Часть первая. ВРЕМЯ "Ч".
1.

- Сердце – это ведь всего-навсего мышца, - произнес профессор кафедры судебной медицины Ч. и прикрыл глаза.

Круглый такой, крепкий, с густым, седым ежиком волос, запрятанным под белую, накрахмаленную шапочку и ангельским выражением лица, не оставлявшим сомнений в гнусности его натуры. Но Ч. в моем рассказе настолько незначительное место занимает, что не стоило бы о нем упоминать вовсе, если бы в этот сентябрьский день, я впервые не заметил Сашеньку.
То есть я, разумеется, видел ее и раньше, но – обычно, внешним зрением, снаружи, а так, чтобы внутренним, когда раз – и вздрогнешь…И сердце, которое, оказывается – есть, хоть и не более, чем мышца, вдруг замирает на одну крохотную, бесконечную секунду, и я даже не успеваю понять эту огромную, наставшую пустоту внутри, как оно снова бросается в погоню – бу-бум, бу-бум, бу-бум…
Такого не было никогда – клянусь.

Она – Сашенька, была самая младшая на курсе, потому что закончила школу экстерном - на два года раньше сверстников и, стало быть, ей, к началу третьего курса, не исполнилось даже полных восемнадцати лет. К тому же, она была такая миниатюрная, розовощекая и – когда улыбалась, а улыбалась она всем и всегда - невольно хотелось улыбнуться в ответ. Маленькая ведь совсем, можно сказать – ребенок. А вот почему именно в тот день я на нее внимание обратил и увидел вдруг совершенно по-новому, не так увидел…Только сейчас, оглядываясь назад – понимаю. Улыбки на ее лице не было. И щеки ее были не розовые, как обычно, а мраморные, а взгляд был обращен не на мир вокруг, а в себя, вовнутрь, на видимое только ей одной, да с таким затаенным отчаянием, что смотреть на это…Невозможно было на это смотреть.
В общем, после лекции подошел я к ней, задал какой-то вопрос, она ответила невпопад, не глядя на меня, даже не посмотрев. Как можно, в другой раз обиделся бы на нее, а тогда, понимаете, просто жутко стало. Видно же – горе у человека. Смотрю, глазам не верю - она на этого Ч. уставилась, взгляд отвести не может. А ведь более незначительной фигуры для моего рассказа и выдумать невозможно. Это я, Ладо, вам говорю.
Но только, это жизнь была, а не рассказ. Ч. быстро прошмыгнул от кафедры к выходу, на ходу запихивая бумаги в портфель, а она, Сашенька, вдруг кинулась ему наперерез и ломким таким голосом:
- Сергей…Петрович…
А его уже и след простыл. Может не услышал, а может - вид сделал…

Домой ее в тот день я отвел. Просто взял за руку и повел, и она – пошла. По лицу Сашеньки текли огромные, как лесной орех, круглые молчаливые слезы, на которые я – мужчина, старался не смотреть. Потому, что – не мог…Отвел я ее домой, она с бабушкой жила, у которой комнату снимала, передал с рук на руки, а назавтра, сам не знаю почему, ждал утром около дома. Так мы и стали ходить вдвоем, можно сказать – дружить. Потому что маленькая она совсем была, а как же – иначе…
Сначала она молчала больше, улыбалась редко, как раньше - вообще никогда. Ну а потом, куда деваться, стала привыкать ко мне, уже не стеснялась, не вздрагивала, когда я до нее дотрагивался или в щечку ее бархатную чмокал на прощание. Она для меня почти как младшая сестра была, понимаете. Почти. Да. А потом, рассказала. Все – как было…
А было все, как раз, обычно совсем, как всегда бывает с провинциальными девочками, приехавшими в столицу учиться. Да и сама она была обыкновенная, хотя об этом мне трудно судить. Уже – трудно. И сейчас, когда думаю о ней, сердце колотится, а уж – тогда…И еще, почему-то казалось, что дом этот, в котором она жила – наш с ней дом. Будто к двери подхожу, вставляю ключ с бороздкой по краю в скважину и бесшумно так дверь открываю, а за дверью она – Сашенька, меня уже встречает и в глаза мне заглядывает – что, мол, соскучился? И ластится, и прижимается ко мне – вся целиком, и подходим мы с ней друг к другу, как этот самый ключ с бороздкой – к фигурной замочной скважине…
Сумасшествие, понимаете? Форменное сумасшествие…


2.

- А почему ты вчера со второй пары ушла? Сказать можешь?
И сразу – взгляд исподлобья, ощетинивается, как ежик, а ведь только минуту назад шла рядом, только что не вприпрыжку, и щебетала.
- Надо было…
- Между прочим, через неделю – зачет.
- Знаю, не маленькая. Нечего меня опекать.
- Как не маленькая? Как раз – маленькая ты. – Я поворачиваю ее лицом к зеркальной витрине магазина. – Девочка еще совсем. Разве сама не видишь?
На нас смотрят из витрины худой долговязый парень с густыми черными волосами и она – Сашенька – мягкий рот, нежный овал лица и это покорное выражение глаз…
Она высвобождается движением плеч и смотрит на меня.
- Ты и вправду считаешь меня такой…несмышленой? – ее нижняя губа дрожит от обиды – вот-вот заплачет. На самом деле?
- Э-э-э…Что, пошутить даже нельзя? Сразу обижаешься, да? Знаю я, что ты на курсе самая умная, одну тебя в пятнадцать лет в институт приняли, больше никого, да? Знаю…Но волнуюсь я за тебя, я как бы за тебя…отвечаю, понимаешь? Перед собой, перед тобой, перед всеми. Кто я тебе, скажи? Друг…
Сашенька послушно кивает и снова улыбается, а потом, через минуту, уже опять хмурится и задумывается.
- Сашенька, когда ты так смотришь, у меня появляется желание сделать харакири.
- Харакири – это у японцев, а ты – грузин. И ты все время надо мной смеешься…
- Честное слово – нет! Когда я над тобой смеялся? Если кто-нибудь посмеет над тобой смеяться, только скажи, я и ему харакири сделаю. Ты не думай, у меня кинжал есть, настоящий, мне его дедушка подарил, отец моего отца, когда мне двенадцать лет исполнилось. Очень красивый и очень острый.
- Ты такой хороший, Ладо. И что бы я без тебя делала, просто не знаю. Ты лучше всяких подружек…Как ты думаешь, я ему на самом деле нравлюсь, а? – Она снова хмурится и указательным пальцем крутит локон.
- Са-а-а-ш-а-а! Опять?
- Опять, да, опять…Я, вообще-то, совсем не это спросить хотела. Чего сразу – кричать-то?
- Не кричу я. Мужчины вообще не кричат, потому что - мужчины. Спрашивай, ну?
- Ладо...- она морщит нос и задумывается. – Я не знаю, как сказать...Ну вот, правда, что есть такие люди, которых обижать все время хочется?
- Как это – все время обижать? Не понимаю…
- Попробуй вспомнить, может встречался тебе такой человек…не то чтобы враг тебе или раздражал сильно – нет. Просто человек, обычный, слабее тебя, но неплохой, да, неплохой…А тебя вот, так и тянет ему…Ну, не знаю…что-то плохое сделать, обидеть, насолить, понимаешь? Встречался, нет?
Я фыркаю и уже хочу ответить ей что-то резкое, но тут вспоминаю…Вспоминаю одноногого Гочу. Маленького одноногого Гочу из параллельного класса.
Он вместе с родителями приехал в наш город из какой-то горячей точки, у него не было половины левой ноги. Вместо нее – протез. Но не в этом дело. Странный был парень, то в друзья набивался, то враждовал со всеми сразу, никого не признавал. Очень был странный парень. Почему-то его всегда жалко было. Не потому, что одноногий, а – просто…Жалко и все тут. Может, потому, что сам он жалкий был, хоть и дрался с нами, и все такое. А вот было в нем что-то…Как будто виноваты все перед ним, что ли. И когда за драку, в которой ему же больше всех и досталось, его исключили из школы, все вздохнули с облегчением. И я – тоже. Потому, что – чужой. Хотя и жаль его было, конечно, но…не до конца, что ли.
И я рассказываю Сашеньке про Гочу, но она перебивает, мотает головой и слушать не хочет.
- Я совершенно не об этом! Не про "жаль не до конца". Про это всем известно, чужой – он чужой и есть. Я – совсем про другое.
Она останавливается и несколько секунд молчит, подыскивая слова.
- Вот представь, идешь ты по улице, холодно, дождливо, осень. И знаешь, что всего через несколько минут окажешься дома – в тепле и сытости, и про погоду эту мерзкую даже не вспомнишь. И вдруг видишь, как у стены дома, прижавшись к водосточной трубе, под проливным дождем, сидит бездомный котенок. Голодный, замерзший и несчастный. И тебе его сразу же – жалко. Инстинктивно – правда? Тебе его отогреть хочется, накормить, за пазуху посадить, так ведь?
- Ну?
- Я и говорю…Но даже если тебе все равно – и так бывает – прошел мимо и забыл, мало ли бездомных котят, всех ведь не отогреешь.
- Всех точно не отогреешь – правда…
- И тут, то ли оттого, что котенок этот, это создание божие – уж слишком жалобно на тебя глядит, то ли оттого, что ты знаешь - помочь ему все равно не сможешь, вот тут ты этого самого котенка со злости-то и пнешь ногой – п-ш-ш-шел вон, тварь бездомная…И вовсе не потому, что ты маньяк какой-то или по природе своей жестокий - нет. И не только потому, что чувствуешь свое бессилие, знаешь, что жизнь все равно сильнее тебя. Нет, есть еще что-то, понимаешь? Этот котенок слишком уж жалок, слишком – просящ. Не трагедия, а словно карикатура на трагедию. Но и это еще не все. Есть, есть в глазах у него, на самом дне – некая неприятная тебе мысль, чувство превосходства, вывернутое наизнанку – ага, вот ты идешь весь из себя такой теплый и всеми любимый, а я тут подохну, у этой трубы, прямо здесь, и дворник утром меня дохлого подберет и на помойку выбросит. И – пусть, пусть, зато тебе – мучиться этим воспоминанием всю жизнь. Не то чтобы – ночей не спать, но – как привкус такой неприятный во рту, или озноб – вдруг – в жаркий день, если вспомнишь. И так тебе и надо…- она вздыхает. - И как тут ногой-то не пнуть, а? Скажи на милость?
- Ты…Ты что говоришь, вообще, а? Ты думаешь, я не понимаю, о чем ты? То есть, я не знаю – о чем, но не о кошках, не о котятах. Немедленно рассказывай все! Все! Говори, слышишь!
Но тут Сашенька замолкает и улыбается, будто сама себе, будто что-то вспомнила, что только ей известно и больше никому.
Совсем – никому.
Совсем…


3.

Я ведь уже сказал, да, что было с ней все совсем, как у всех, она – влюбилась. Просто по-детски влюбилась, безумно, то есть – без ума. Правильно – в того самого Ч., круглого, седого, хитроглазого. С точки зрения двадцатидвухлетнего грузинского парня – с моей точки зрения - в полное ничтожество. Сначала я даже верить не хотел, понять этого не мог. А потом…Потом, я – Ладо, стал ее охранять и оберегать, утешать тоже стал, кто скажет – почему? Я и сам не знаю, сам себе не могу ответить, как такое могло случиться…Это позже, много позже, мне пришло в голову, что любил я ее – уже тогда…
Впрочем, я и сам был мальчишкой, иначе все могло закончиться совсем-совсем по-другому. Так по-другому, что вы бы ничего этого сейчас не читали, а – Сашенька…Хотя, нет, не буду я догадки строить. Что было бы, если бы…Не буду. Случилось то, что случилось и так, как случилось.

…Он был у нее первым. Первым мужчиной в ее неполных восемнадцать лет. Я сейчас не об уголовном кодексе, разнице в возрасте, это – ладно. Но она оказалась в полной его власти, абсолютной. Как он это сделал и почему она ему позволила…Не знаю, до сих пор не знаю, а только Сашенька буквально таяла от одного его мимолетного, недовольного взгляда. Только что – руку не целовала. А может и целовала – не знаю. Какие секреты ему были известны и что он сумел в ней увидеть и раскрыть…Я его - ненавидел.
Он боялся всего – жены, начальства, Сашенькиного возраста – девочка же совсем, почти ребенок – и делал все тихо и незаметно. Только я иногда знал, где и когда они…Это, если она – Сашенька, просила ее встретить и домой проводить. Да-да, такое тоже было, да. Говорю же – сам мальчишкой был…
Страшная штука – любовь. Тогда я об этом не думал, ни о чем, вообще, не думал, только жалел, наверное, ну и – ревновал, может сам того не понимая. И мысли мне разные в голову приходили, ведь кинжал-то у меня в самом деле – был, понимаете? И я мог его…Но и я молодой был, и Сашенька, которая уже хорошо научилась мысли мои читать, как-то раз сказала:
- Ладо, ты учти, пожалуйста…Ты единственный, кому я все, почти все рассказываю. Потому что ты мне – как брат, и я тебя очень люблю. Но если ты ему что-нибудь сделаешь – не прощу. Не прощу…
И посмотрела так, как никогда раньше не смотрела. Ну, вот…у нее глаза почернели, честное слово. Я даже за нее испугался.
- Слушай, но ведь он – изверг, зверь! Сама не видишь?
- Пусть. Значит – так тому и быть. Значит – заслужила. И мне без него жизни – нет.

…В жизни всякое может быть. И хоть бы он умер, сам – умер, Ч. этот самый. Да, хоть бы он…


4.

Утром прошел слух, что привезли труп.
Для занятий по судебной медицине, старые проформалиненные трупы не годятся, а свежие, да еще если невыясненные обстоятельства смерти – в самый раз.
За ширмой, на прозекторском столе, лежит тело. Старушка повесилась – видимо, от тоски – одинокая, никому не нужная. Жизнь просто протекла мимо, и надоело ей жить, чтобы просто пищу пережевывать. Повесилась.
Мы сидим вокруг, слушаем, как преподаватель объясняет про странгуляционную борозду, а я…А мне видится эта старушка. Сидит одна. Глядит в окошко и думает: «Вот, сейчас повешусь – а солнце? Что – солнце, да бог с ним. Пусть его – светит дальше…» Грустно мне стало от таких мыслей, смотрю на Сашеньку, а она…взгляд у нее такой…невидящий, вовнутрь обращенный, в себя. Я к ней такой привык, уже даже и не спрашивал – о чем она думает. И так ясно было. Но вот она чувствует мой взгляд, поднимает голову и слабо так улыбается, но – не мне, не мне. Как же мне хочется, чтобы он…
А назавтра она не пришла в институт. Только вечером я узнал, что Сашенька…она пыталась покончить с собой. Наглоталась аспирина – еле откачали, хорошо еще, бабушка эта – хозяйка ее, вовремя вернулась и увидела, а так бы…Прибежал я к ней в больницу, она лежит в палате, лицо землистое такое, но – улыбается и говорить уже может.
- Ладо, миленький, не бойся, все уже хорошо. Правда, хорошо. Правда-правда…
- Какое хорошо? Откуда – хорошо? Ты себя убить хотела – это хорошо?
- Я знаю, я все знаю, что ты мне скажешь и со всем согласна – честное слово! И что жизнь у меня еще длинная впереди, и что детей рожать, и все остальное. Это был просто аффект, все уже прошло, ну – поверь. Я не вру, у меня же здесь ближе тебя – никого…
С трудом, но я все-таки выпытал у нее, что произошло в тот вечер. Выпытал.
Рядом с ней и на самом деле никого ближе, чем я не было, и – пусть не сразу – она мне рассказала. А когда – рассказала…В общем, случись с вами такое – и вы бы наглотались. Аспирина или чего другого, не знаю, но не в этом дело. А ее – Сашеньку, я не сужу, да…
В тот вечер Ч. пришел не один. он еще кого-то с собой привел, какого-то знакомого, приятеля. Тот случайно однажды Сашеньку увидел и очень она ему приглянулась. Все случилось по общему согласию, прилично. Она просто не способна была сказать ему – нет. Так и лежала, глядя ему в глаза, пока не потеряла сознание от…Не знаю, как назвать, в моем языке таких слов нет – понимаете? Но, слава богу, что все-таки – потеряла.

…Убивал я его медленно. Очень. Я с кинжалом с детства обращаться умею и крови не боюсь, я же – с Кавказа.
Когда лезвие вошло ему под печень, он стал мне рассказывать, как все было на самом деле. Кинжал я так и оставил в теле, чтобы кровь вытекала медленно. Его рассказ длился почти восемь минут – пока он не умер. Он рассказал – что успел. И я, что успею – расскажу. Потому, что мне все тяжелее дышать – уж больно сердце дергается. Не бьется, а – дергается. Так еще и не было никогда. И – душно.

- Я ее…люблю. По глазам вижу – не веришь. А я – люблю… Так, что даже умирать из-за любви этой – не жаль. Она…Понимаешь, околдовала она меня…С первого взгляда – как увидел ее – перед прошлым семестром, случайно, она в деканат пришла стипендию оформлять. И – ты снова не поверишь, знаю, но и она – тоже…Она – тоже…сразу…Я ничего не мог с собой поделать, да и не хотел… Только вот, ошибся, думал – просто еще одно приключение, тем более – молоденькая совсем…Ты не представляешь – какое у нее тело и как же я его хотел…И получал – да…А самое-то главное – безропотность ее…Я ведь – чего уж теперь – и ударить мог…По всякому…и с любовью и без…Потому что, в глаза ей заглядываю, а там, на самом-самом дне, в черной глубине, будто лепечет кто – убей меня…ну, убей меня, только люби – всегда…И я – бил и обижал ее, и – словно легче становилось, понимаешь? Да нет, конечно – куда тебе…Я потом ноги ей целовал – прощения просил…А она смеялась и повторяла только: - "До свадьбы заживет, ничего…Ведь свадьба – нескоро…"
…И еще. Я боялся, что надоем ей… Чего только не выдумывал – чтобы удивить, привязать к себе…Такое с ней вытворял…Лишь бы только насладить ее – понимаешь? Насладить…Сделать – сладко…
А как-то, она мне и говорит, что так меня сильно любит, что само удовольствие…понимаешь – от чего, да? Что оно ей вроде уже и неважно…Лишь бы мне – хорошо было…А ей – ничего уже и не надо… Будто и не любовь это, а другое чувство - неведомое еще, какого и не бывает вовсе…
Я, конечно, не поверил…И подумал – значит я уже не могу ее удовлетворить…Старый я для нее…Потому и выдумки все эти…Ну и спросил – а если бы еще одного мужика позвать – согласилась бы? Она поглядела так…Прозрачно…И говорит: - Все - что ты хочешь. А ты - хочешь все - я знаю…
И я позвал Митьку…Хотел ей – сюрприз. А вышло…вон как вышло…Потом, после всего, я ее домой отвозил. Она все время молчала, только когда уже почти приехали, спросила:
- Ну как, любимый, тебе – понравилось?
- А – тебе?
- А я будто умерла на время, не было меня там…Но если ты так сильно этого хочешь, зови его снова – я потерплю.
Он вздыхает глубоко – не по-человечески уже и добавляет:
- Об одном…жалею…Так и не понял я…Неужели и правда…есть такое чувство, чтобы даже умереть…хоть и на время…Или я что-то пропустил в жизни?
Его последние слова…

Я сижу на привинченной к полу табуретке и сжимаю руками свое сердце. И качаюсь ему в такт – вперед-назад, вперед-назад. Иначе оно – выпрыгнет. А уж если мое сердце выпрыгнет – значит все. Вот как у меня - с Сашенькой. Обратно дороги нет. Да и бог с ней, с дорогой. И бог с ним – с сердцем.
А вот, кто теперь о Сашеньке позаботится?
Может я зря его убил?
Или – нет?


Часть вторая. ЗА ПАЗУХОЙ.
5.

Я его не убил…Все-таки – не убил. Правда…соблазн был – очень большой был соблазн. Ведь я – с Кавказа. Именно поэтому мечты мои так…подробны, что ли. Потому, что знаю точно - все бы так именно и было. Но – не убил…Встретил вечером, после занятий и сломал ему нос. И еще кое-что. Я это хорошо сделал, так, чтобы совесть свою успокоить. А он меня даже не узнал, не успел, да.
После этого он в институте недели три не появлялся, потом пришел – как новенький. Но с Сашенькой больше – ни-ни. Ничего. Да и она с ним – тоже. Так она мне обещала. А иначе, сказал я ей, на самом деле – зарежу. Без шуток.
И еще дело в том, что и наши отношения с ней, с Сашенькой – изменились. С той самой минуты, как я понял, что девочка моя, что Сашенька моя – прикосновенна. Понимаете, что я хочу сказать? Я вдруг осознал, что и мне тоже – можно. Можно - ее. Можно ее – по-всякому. Была она девочка, бабочка была с цветными крылышками и я ею – любовался, вот как. А теперь…Нет, я не перестал ею любоваться, нет. Просто она из бабочки превратилась – в куколку. И я понял, что могу взять эту самую куколку и сжать в кулаке. А если вдруг она дышать перестанет – пусть. Главное – чтобы никому другому не досталась…

Женщина без хитрости – погибнет. Никуда ей без хитрости, это ее природная сила.
А Сашенька…Она - другая совсем. Не как все. Я смотрю на нее, такая она слабая и покорная – как такой выжить? Ее же всякий обидит, всякий с ней, что захочет, то и сделает. У мужчин жесткие руки, иногда даже – жестокие. И поэтому, без меня ей – не выжить. Не выжить и все. Я знаю…
- Ладо, ты что такой грустный?
- Я не грустный, я – задумчивый.
- И о чем же ты думаешь?
- О тебе.
- А что обо мне думать-то? Вот еще, нашел занятие. Я самая обыкновенная, к тому же – всегда рядом.
- Э-э-э…Обыкновенная – это да. А вот рядом, нет, не всегда.
- Да что ты? За то время, что мы вместе проводим, так уже могли надоесть друг другу…
- Но ведь – не надоели?
- И что из этого? Хорошо же, правда?
- Хорошо, да не совсем…
- Это – как? Я не понимаю…
- А так, Сашенька, что мало мне тебя. Хочу, чтобы ты у меня всегда под рукой была…
- Так ведь вот она я – под рукой. Можно даже потрогать. – она улыбается и еще ничего не подозревает. Она не знает, что во мне проснулся зверь. А зверя – надо кормить…
- Я потрогаю, да…
Я кладу руку ей на голову, ерошу солнечные пряди, пропускаю их между пальцев…Потом – хватаюсь за них чуть крепче и – тяну. И ее лицо запрокидывается, в глазах – удивление и – бог ты мой – никакого страха, испуга, даже тени сомнения – ничего. А потом она откидывает голову еще дальше назад и, смеясь, радостно мне сообщает, что с такими добрыми глазами - я никого не смогу испугать.
Даже, если – захочу…

Ночью я не смог заснуть. Глаз не сомкнул. А наутро пошел в спортзал и качался там, пока совсем не сдох – ни дыхания, ни сил, ничего во мне не осталось. Только стук сердца отдавался в висках, а сердце у меня слабое. Вернее, не слабое, а чувствительное. Ведь именно из-за него я тогда – ох, как же давно – к Сашеньке, к девочке моей прикипел. Так что уж – теперь-то? Ничего не знаю, только одно знаю точно – будет она моей. Будет и все. И хорошо бы, лучше бы – добром, потому, что если – нет, залюблю я ее до смерти, девочку мою маленькую. Как пить дать – не шучу…


6.

Произошло это очень скоро. Конечно – не до смерти, но…
К летней сессии мы готовились вместе. То есть, других вариантов – не было. Просто не могло быть, понимаете?
Три недели, обложившись учебниками, конспектами и шпаргалками, мы зубрили, спали, ели – вместе. Везде – в ее комнате, за кухонным столом, на балконе, на диване.
Как раз на нем-то все и случилось – на диване. Потом – на кухонном столе, а ближе к ночи – когда уже почти стемнело – на балконе. И – если бы мне такое рассказали, я бы тоже не поверил, но одно только у меня в голове, в памяти, от нашей с ней близости и осталось – невероятная, просто чудовищная – нежность…И еще – пальчики у нее на ногах, крохотные совсем – как у ребенка…
…Она свернулась калачиком у меня на груди, и – прежде, чем уснула, я все-таки успел шепнуть ей – в самое ушко:
- Тебя попробовать – а потом и умереть не жалко…
И еще я подумал, если что, теперь-то уж точно – убью…

…Не трогать ее – Сашеньку мою, было невозможно. Она вся, просто вся, была для этого создана. И еще – для меня. После сессии я просто увез ее в свой город – как украл…

Привести ее домой к родителям я, сами понимаете, не мог. Пришлось поселить ее в доме моей троюродной сестры и взять с нее клятву, что молчать будет. Я понимал, что рано или поздно все обо всем узнают. Но это – потом, а пока я мог приходить к ней, к Сашеньке, каждую ночь и любить ее, любить – везде, хоть под открытым небом, на берегу моря. Вот он – берег, близко, очень близко. Ближе – только ее грудь в лунном свете. Знаете, каково это, всегда, все время, жить - с ее вкусом на губах…
Кто ей рассказал про Тину – ума не приложу. Это – невеста моя, уже давно. Мы с ней еще совсем детьми были, когда наши родители решили породниться. Она очень хорошая девушка – Тина, чернобровая, стройная, тихая. Наша свадьба должна была состояться через два года, когда я закончу институт. Говорили мы с ней мало, да и наедине почти никогда не оставались, всегда кто-нибудь из ее или моих родных был рядом. Так у нас принято, понимаете. Да и о чем нам с ней говорить? Еще целая жизнь впереди – успеем наговориться. А из-за Сашеньки я про нее просто – забыл. Забыл, что – невеста, что через два года она и я…Все забыл. Совсем. Мне даже в голову не приходило, что женившись на Тине, я могу Сашеньку – потерять. Что я вообще – могу ее потерять. Неважно – почему. А когда приехал, увидел ее и - вспомнил…
Первая мысль – отложить свадьбу, ослушаться родителей. Вторая – за что мне это все, господи?
И я приходил к ней – к Сашеньке, утыкался в нее лицом и…все вокруг просто исчезало, даже – время. Пока она не уехала – вдруг. Я пришел и нашел записку, прижатую к столу старой глиняной плошкой.
"Ладо, милый, прости. Вчера я узнала про Тину – так ее зовут, да? Здесь мне нет места, это ваш мир – твой и ее, поэтому я уезжаю. То, что между нами, не может продолжаться так, как будто ее – нет. Это неправильно, и я не хочу. За меня не беспокойся, я прекрасно доберусь сама. И мы же все равно увидимся. До встречи. Не скучай. С."
Назавтра я уехал вслед за ней. Ни родители, ни родственники совсем ничего поняли, а Тина сказала на прощанье:
- Это совсем неважно для меня – кого ты хочешь. Но – не меня. Я знаю – кого, Ладо…- и отошла, опустив глаза.
Два августовских дня прошли через меня сутолокой на перронах, запахом абрикосов в бумажных пакетах и тепловозными гудками. Я был занят только одним единственным делом – думал о ней, о Сашеньке. Я перебирал ее запахи, ее оттенки, ее – всю. Я хотел ее – на всю жизнь.
Навсегда…


7.

Мы встретились, как будто не расставались. Она даже не удивилась, что я – Ладо, бросился за ней следом, как мальчишка. А может, ей было все равно.
Она ничего не спрашивала, ничего не просила, ни на чем не настаивала – просто обняла меня за шею, и я повел ее за собой, куда хотел…Потом…потом я лежал и гладил ее по голове, по щекам и в отчаянии думал, что того, что у меня внутри, хватает на нас двоих. С этого момента она стала во мне – звучать. Не помню уже, от кого я впервые услышал это выражение – голубая нота. Когда ты слышишь звук и понимаешь – вот оно – да! То, что всегда в унисон с тобой, с тобой – всяким, в любую секунду. Ты сам можешь меняться, и она меняется тоже – с тобой вместе. Всегда – созвучна. Сашенька стала моей голубой нотой, она была созвучна мне, не потому, что – хотела, нет. У нее просто не получалось по-другому, вот в чем дело…
- Скажи, что ты делала без меня?
- Да разве я была – без тебя? Всего-то один день…
- Пусть один. Так что?
- Ничего особенного, так, пустяки…
- А – все-таки?
- Я…Я была у Ч…
- Ты – что?!!!
- Я…понимаешь, я не была уверена, что ты вернешься. И он вдруг позвонил. Неожиданно…
- Саша, повтори. Повтори, что ты сказала. Что ты сейчас сказала, ну…
- Как что? Правду. Я всегда говорю только правду – тогда не запутаешься.
- Дальше…
- Ты хочешь спросить, спала ли я с ним? А зачем? Зачем тебе это знать? Разве это что-то изменит? Гораздо важнее – другое…
- Что же, по-твоему – важнее? Ну!
- Важнее – хочу ли я встретиться с ним снова…
- А ты – хочешь?
- Нет – она замотала головой. – Нет, не хочу. Уже – не хочу. Теперь – не хочу.
- Ага. Теперь-ты-не-хочешь…- цежу я сквозь зубы.
- Да. Мы с ним не виделись почти полгода. И мне…Мне плохо было без него. Как без руки…
- Без руки…
- Да, без руки. А ты не понимаешь. Ты совсем ничего не понимаешь! – и она бросается лицом в подушку и – плачет, плачет…
…Кинжал теплый. Он согревает мне ладонь и успокаивает сердце. Я – в чем мать родила, стою у окна, а за моей спиной, уткнувшись в подушку, лежит Сашенька и всхлипывает. Потом, вдруг, она оказывается рядом, я протягиваю к ней руку и пропускаю сквозь пальцы ее золотистые, шелковые пряди…Тяну, тяну еще сильнее. Я смотрю в ее запрокинутое лицо и знаю, ей – больно…Но там, в глубине ее глаз, на самом дне, бьется - беспомощно, как птенец - убей меня…ну, убей меня, только люби – всегда…
…Как я ее ударил – не помню. Зато, помню, очень хорошо помню, что почувствовал – после. Покой снизошел на меня. Потому, что в ту самую секунду, она стала моей – вся. Целиком…

Как-то я ее спросил:
- Скажи – а зачем ты мне тогда соврала?
- Когда?
- Ну, будто встречалась – с Ч.?
- А как ты догадался?
- Неважно…Догадался и все. Так – зачем?
- Чтобы ты, наконец, ударил меня.
- А по правде?
- Так я - по правде…Понимаешь, я не хотела тебя – друга, любовника. Я хотела тебя – хозяина.
- Значит, я понял правильно. Но ты сумасшедшая. Мы оба – сумасшедшие.
- Пусть. Но тебе со мной – хорошо. А цена…цена есть у всего на свете…
Она смотрит на меня тихо и радостно, и лишь на самом дне ее глаз, едва заметно, то самое, превосходство - наизнанку…

…Иногда, она исчезает. Всего на полдня, нечасто – несколько раз в год. Моя Сашенька, моя покорная и улыбчивая девочка, моя жена, моя любовь. Просто – пройтись по магазинам, посидеть в кафе, поболтать с подругой. Она возвращается, и я не могу поймать ее взгляд, он – обращен вовнутрь, в себя, и так…прозрачен. И – совсем, как тогда – миллион лет назад, в самом начале, мое сердце вдруг замирает на одну крохотную, бесконечную секунду, и я даже не успеваю понять эту огромную наставшую пустоту внутри, как оно снова бросается в погоню – бу-бум, бу-бум, бу-бум…Потом я ухожу к себе в кабинет, отпираю ящик письменного стола, открываю его и смотрю на лежащий поверх всего старый кинжал – очень красивый и очень острый. Просто – смотрю. И сердце постепенно успокаивается и начинает тихо-тихо петь, и я слышу ее – ту самую голубую ноту. А что же еще может это измученное сердце, которое всего-навсего мышца, как говорил профессор судебной медицины Ч. – самая незначительная фигура моего рассказа…

"Теперь-то уж точно – убью…"