Платон Беседин

Сочельник. Встал поздно, ближе к вечеру. В квартире холодно, зябко. До туалета идти – пытка, поэтому надо терпеть. Лежу у телевизора в ожидании праздника. Праздника нет. Есть хорошо знакомые лица, похожие на старые ёлочные игрушки, которые распаковываешь, когда хочешь нарядить ёлку.
Не выдерживаю. Встаю, дрожа, добираюсь до туалета. На кухне восстанавливаю запас жидкости двумя кружками воды. Терзаясь, верчу в руках запотевшую бутылку водки. Хочу выпить, но вспоминаю, что до первой звезды нельзя. Жду, сортируя мусор в зависимости от назначения контейнеров на улице. Растягиваю время сортировки, чтобы чем-то себя занять.
Дождался первой звезды, второй, третьей, четвёртой. Когда насчитываю с десяток, звонит мама. Просит, чтобы не пил. Убираю бутылку.
Надо идти в храм. Быстро собираюсь, глядя, как Медведев крестится на богослужении в храме Христа Спасителя. Несколько раз повторяю за ним. Рождество в России наступает раньше, а в Европе ещё раньше. В Украине Христос рождается позже.
Уходя, выключаю газ, воду, свет. Проверяю: выключил ли газ, воду, свет.
На лестничной площадке наступаю в кучу. Наверное, постарался соседский пудель. Ему можно; он старый. Я в девятнадцать тоже гадил в подъездах.
Пришлось вернуться домой. Отмываю подошву под струёй холодной воды намыленной губкой. Губка приходит в непригодность.
Выходя, забываю проверить: выключил ли газ, воду, свет. На душе неспокойно. Вооружённый опытом, обхожу несколько куч. Нет, пусть пудель и старый, но так часто гадить нельзя.
На улице – черничный купол звёздного неба, звёзды как серьги. Хорошо, что такие звёзды, потому что во дворе ни одного работающего фонаря.
Севастопольский ветер наглый, напористый. Лезет в душу, за шиворот. Снега нет. А так хочется белых хлопьев. Будет снег – будет хлеб.
На остановке, ожидая маршрутку, нервничаю, потому что приходится иметь дело с компанией пьяных подростков. Они агрессивно пытаются поздравить меня с Рождеством. Почему-то с католическим. Слушают рэп, курят и бьют пивные бутылки о носки ботинок. Хотят научить меня, но я отказываюсь, сославшись на выдуманный перелом пальца, полученный на выдуманном матче по футболу. Фиктивная игра в футбол помогает наладить общение. Подростки - фанаты ПФК «Севастополь». Предлагают выпить за любимый клуб. Пришлось пригубить, не смотря на запрет мамы.
Вот и маршрутка. Слава Богу. Прощаюсь с подростками, договорившись встретиться в субботу в секторе «Б». «Севастополь» играет с «Горняком».
Сажусь в маршрутку. Играет шансон. По стенам тянется золотой, розовый, серебристый дождик. Под потолком у лобового стекла, танцуя тектоник, болтается плюшевый Дед Мороз на верёвке. В маршрутке четыре человека. Я, старуха в драповом пальто и две пьяных девицы. Водитель курит, говорит по мобильному, крутит руль. Девицы хохочут и тыкают друг друга, периодически поправляя причёски. Вместо зеркалец используют айфоны. Севастопольские маршрутки ещё называют «топиками». Поэтому только в Севастополе актуальна фраза: «Девушка в топике едет в топике».
Выхожу на улице Большая Морская. Триста метров до храма. Одна из стен на реконструкции: затянута зелёной сеткой и стальными прутьями. У входа в храм стоит «Ауди» с номером "It’s my life”, дежурит милиция. Лица либо суровые, либо сонные. Те, у кого сонные, курят, опершись на ореховые деревья. Те, у кого суровые, гоняют бегающих и галдящих детей, которые выкрикивают колядки вперемешку с просьбами, угрозами и фразами из американских мультиков. У некоторых в руках коробочки, обклеенные цветной бумагой. Кажется, их называют «вертеп».
Размашисто крещусь, захожу в храм. Лестница холодная, серая, из камня. Люди на ней тёплые, разноцветные, из плоти. Стоят в очереди за свечками. Много молодёжи. Молодёжь громко смеётся, подтягивает спадающие штаны, похожие на мешки с картошкой, и шлёт смски.
Беру восковые свечи. Всегда беру восковые свечи. Они пахнут чем-то особенным, волшебным, умиротворяющим. Их приятно мять в руках, чувствуя тепло и податливость воска. Правда, мять всю свечу нежелательно – можно повредить. Лучше всего сплюснуть её низ, попытаться заострить, придать форму стрелы.
Свечи в храме горят по-разному. Одни чадят, другие гнутся, третьи обрастают восковой лепниной. Моя бабушка говорит, что всё дело в грехах; на подсвечниках – судьбы и поступки людей.
Я ставлю свечу у образа Иисуса Христа, который держит в руках раскрытую Книгу. Образ нарисован прямо на стене. Иисус облачён в просторную красную ткань. В левом нижнем углу изображён Лев, в правом – Телец. Моя свеча стоит ровно, аккуратно, без дыма и наростов. Возможно, бабушка ошибалась.
Женщина, следящая за подсвечником, обрабатывает его кисточкой, переставляет, выкидывает свечи. Больше всего энергии она тратит на ругань с прихожанкой в бирюзовом платке. Борьба идёт за скамью у стены. Аргументы сводятся к обилию болезней. В итоге, бирюзовый платок капитулирует.
По центру храма – икона. На ней изображено рождение Спасителя. Подхожу, целую. Икона лежит в импровизированной пещере, созданной искусственными еловыми ветками. В пещере стоят игрушечные фигуры волхвов, Иосифа, Марии, младенца, коз, овец. Пластиковые глаза от падающего освещения, как лазерные указки, горят красным светом.
К вратам не пробиться. Стою возле стены. На ней – образ Николая Угодника. Служба идёт быстро. Последнее время службы стали быстрыми. Быстро читаются молитвы и Евангелие, быстро проповедует священник. Чтобы никто не устал. Как сказал Патриарх Кирилл, церковь учится, переформатируется.
Но я всё равно устаю. Мысли вялые, ленивые, неуместные. О девушке, которая обещала любить всю жизнь, но, видимо, соврала. О бабушке, которой недавно удалили родинку, а на её месте выросла другая, с гнойным отростком. О надеждах, которыми жил в университете, но ни одна не оправдалась. Мысли суетятся, толкаются, ползут к родничку, как колорадские жуки, собранные в банку.
Воодушевляюсь, когда начинают читать «Символ веры». Слова помню, но стараюсь не спешить. Дед справа от меня бубнит с сильным присвистом, воздевая руки, а мужик слева почему-то говорит слова из «Отче наш». Аминь.
Вновь пассивное стояние. Смотрение, слушание, пошатывание. Николай Угодник, кажется, улыбается из-за своей кустистой бороды. Ему можно. Мне нет.
От мужика, только что читавшего «Отче наш», смердит перегаром, будто его желудок переварил сам себя. Он крестится, используя всю пятерню. Кончики ногтей в чёрных полумесяцах грязи, словно французский маникюр наоборот. Мужик вздрагивает, вскрикивает «падре» и падает на колени. Отодвигая ноги толпы, он ползёт к Царским вратам. Но путь в рай закрыт. Три старухи в одинаковых белых платках не пускают его: отталкивают то ли палками, то ли ногами. Мужик валится на бок. Толпа смыкается, как двери вагона метро.
Пробуждаюсь на «Отче наш». Скоро причастие.
Вчера исповедался. Но сколько уже успел согрешить? Не счесть. И не надо. Знания приумножают печали; с Екклесиастом лучше не спорить. Просто ждать, сложив руки крестом. Потом идти, называть имя, глотать.
Кружится голова от запаха старческих тел, нечищеных зубов, потной одежды. Ничего. Благоухает душа, плоть смердит. Дышу через рот. Не выдерживаю, проталкиваюсь вперёд. Мужчины идут первыми, так что всё нормально.
Дождался! Называю себя. Широко, словно хористка, открываю рот, глядя, как капля пота сползает по свекольной щеке священника. Чувствую сначала холод стали, потом приторность вина. Глотаю, целую руку, чашу. Отхожу, по-прежнему прижимая крест рук к телу. Съедаю просфору, запиваю разбавленным тёплым вином.
Вновь ждать. Те, кто спешили принять кровь и плоть первыми, неопытны. Ведь ещё нужно поцеловать крест.
Последнее погружение жёлтой ложки в грешный рот. Последнее касание алой ткани грешных губ. Теперь скажут слова, вынесут крест. Вот теперь надо торопиться, чтобы успеть первым.
Пожилой священник с седой бородой говорит долго. Возможно, он не подвергся переформатированию. Наконец, опускает крест в толпу, выхватывая чьи-то губы. Целует крест старуха с беззубым ртом. Целует крест мужик с разбитыми губами. Целую я.
Вот она новая жизнь, перерождение. Иначе для чего всё это?
На улицу! Свежий воздух, черничное небо, святая ночь.
Милиционеров стало меньше. Остались только те, что с сонными лицами. Так же стоят, курят, опершись на орехи. Крещусь напоследок и выхожу за ворота храма.
Только не домой, только не в пустоты квартиры. Лучше бродить по улицам, смотреть на неоновые вывески, улыбаться случайным прохожим. Например, вот этим, с бутылками пива и звериными лицами. Ничего, лица забудутся, а улыбка останется.
Прохожу магазин эксклюзивных православных подарков, интим-салон, бутик меха, итальянскую пиццерию, люксоптику, мир сантехники. С правой стороны подсвеченный бледно-зелёным призрачным светом саркофаг кинотеатра «Победа». Дорога пуста; двойная сплошная одинока, нескончаема, похожа на мечту кокаиниста. Возле каменных урн разбросан мусор. В нём роются собаки.
На площади Лазарева понимаю, почему мусор не в урнах, а снаружи. По улице параллельно друг другу двигаются два близнеца в брезентовых бушлатах. Они врываются руками в урны, как хирурги во чрево, и, вывалив мусор наружу, разбрасывают его палками в поисках наживы. Найдя, складывают в безразмерные пакеты «БМВ». На пакетах надпись «до 70 кг»; мужики в бушлатах настроены оптимистично.
Фонарей и людей здесь больше. Мальчики ищут девочек, девочки – мальчиков. Ориентироваться сложно, потому что у всех красные щёки, шапки с бубонами, ретро очки в полукруглой оправе и субтильные фигуры, упакованные в бесформенные куртки.
Сворачиваю на улицу Маяковского, к редакции газеты «Слава Севастополя». Школьником я писал в неё заметки, а потом главного редактора взорвали. Он погиб, я бросил журналистику. На Маяковского темно. Спотыкаюсь о ноги, торчащие со скамейки. Они принадлежат двум девушкам в одинаковых серебристых плащах.
Сказать им «привет», пригласить на пиво. Шансы есть. Даже, если они скажут, что просто хотят пообщаться друг с другом, мол, давно не виделись. Быть настойчивым, глядя на их лица в боевой раскраске, ноги в сетчатых колготках, груди в увеличивающих бюстгальтерах. Шансы есть, но нет нужной дозы алкоголя в крови, значит, нет и желания.
Сворачиваю в проулок, в абсолютную тьму. Отсюда можно попасть на территорию школы и там пописать. Если повезёт, то бесплатно, без разборок с милицией.
Устраиваюсь на спортивной площадке возле брусьев. Моча ударяет в бетонный парапет.
– Помогите! – вздрагиваю от неожиданного крика.
Процесс останавливается. Я чертыхаюсь, безрезультатно насилуя мочевой.
– Помогите! Пусти! На помощь! – заходятся в крике.
Застёгиваю ширинку. Соображаю, что делать.
– Помогите!
Вооружившись безрассудством, иду на крик вдоль парапета. Останавливаюсь у баскетбольного кольца.
– О, да!
Крик переходит в стон, я заворачиваю за угол.
Двое на фоне трансформаторной будки: он стоит сзади, она облокотилась на кирпичную стену. Будка с нарисованным символом инь-ян волнами холмов переходит в деревья, стены, здания и, наконец, в золотой купол Покровского собора. Крест устремляется в черничное небо, сбивая серьги звёзд и пронзая бельмо луны.
Вдруг в бледном лунном сиянии появляются белые точки. Они растут, ширятся, сливаются воедино. Их кружит в севастопольском вальсе подувший с моря бриз. Тысячей ледяных иголок он пронзает тело и память, хранящую маму со звонками, бабушку с родинкой, девушку с одиночеством, мужика с переваренным желудком, старух с ногами-палками. Сияющими хлопьями на севастопольские улицы падает снег, превращая мир в сказку.
Я смотрю на звёзды, задрав голову вверх, ловлю ртом снежинки.
Слышится раздражённое:
– Ты зачем в меня!? Высунуть не мог!?
Снежинки падают, тают. На лице, во рту. Вместе с ними тают воспоминания дня, месяца, года. Тает вся моя жизнь.
И начинается новая.

Источник:
http://magazines.russ.ru/bereg/2012/35/b7.html