, чтобы ты проявила покорность и послушание. Я имею право это требовать от тебя. Я принял решение, и кончим на этом.

В отчаянии Мадлен бросилась ему в ноги.

— Михалек, ты погубишь меня, и себя заодно... Не делай этого! Отпусти меня. Отпусти и возвращайся в Сецехув. Живи покойно...

Михаль оперся о дверной косяк, чтобы не упасть, и с силой смежил веки.

— Прошу тебя, Михалек, сжалься... — продолжала Мадлен, верно не подозревая, насколько близок Михаль к пропасти, которую с такой страстностью избегал. — Не иди к этому человеку, лучше убей меня!.. — молила она, почти рыдая. — Лучше сам убей, чем это сделают другие. Быть может, так я смогу избежать тех страшных мук, что они уготовили мне, и спасти тебя... О господи! За что ты ввел своих рабов в столь чудовищное заблуждение, почему в угоду тебе брат должен потворствовать гибели сестры?..

Окончательно обессилев, Михаль тоже опустился на колени. Закрыв лицо руками, он долго молчал, но дыхание его было мерным, словно у безнадежно больного, получившего короткую передышку перед последним вздохом.

— О моя Магдалена, — проронил он наконец. — Каким я, должно быть, кажусь тебе бессердечным... Ты полагаешь, я готов нарочно избавиться от тебя, перепоручив герцогине? Я люблю тебя, как никого в этом мире не любил прежде, и Господь тому свидетель. Ты не оставляешь иного шанса, ангел мой... сердце стынет... я не могу поручиться, что через мгновение мой разум не покинет меня! Но что тогда мы будем делать, оба безумные?.. Я готов позабыть, что в наших жилах течет одна и та же кровь, дарованная нам нашими родителями, готов признать, что все законы — чушь перед лицом любви, готов поверить, что Иисус всего лишь сын Иосифа, а мы молимся пустым образам... но этого не объяснить остальным. Люди нас осудят за преступную любовь. Что нас ждет?

— Лишь свет Солнца! Там, куда мы отправимся, ничего подобного бояться нам не придется. Я знаю, я, как будто уже была там... и меня неустанно что-то манит туда, что-то, а может кто-то зовет. Я слышу голоса, они принадлежат близким мне, родным. Близким моей душе. Михалек, я уверена, если ты перестанешь внимать эти глупым законам, ты тоже услышишь их. Уедем, Михаль. Нас ничто ведь здесь не держит. Я вижу горечь в твоих глазах. Ты несчастен. Твое место не здесь. Уедем. Позволь мне показать тебе истинную родину наших душ?

Михаль опять закрыл руками лицо. Затем поднялся, и вновь спешно затараторил молитву, пытаясь вернуть твердость духа.

— Ты сама не разумеешь, что говоришь, — проговорил он строго. — Твоя дурная, безрассудная идея быстрее приведет нас к смерти, супротив благоразумному диалогу с герцогиней. Та не станет лгать перед лицом правды, что ты ей раскроешь. Она либо сознается во всем, либо — и я молю Господа, чтобы именно так и произошло — подтвердит мои догадки...

— ...что я бессовестная лгунья? — с несчастным видом воскликнула Мадлен.

— О нет! Что ты во власти болезни.

Лицо Михаля тотчас перекосила гримаса досады — верно, пожалел, что позволил себе ранить Мадлен сими неловкими доводами, в кои — а она была в этом убеждена — не верил и капли. Единственно, что его страшило по-настоящему — один единственный шаг, который разделял его праведного и его греховного. Михаль стоял меж дверью и Мадлен, зная, что выбрав первое, спасет себя от чудовищного грехопадения, в кое зазывала природа, но в то же время стоявшая по другую сторону, коленопреклоненная Мадлен, напуганная, замученная, молящая о помощи, была олицетворением богомучениц всего христианского мира.

— Но я не отрекаюсь от своих чувств. Нет!.. — вскричал он, словно останавливая самого себя от порыва поднять ее с колен и притянуть к себе. — Я люблю тебя и желаю только добра, но одному мне не справиться.

Резко развернувшись, Михаль схватился за ручку двери.

Мадлен в отчаянии глядела на него. Еще одно мгновение и он исчезнет за дверью, и тогда не предотвратить страшной катастрофы.

— Иисуса распяли... за правду-истину. И... меня распнут, и тебя, — прошептала она. Не ведая, что творит, стремительно вскочила, схватила с подноса узкогорлый кувшин с вином и крепко ударила о голову Михаля, вложив в удар как можно больше силы. Брызги вина и темные осколки разлетелись в стороны. Зажмурившись, Мадлен успела разглядеть как тот, прежде чем упасть повернулся к ней лицом.

— Что ты делаешь?.. — выдохнул он удивленно и сдавленно, и повалился на бок, ударившись по пути виском о столик, опрокинул его вместе с оставшимся на нем подносом. Девушка в ужасе наблюдала, как жестяное блюдо покатилось и, столкнувшись с дверью, издало громоподобный трезвон.

Какое-то время она, оглушенная, стояла неподвижно, не дыша и переводя испуганный взор с подноса на распростертого Михаля. Однако крики и невероятный шум, который они произвели, несомненно, должны привлечь хозяев и слуг, озабоченных репутацией гостиницы и любопытством, может быть, в равной степени. Превозмогая волнение, Мадлен опустилась перед братом на колени и нащупала на его шее пульсацию артерии. Михаль был жив.

— Слава богу, — прошептала она облегченно. — Прости меня... Прости меня, милый, мой возлюбленный братец! Но ты прав, я принесу тебе одни несчастья.

Осторожно вынув из ножен длинный кинжал со стальной чеканной рукояткой и выгравированным на ней гербом — Михаль носил его вместо шпаги, — Мадлен склонилась над ним.

Тот лежал на груди, раскинув руки, щекой прижавшись к полу, с лица и волос стекали алые ручейки. Едва касаясь, Мадлен ощупала место удара на затылке и виске. Как сильно рассек висок о столик!

Но сердце ее замерло — он приоткрыл глаза.

На одно лишь мгновение, меж темным рядом ресниц проник умоляющий взор, но тотчас померк, словно говоря: «Иди! Ты свободна! Иди к своему Новому Свету!..»

Мадлен едва совладала с собой, едва сдержала подкативший к горлу отчаянный вопль. В последний раз прикоснувшись губами к виску брата, встала.

Незапертая дверь распахнулась, выпуская ее в коридор, где она внезапно столкнулась лицом к лицу с хозяйкой, давеча принесшей поднос с ужином, глаза ее говорили о любопытстве и всевозрастающем недоумении. Вытянув шею, словно гусыня, темноволосая, уже давно немолодая женщина заглянула в дверной проем. Взору ее предстал полнейший беспорядок и распростертый в луже постоялец. А Мадлен, державшая в руках кинжал, производила впечатление отнюдь не в свою пользу.

— Вы убили его? — в ужасе прошептала хозяйка и ее руки невольно потянулись к дрогнувшим губам, будто сама испугалась того, что осмелилась спросить.

Мадлен лишь покачала головой, слова застряли у нее в горле, но лицо ее было непроницаемо, как у хладнокровного убийцы.

Женщина недолго оглядывалась, переводя взгляд с Мадлен на Михаля и силясь найти ответы на огромное количество вопросов. Наконец попятившись назад, она бросилась к лестнице. Девушка онемела от страха, когда услышала ее зычный голос, зовущий супруга и слуг.

Юная беглянка метнулась в покои. Стремительным взглядом окинув все небольшое пространство, она отметила три необходимые вещи: простыни, окно и кожаный пояс с ножнами для кинжала, ругая себя за то, что не сняла его ранее. Блеск стали в ее руках выглядел и без того через меру угрожающе.

В одно мгновение она опоясала себе талию широким поясом, укрепила на нем клинок и склонилась к постели. Наскоро связав покрывало и простыню наподобие веревки и, найдя их достаточно справными, Мадлен привязала один конец к резной спинке кровати, другой перекинула через подоконник. Стремительно вскочив на него верхом, она охватила шелковую веревку руками и, совершенно не подозревая, что ее ожидает, соскользнула вниз.

продолжение http://proza.ru/2012/08/24/911



© Copyright: Юлия Ли-Тутолмина, 2012
Свидетельство о публикации №212110701513