Платон Беседин

Смуглый парень — массивные валенки, оранжевый шарф, борода клочьями — заходит в автобус, говорит "кто я”. Озираясь, стоит рядом с водителем, толстяком с красной шеей, роется по карманам. Достает смятую двадцатку, расплачивается. Водитель, ища сдачу, матерится себе под нос. Шея становится алой. Парень проходит в салон, усаживается рядом со мной. Пахнет от него алкоголем и чем-то резким, вроде гвоздики.

Автобус трогается. Громыхая железной обшивкой, скрипя рессорами, он врезается в жидкий свет хмурого зимнего утра.

Рассмотрев парня, возвращаюсь обратно к чтению. Антоний Сурожский, "Духовная жизнь”; твердая обложка, УФ-лак, белые страницы. Чтение такой книги — радость.

Так почему не читается? Мысли стали путаными, точно волосы на голове парня. Хотя минуту назад, до его появления, все было хорошо. Может, дело в запахе?

Раздражаюсь, заставляю себя читать — пытаюсь вернуть утраченное спокойствие. Вся надежда на книгу. Последнее время только чтением и спасаюсь.

Читать лучше всего в метро. В автобусах тоже можно, но движения здесь более резкие, судорожные. Стоя, особо не почитаешь. А если сел, то надо найти то единственно верное положение, когда ремень не врезается в живот холодом бляхи.

Сегодня вроде бы комфортно устроился. Пока не появился смуглый парень. Теперь не до чтения.

Закрываю книгу. Сосед рассматривает обложку, чуть шею себе не свернул. Весь он, разболтанный, нервный, будто на шарнирах.

— Интересно? — Голос у него осипший, как у волка из мультика "Жил был пес”.

— Ага, — прячу книгу в рюкзак.

— За кого голосовать будешь? — Сосед, похоже, из любителей поговорить в транспорте.

— Еще не решил.

— Голосуй не голосуй, все равно получишь… — смеется незнакомец.

Смех у него булькающий, точно льют самогон в жестяную кружку. Широко открыт рот, и видны черные пеньки зубов.

Стараюсь вежливо хмыкнуть в ответ, но так, чтобы он не принял это за поддержание разговора.

Надо достать ноутбук. Как говорится, — странное выражение — убить двух зайцев: и от назойливого соседа избавиться, и тест MMPI в институт пройти.

Автобус сворачивает с проспекта Бажана, минуя ребристый серый забор, обклеенный предвыборными агитками. Ныряет под Южный мост. Виден Днепр с остатками льдин. Те, что на середине, медленно дрейфуют, подгоняемые течением. А те, что у берега, еще держатся, но исходят трещинами, как старая штукатурка. Валит мокрый снег и, тая, превращает мир в вязкую серую кашицу.

— Я Слава, — не унимается сосед, протягивает мне руку.

— Андрей.

Думаю о том, как это, в сущности, нелепо, что его, такого нервного, всклокоченного, зовут Слава. Ладонь у него грубая, мозолистая. После рукопожатия хочется перечитать Шукшина. Кивком головы Слава указывает на ноутбук:

— В игры шпилишь?

— Прохожу тест.

— Что за тест?

— Психологический.

— Ты психолог?

— Учусь.

— Учись, студент, — смеется Слава, но вдруг напрягается. — Староват ты, мужик, для студента.

— Второе образование.

Слава отворачивается. ерзает на сиденье, играет желваками, молчит. А я, наоборот, только втянулся в разговор.

Последнее время мне и говорить не с кем. Друзья — или те, кого я за них принимал, — остались в Севастополе. Я не звонил, и они не беспокоили. А в Киеве знакомых у меня так и не появилось. И коллег нет, работаю дома.

Раньше коллег, знакомых, весь мир в принципе мне заменяла жена, но с ее уходом все изменилось. Будто ложился спать в одном городе, а проснулся в другом. И вот я просыпаюсь в нем снова и снова, но привыкнуть никак не могу. Лишь сильнее тоскую по первому городу.

Автобус тормозит, как раненая собака, взвизгивая тормозами. Ноутбук едва не сваливается с колен. В раскрытую дверь врывается холодный ветер. Заходят две женщины в одинаковых белых шапках, одинаковых синтепоновых куртках, с одинаковыми кислыми минами. Размазывая снег по резине салона, усаживаются за водителем, рядом с плакатом Ванессы Энджел в зеленом
бикини.

В тесте есть вопросы о женщинах. Там вообще масса вопросов — 566. Слава Богу, мне осталось всего 20. И тогда, как говорит преподаватель, можно будет проанализировать мою личность.

564. Я готов отказаться от своих намерений, если окружающие считают, что этого делать не стоит. — Верно.

565. Я испытываю желание прыгнуть вниз, когда нахожусь на высоте. — Неверно.

566. В кино я люблю смотреть любовные эпизоды. — Неверно.

Даю ответ на последний вопрос. Программа строит линейный график с пиковыми точками, а под ним — слова, линейки, цифры.

— ТЁльки Степан! ТЁльки Бандера!

Вздрагиваю.

— ТЁльки Степан! ТЁльки Бандера!

Не сразу понимаю, что эти слова, растягивая по слогам на манер футбольной кричалки, сипит Слава. Странно, ведь со мной он говорил на русском, а теперь скандирует на мове, точно на марше националистов в Тернополе. Лишь сейчас замечаю на рукаве его драпового пальто нашивку партии "Свобода”.

Без разницы. В столице и не такое встретишь. Пусть скандирует. Мне надо расшифровать результаты теста.

С искренностью ответов — все в порядке, хотя у шкалы F высокий показатель. Значит, подсознательно хотел казаться лучше, чем есть на самом деле. Ну а кто не хочет?

Две шкалы за пределами нормы — седьмая и восьмая. Седьмая говорит о тревожности, восьмая — об индивидуалистичности.

— Геть москалЁв! Волю УкраїнЁ!

Слава пытается хрипеть громче, провоцирует на реакцию. Но пассажиры к нему равнодушны. К тому же их исчезающе мало: водитель, две женщины, девушка с ребенком, два мужика с удочками, седой дед, Слава и я.

С седьмой шкалой — все понятно. Тревожен. Почему зашкаливает восьмая? Ее еще называют шкалой шизофрении.

"Личности с повышенными оценками по этой шкале часто своеобразны в выборе способов понимания мира и самих себя в нем. Одним этот их путь помогает сформировать особую, отличную от обычной, точность мысли, тогда как другим вовсе отсекает дорогу Я к окружающему”.

Есть ли у меня точность мысли? Когда-то казалось, что да. А сейчас, похоже — все стремительнее "отсечение Я от окружающего”.

Потому и на психолога пошел, чтобы в себе разобраться, когда понял, что литература как психотерапевтический метод не помогает. Тогда же и бросил писать.

Зря, пожалуй. Оказалось, что психология тоже не помогает, а удовольствия еще меньше, чем от писательства. Разве что редактор, глядя на тебя, — хотя чаще куда-то в сторону — не говорит: "Я не сопереживаю вашему герою. Не могу понять, почему ему так плохо. Мне бы его проблемы”. Ты-то думал, что вот оно, то самое: искреннее, надрывное, мир меняющее. А оказалась, что исповедоваться тоже надо уметь талантливо. Так же талантливо, как и искать утешения.

Потому и жена ушла. Как с таким жить — вечно ноющим? Любовь, может, и была, но постепенно рассыпалась, будто песочный замок. Ведь песок без цемента — слабая конструкция, а цементировать — где была моя мужская воля? — оказалось нечем.

— ТЁльки Степан! ТЁльки Бандера!

Славе, похоже, становится скучно. Его выручает водитель:

— Заткнись! — орет он в салон, покрываясь красными пятнами.

— Сам заткнись! — Слава вдруг мне подмигивает. — Волю українцям!

Автобус тормозит, скрипом рессоров, матом водителя. За окном — серая чача, из которой, как антенны приемников, торчат стволы и ветки деревьев. Впереди — красно-белое пятно "лукойловской” заправки. Почти приехали.

Водитель перекатывает живот в сторону, встает из-за руля. Задевает синий флажок "Партии регионов”, тот падает на влажный, как подтаявшее мороженое, пол.

— Заткнись, я кому сказал?!

Слава замолкает. Резко встает, говорит "кто я”, идет к выходу. Только сейчас замечаю, что у него дрожат руки. В своих массивных валенках, с клочковатой бородой он напоминает мужика с обложки "Живи и помни” Валентина Распутина, издательство "Вече”.

Вдруг странный звук. Хлопок. Будто промчалось огромное насекомое. Вскрик.

На голову водителя вылили краску. Темно-красной, почти черной рекой она стекает на грудь. Водитель падает на резиновый пол, вымазанный талой кашицей снега.

Еще один хлопок. Второй. Третий. Краска на женщинах в одинаковых белых шапках, в одинаковых дутых куртках. Краска на плакате с Ванессой Энджел.

Вновь хлопок. Белые шапки меняют свой цвет. Точно процедили свекольный сок через марлю.

Женщины валятся на бок. Одна падает в проход, вторая остается лежать на сиденье. Шапка упала. Видны спутанные волосы, перемазанные чем-то липким.

Все это, наверное, укладывается в секунды, но мозг фиксирует происходящее медленно, словно отображает слайды на "тормозящем” компьютере.

Между ног становится тепло и влажно. И это ощущение приводит в чувство. Моргаю, встряхиваю головой. Хочу крикнуть, но крик застревает в горле (а я-то думал, что это просто фраза из дешевых романов).

Слава разворачивается. Выглядит сосредоточенно, будто логарифмы считает. Стараюсь смотреть на его лицо, которое вдруг кажется мне удивительно похожим на мое собственное. Вновь хлопок.

Седой дед справа от меня дергается всем телом. Еще два хлопка. Краска на его голове.

Господи, какая краска?! Что я несу?! Это же кровь, самая настоящая кровь. Как при анализах на сахар или холестерин. Только из головы.

Скрипучий, будто пенопластом по стеклу, крик. Бросится на помощь,
спасти!

Но я скатываюсь вниз, под сиденье. Зажимаю уши руками, закрываю глаза. Уйти в себя, как при медитации. Уйти, чтобы не было так страшно.

Звон разбитого стекла. Хриплый мат мужиков позади меня. Тех, что с удочками, наверное. Хлопки, хлопки. Сколько еще?

Глаза открываются сами собой. Красное пятно на черном полу. И в нем рыхлые сгустки.

Всю жизнь мама говорила мне, чтобы я попусту не молол языком. А я молол. Особенно когда унывал. Например, бормотал нелепицу, призывая смерть. Бравировал, пугал окружающих. Мол, умру, тогда поплачете. Ну, точно, все по седьмой шкале тревожности. Мама терпела, а жена терпеть не стала.

И вот, пожалуйста: "Здравствуй, смерть”. Пока, правда, ничего перед глазами не проносится. Есть лишь странное парализующее отупление. Словно водки паленой напился. Даже слов молитвы не вспомнить, хотя молюсь с пяти лет. "Отче Наш, иже еси…” А дальше что?

Хлопок.

Как в детстве, когда мама оставляла в очереди, а сама уходила. И вот твоя очередь все ближе к кассе, а ты не знаешь, что делать, и начинаешь паниковать.

Дом не построил. Дерево не посадил. Сына не воспитал. С дочерью тоже как-то не сложилось.

Детей я никогда не хотел. Да и сейчас, наверное, не хочу.

А жена хотела, очень хотела. И думала, что с их появлением, наступит то самое счастье. Она вообще была требовательна к счастью. Но детей не было. Зато была ругань, изматывающая, как непрерывное вешание штор, когда стоишь с поднятыми вверх руками, и ломит все тело, а голова кружится, будто затянувшийся "вертолет” после пьянки.

И жена ушла.

После часами, днями, ночами я лежал на рваной кушетке, пялясь во вдруг ставший низким потолок, и старался убедить себя, что это была не любовь, а лишь привязанность. Днями это порой работало, но по ночам, когда малейший звук, казалось, рвал барабанные перепонки, все уверения были тщетны. И, как пот через майку, сквозь кожу проступал страх. Страх до конца жизни спать одному.

А потом она умерла.

Я не пришел на ее похороны. Никто меня и не приглашал. С ее родителями мы не общались. Да и с ней ее родители не общались. Скинувшись, хоронили коллеги.

Мне рассказали об этом во время случайной встречи какие-то невнятные знакомые. Сказали, гроб был закрытый. Я предложил помянуть — они отказались. Оставили одного, наедине с необходимостью признать абсолютный
провал.

А я только стал налаживать жизнь. Бросил пить. Не то чтобы совсем, но уже не запоями. Даже записался в спортзал, хотя больше там ни разу не появился. Зато каждое утро вставал засветло и выходил к Днепру встречать рассвет. Он полз багровыми разводами из-за линии горизонта. И я чувствовал, как просыпается город. Слышал лай собак, плеск волн, чириканье птиц. Видел, как по Южному мосту, мерцающим в утренней дымке зелеными огнями, ползли сонные автомобили и вагоны метро, а на купола Печерской лавры падали первые солнечные лучи. Работала ТЭЦ, и валил сизый дым, похожий на сладкую вату.

Потом я шел дальше, вдоль берега, по влажному песку с отпечатками собачьих лап. И вода забирала тоску и утешала. Показатели шкал, наверное, ползли вниз. В такие минуты я не знал, то ли я счастлив, то ли мне хочется плакать, и находило странное умиротворение, в котором хотелось ждать, сам не знаю чего.

И вдруг эти невнятные знакомые. Черт их дери. После которых хочется либо себя под потолком вздернуть, либо в других стрелять.

— Вставай!

Голос знакомый — осипший, как у волка из мультика.

— Два раза повторять не буду! Встать!

Поднимаюсь, опираясь рукой о липкое, влажное сиденье. Дрожь по всему телу, словно жуки под кожей. Может, закричать? Ведь за разбитым стеклом, через которое в салон набивается мокрый снег, машины, люди, свобода. Почему все они проносятся мимо?

Передо мной — Слава с пистолетом. Нет, лучше не кричать — лучше молить о пощаде.

— Ну, так что делать будем, Андрейка?

Слава, будто играя, покачивает в руке пистолетом. Я вижу красную нитку на его запястье.

— Чего молчишь? В штаны наложил? — Согласно киваю. Что бы он ни спросил — надо кивать. — Ты же психолог, или вас такому не учили?

От его "такому” жуки страха под моей кожей приходят в неистовство.

Свободной рукой Слава лохматит волосы. Краем глаза замечаю, что мужики с удочками, раскинув руки, лежат на полу в лужах крови, похожие на морские звезды, которые я коллекционировал в детстве.

Где-то вибрирует мобильник.

— Ладно, будем кончать, — говорит Слава.

Будто после наркоза, выкручивает где-то в паху. На глазах — словно
пленка, мир помутился. И почему-то больше нет запахов.

— Так ты меня не узнал? — как-то просто, по-свойски говорит Слава.
В таком освещении его смуглость усиливается, и я вспоминаю черного человека из древних легенд. — А на каждом столбе моя рожа. Представляешь, троих завалил? Теперь вот этих, — он показывает пистолетом на трупы, — выборы скоро…

Славин голос воспринимается мной искаженным, будто пропущенным через ретранслятор. У моего деда был такой механический аппарат, который он прикладывал к горлу, чтобы его слышали. Слава присаживается на край сиденья, говорит:

— Что у тебя за книга?

Хочу ответить, но вместо слов — заикающееся мычание.

— Отойди, — встает Слава.

Я отхожу назад. Он лезет в мой джинсовый рюкзак, достает книгу Сурож-ского. Смотрит на обложку, блестящую УФ-лаком. Читает название:

— "Духовная жизнь”. Так что, — играет желваками Слава, — есть Бог?

Я невольно смотрю на него, часто моргаю, пытаясь избавиться от пелены на глазах. Взгляд — мутный, расфокусированный — кидается в сторону, будто трусливый пес. Странно, но только сейчас понимаю, что рядом со мной трупы.
И вспоминаю свекольные котлеты, для которых неделю назад придумывал слоган. Они лежали на кухонном столе, будто вырванные селезенки из японских хорроров, а я смотрел на них, думая, какой же ересью занимаюсь в свои тридцать лет.

— Ну, так что — есть Бог?

Зрение проясняется, и я могу сфокусироваться на Славе. Он вспотел и прикусил нижнюю губу. У него пистолет. Ему надо отвечать.

— Наверное, — говорю я.

— Значит, увидим…

Хлопок. И голова Славы превращается в свекольную котлету. Он валится назад, падает.

Внезапно смолкли все голоса, звуки, а за грязным стеклом мокрый снег, похоже, превратился в густой, точно клей, дождь. И кажется, все — в салоне, снаружи — мертвы, никто не постареет и не умрет. Жизнь словно приостановилась, застыла, и лишь где-то во мне пульсирует ожившее сердце.

Вновь чувствую запахи. Воздух, густой, плотный, пахнет кровью и выхлопными газами. Накатывает вяжущая тошнота, глотаю ртом воздух, чтобы не вырвало.

Пячусь назад, к выходу, поскальзываюсь. Падаю во что-то липкое. Не могу встать, сил хватает только на то, чтобы глотать ртом воздух, тараща глаза, как перепуганная гимназистка. Крыша автобуса, словно жук, в пятнах ржавчины.

Вдруг странные звуки. Перекатываюсь на живот, ищу глазами Славу. Неужели жив? Нет, лежит, не шевелится; голова прострелена, из нее течет темная кровь. Но кто-то и, правда, всхлипывает в конце салона.

Там, на заднем сиденье, раскинувшись, точно пьяная, лежит мертвая девушка. Полщеки оторвано, из-под рваной раны видны белые зубы. Кремовое пальто залито кровью. Ноги в черных колготах разведены в стороны.

Ползу по-пластунски, вымазываясь в снеге и крови, отталкиваясь коленями и локтями от трупов. Понимаю, что выглядит это одновременно нелепо и жутко, но встать не могу.

За сиденьями, уткнув голову в колени, обхватив их руками, плачет мальчик. Он дрожит, будто только что вылез из холодной воды.

Я протягиваю к нему руку, но тут же отнимаю, боясь напугать. Быть рядом, не спрашивать, ждать.

Перекатываюсь на спину, лежу в ногах мертвой девушки. Видно стрелку, ползущую вверх по ее колготам от голени к бедрам. Мальчик всхлипывает, я жду, чтобы сказать ему: "Все нормально”. Но кто я, чтобы говорить это?