БЕСЕДА С ПОЭТОМ ТИМУРОМ КИБИРОВЫМ

Как поэт ощущает свой возраст? Кому бы Тимур Кибиров Нобелевскую премию дал? Почему поэты не пишут воспоминаний? Как противостоять дикарскому бесстыдству?

Тимур Кибиров, один из самых важных современных поэтов, написал роман. Года к суровой прозе клонят или же возникает потребность в новых жанрах?

В интервью Тимур Кибиров рассказывает, почему он взялся за сочинение сентиментального текста; и что о расцвете современной поэзии говорить преждевременно. Впрочем, как и о её упадке.

— Недавно ты справил юбилей. Как ты ощущаешь свой возраст? Есть ли какие-то новые ощущения?
— Я думаю, никто после тридцати себя на свой возраст не ощущает. Поэтому приходится себе всё время напоминать о нём, чтобы не выглядеть смехотворно. А новые ощущения есть и очень неприятные, вернее не ощущения, а мысли — времени осталось совсем немного, и уже ничего толком изменить нельзя. Ну и мучительно больно за те драгоценные молодые годы, которые потрачены на всякие глупости и гадости. Сейчас бы я был образцовым студентом. А может, и аспирантом! И языки бы выучил ...

— Ты именно поэтому занялся переводами: тяга к другим языкам?
— Запоздалая и поэтому платоническая любовь к чужим языкам действительно имеется. Но никакими переводами я НИКОГДА не занимался, я не настолько хорошо знаю английский язык и английскую культуру.

Моя книжка «На полях «A Shropshire lad» — это вольные вариации на темы Хаусмана. О чём, впрочем, я и оповещаю в предисловии.

— Что означает «вольные вариации»? Какое соотношение оригинала и толкователя?
— Это значит, что каждое из шести десятков стихотворений Хаусмана я сопровождаю своим текстом — в диапазоне от вольного переложения до полемики с автором.

— Было ли что-то похожее в поэзии?
— По-моему, нет. Во всяком случае, я о таком не слышал.

— Тебе не хотелось бы написать мемуары?
— Нет, и очень надеюсь, что никогда не захочется. Мемуары предполагают гипертрофированное сознание собственной значимости, а от этого меня пока Господь уберёг. Мне это неинтересно, да и память у меня плохая.

— Просто сегодня я вспомнил, как Гандлевский ругался с Сабуровым дома у Айзенберга, потом вспомнил Пригова и подумал, что ты общаешься с таким количеством важных людей, что...
— Думаю, желающих описать такую забавную стычку найдётся тьма охотников без меня. А уж про Пригова и подавно напишут. А лирическим поэтам мемуары писать противопоказано — чересчур уж эгоцентричное племя.

— Меняется ли со временем ощущение от того, что ты пишешь и кому ты пишешь?
— Изменений тут за последние двадцать лет никаких не произошло — мне и сейчас кажется, что я пишу именно то, что нужно и важно, и именно так, как должно.
Понятно, что это может быть самым смехотворным заблуждением и обольщением, наверняка так оно и окажется перед судом истории литературы, но если бы я сам считал иначе, я бы не стал навязывать свои тексты читателям.
А каковы эти читатели сейчас, я не знаю и, честно говоря, побаиваюсь узнавать — уж очень далеко зашло одичание. Племя младое и незнакомое, судя по всему, готовит нам много открытий чудных.
Недавно одна юная девушка попрекала меня банальностью и примитивностью моих стихотворений. Подобные упрёки я слышал не раз и приготовился уже к тому, что мне в пример будет поставлен поздний Мандельштам или ранний Маяковский, или средний Бродский, или уж, на худой конец, метаметафористы.
Ан нет, оказалось, что любимый поэт у этой алчущей сложности и нетривиальности барышни — Евтушенко. Вот и пойми их.

— А нужно ли понимать? Писать как пишется. То, что нужно и важно. Кстати, кому важно? Насколько ты отождествляешь (или не отождествляешь) своего читателя с собой?
— Если считать литературу средством общения (пусть сколь угодно сложным и странным), то понимать, к кому обращаешься, просто необходимо. Что такое писать «как пишется», я не понимаю. Всё, что придёт в голову, что ли? Но в голову приходит разное, и выбор приходится делать, и решать, что нужно и важно.

— Как тебе нынешняя поэтическая ситуация? Кто-то говорит о расцвете, кто-то упадке…
— А на мой взгляд, и то и другое одинаково верно. Или неверно. Количество замечательных поэтов и качество их текстов не позволяют говорить об упадке, но поскольку их никто толком не читает и не знает, назвать нынешнее состояние поэзии расцветом тоже язык не поворачивается. И дело не только в одичании читателя, что-то, видимо, не так с самими стихами.

— А что может быть со стихами не так?
— Ну, например, стихи могут быть (и, увы, очень часто бывают) скучны и невнятны для всех, кроме самих поэтов и дружественных филологов-критиков.

— Кому из современных писателей ты бы дал Нобелевскую премию?
— Пожалуй, никому. Может, это оттого, что я их плохо знаю. Впрочем, поскольку эта премия уже давно перестала быть чисто литературной, я бы дал Салману Рушди как жертве немыслимой и наглой дикости.

— А из наших кто бы мог на неё претендовать?
— Кто ж может помешать претендовать? Претендуют, конечно, многие. Вон поэта Кедрова часто так и представляют — кандидат в лауреаты Нобелевской премии.

— Я знаю ещё одну вундеркиндшу из Челябинска с таким же примерно статусом. Про другое хочу спросить. Ты написал прозу. Каков был замысел, и что получилось?
— Ну что получилось, судить, естественно, не мне, но коли я это публикую, значит мне-то самому нравится. Что же касается замысла, начну издалека.
Наталья Леонидовна Трауберг как-то посетовала, что лучшими в ХХ веке обычно считались книги, от которых становилось хуже. В смысле — тошно, безвыходно, жутко, безнадёжно.
Вот мне и захотелось написать книгу, от которой стало бы лучше. Хотя бы мне самому. То есть ориентированную не на Кафку или Улисса, а на Диккенса. Предельно сентиментальную и бесстыдно нравоучительную.

— Не боишься, что таким «предельно сентиментальным» образом ты вступаешь на территорию масскульта?
— Бояться чего бы то ни было мне поздновато. Кроме того, деление литературы на масскульт и элитарную представляется мне гораздо менее значимым, чем деление на плохую и хорошую.
Масскульт не всегда и не обязательно плох (тот же Диккенс, Вудхаус и т.д.), а так называемая интеллектуальная литература слишком часто глупа и уродлива.
Да и сентиментальность я всё-таки имею в виду не телевизионную, а вполне человеческую. Кстати, а Зощенко — это масскульт? А Лесков? А Булгаков? А Достоевский? А Одиссея? Перечислять можно до бесконечности. Не слишком ли мы преувеличиваем верховенство и универсальность культуры злополучного и безобразного ХХ века?

— Правильно ли я тебя понял: сейчас возникает иная культурная ситуация, отличающаяся от того, что было раньше?
— Я говорил о том, что мне кажется правильным, то есть соответствующим моим представлениям об Истине, Добре и Красоте. А эти представления не должны зависеть от того, какая именно ситуация складывается.
А если уж говорить об этой социокультурной ситуации, то она, кажется, действительно меняется, но, к сожалению, в сторону уже какого-то абсолютного ошаления и совсем уж дикарского простодушного бесстыдства.

— Можно ли этому противостоять? Нужно ли?
— Бродский в письме, не помню, к несчастью, к кому, утверждал, что нам остаётся только вставлять палки в колёса. Я смотрю не так безнадёжно. Но даже если действительно наша (иудео-христианская, греко-римско-христианская) культура обречена, противостоять, конечно же, нужно.
Думать следует не о том, на чьей стороне сила и за кем будущее, а о том, чтобы защищать то, что мы любим. И не задирать штаны в жалкой погоне за тем или иным комсомолом.

— С чего начинать защиту себя и свои ценности? Фильтровать поступающую информацию, не принимать механических и необдуманных решений на бегу, пытаться анализировать то, что происходит…
— Да, именно так. И ещё — не угождать «ни власти, ни народу», не принимать на веру залихватские гипотезы XIX—XX веков, даже если их давно объявили аксиомами. Ну и, конечно, помнить о том, что «повадишься пердеть — и в церкви не стерпеть».

Беседовал Дмитрий Бавильский