Наталия Кравченко

 «Природы праздный соглядатай...»

В 1843 году в журнале «Отечественные записки» появилось стихотворение тогда ещё никому не известного 23-летнего поэта «Я пришёл к тебе с приветом...», где он во всеуслышание назвал то, о чём пришёл рассказать в русской поэзии: о радостном блеске солнечного утра и страстном трепете молодой весенней жизни, о жаждущей счастья влюблённой душе и неудержимой песне, готовой слиться с веселием мира. «Подобного лирического весеннего чувства природы мы не знали во всей русской поэзии!» - воскликнул тогда критик Василий Боткин, автор одной из лучших статей о творчестве Фета.

Я пришел к тебе с приветом,
Рассказать, что солнце встало,
Что оно горячим светом
По листам затрепетало;

Рассказать, что лес проснулся,
Весь проснулся, веткой каждой,
Каждой птицей встрепенулся
И весенней полон жаждой;

Рассказать, что с той же страстью,
Как вчера, пришел я снова,
Что душа всё так же счастью
И тебе служить готова;

Рассказать, что отовсюду
На меня весельем веет,
Что не знаю сам, что́ буду
Петь, — но только песня зреет.

Если у Некрасова природа тесно связана с человеческим трудом, с тем, что она даёт человеку, - то у Фета — лишь повод для выражения мыслей и чувств, лишь объект художественного восторга, эстетического наслаждения, созерцания. Обаяние этих стихов прежде всего в их эмоциональности.

Природы праздный соглядатай,
Люблю, забывши всё кругом,
Следить за ласточкой стрельчатой
Над вечереющим прудом...

Природа у Фета — точно в первый день творения: кущи дерев, светлая лента реки, соловьиное пение. Это один из замечательнейших поэтов-пейзажистов.

Ель рукавом мне тропинку завесила.
Ветер. В лесу одному
Шумно, и жутко, и грустно, и весело, -
Я ничего не пойму...

Особенность фетовской лирики — в органической слиянности природного и человеческого, душевного мира.

Какая ночь! На всем какая нега!
Благодарю, родной полночный край!
Из царства льдов, из царства вьюг и снега
Как свеж и чист твой вылетает май!

Какая ночь! Все звезды до единой
Тепло и кротко в душу смотрят вновь,
И в воздухе за песней соловьиной
Разносится тревога и любовь.

Березы ждут. Их лист полупрозрачный
Застенчиво манит и тешит взор.
Они дрожат. Так деве новобрачной
И радостен и чужд ее убор.

Нет, никогда нежней и бестелесней
Твой лик, о ночь, не мог меня томить!
Опять к тебе иду с невольной песней,
Невольной – и последней, может быть.

Радость страданья

Продолжая традиции Жуковского и Тютчева, Фет оказал огромное влияние на последующее развитие русской поэзии. Он как бы мост от Державина и Батюшкова к Блоку.
Блок очень многое взял у Фета. Его знаменитая строка «Радость-страданье одно» из песни Гаэтана («Радость, о радость-страданье, боль неизведанных ран») - это «радость страдания» Фета»: «Где радость теплится страданья»:

Страдать! Страдают все, страдает темный зверь
Без упованья, без сознанья;
Но перед ним туда навек закрыта дверь,
Где радость теплится страданья.

Блока поразила мысль Фета о том, что и в страдании есть своя утончённая радость, это то, что мы потом стали называть катарсисом.

А вот мнение Льва Толстого о другом его стихотворении: «Стихотворение Ваше крошечное прекрасно. Это новое, никогда не уловленное прежде чувство боли от красоты, выражено прелестно».

В дымке-невидимке
Выплыл месяц вешний,
Цвет садовый дышит
Яблонью, черешней.
Так и льнет, целуя
Тайно и нескромно.
И тебе не грустно?
И тебе не томно?

Истерзался песней
Соловей без розы.
Плачет старый камень,
В пруд роняя слезы.
Уронила косы
Голова невольно.
И тебе не томно?
И тебе не больно?

Красота в стихах Фета — это всегда преодолённое страдание, это радость, добытая из боли.

Идеал красоты

Фет всегда тяготел к темам так называемого «чистого искусства»: темам природы и любви. Искусство для него связано лишь с вечным идеалом красоты. В своих статьях он развивал эти идеи: «единственная задача искусства — передать во всей полноте и чистоте образ, в минуту восторга возникший перед художником, и другой цели у искусства быть не может».

Шепнуть о том, пред чем язык немеет
Усилить бой бестрепетных сердец –
Вот чем певец лишь избранный владеет,
Вот в чем его и признак и венец!

С этим, конечно, не могла согласиться демократическая критика. Чернышевский писал о Фете: «Хороший поэт, но пишет пустяки». Фет возражал: «В нашем деле пустяки и есть истинная правда». И доказывал, что в стихах главное — не разум автора, а «бессознательный инстинкт (вдохновение), пружины которого от нас скрыты».

Сновиденье,
Пробужденье,
Тает мгла.
Как весною,
Надо мною
Высь светла.

Неизбежно,
Страстно, нежно
Уповать,
Без усилий
С плеском крылий
Залетать -

В мир стремлений,
Преклонений
И молитв;
Радость чуя,
Не хочу я
Ваших битв.

Ничему грубому, жестокому, вульгарному, безобразному доступа в мир фетовской лирики нет. Она соткана только из красоты. «У всякого предмета, - пишет Фет, - тысячи сторон, но художнику дорога только одна сторона предметов: их красота, точно так же, как математику дороги их очертания или численность». В этой односторонности — специфичность лирики Фета, в ней её слабость — та узость кругозора, в которой так резко укоряли его критики-шестидесятники, но в ней же и её сила — художественное обаяние, эстетическая прелесть. В этих стихах мы встречаемся поистине с самой поэзией, чистой её субстанцией, освобождённой от балласта: это воздушный шар, с которого сбросили мешки с песком.
Эту красоту Фет видел в самых обычных будничных предметах. Я. Полонский вспоминал: «Юный Фет, бывало, говорил мне: «к чему искать сюжеты для стихов: сюжеты эти на каждом шагу, - брось на стул женское платье или погляди на двух ворон, которые уселись на заборе, вот тебе и сюжеты».
«Тайна поэзии сокрыта от глухих, - писал Фет, - глухие ищут в поэзии «воспроизведения жизни», в оценке обывателя поэт — безумец. А между тем... кто не в состоянии броситься с седьмого этажа вниз головой с непоколебимой верой в то, что он воспарит по воздуху, тот не лирик!»

Я загораюсь и горю,
я порываюсь и парю
в томленьях крайнего усилья.
И верю сердцем, что растут
и тотчас в небо унесут
мои раскинутые крылья.

Лирическая дерзость

В образах Фет подчас удивительно смел:

Зачем же за тающей скрипкой
Так сердце в груди встрепенулось,
Как будто знакомой улыбкой
Минувшее вдруг улыбнулось?

Лев Толстой писал о Фете: «И откуда у этого добродушного толстого офицера берётся такая непонятная лирическая дерзость, свойство великих поэтов?»

...Устало всё кругом: устал и цвет небес.
И ветер, и река, и месяц, что родился...

Критики недоумевали: как может цвет небес устать? Как может минувшее улыбаться?
При таком словоупотреблении стушёвывается основное значение слова, а на первый план выступает его эмоциональная окраска. Эпитет уже не столько характеризует предмет, сколько выражает настроение поэта. Стирается грань между внешним миром и душевной жизнью.
Современников поражали такие эпитеты Фета, как «звонкий сад», «млечный голос», «румяная скромность», «мёртвые грёзы», «овдовевшая лазурь»... Они вызывали недоумение и насмешки. Редакторы ставили на полях его рукописей пометки: «не понимаю», «что это значит?», «чушь!» И это непонимание сопровождало Фета всю жизнь. Нам, прошедшим школу новейшей поэзии, ныне понятно, что такое «тающая скрипка» или «травы в рыдании», а ведь даже Полонский в 1888 году отвергал «золотое куку».

Афоризмы Фета

Фет — это не только поэт чувства, но и поэт мысли. Многие заключительные строки его стихов — готовые афоризмы, поражающие своей мудростью, отточенностью формулировок и точностью наблюдений:

«Только песне нужна красота, красоте же и и песен не надо».
«Пора за будущность заране не пугаться, пора о счастии учиться вспоминать».
«Хоть смерть в виду, а всё же нужно жить. А слово «жить» ведь значит: покоряться».
«И лжёт душа, что ей не нужно всего, что ей глубоко жаль».
 «И если жизнь — базар крикливый Бога, то только смерть — его бессмертный храм».

Мимолётное

Особенности художественной манеры Фета - в стремлении передавать те чувства и озарения, которые невозможно определить точным словом, а можно только «навеять на душу» читателя. В умении уловить неуловимое, дать название тому, что до него было лишь смутным, мимолётным ощущением души человеческой.

Лишь у тебя, поэт, крылатый слова звук
хватает на лету и закрепляет вдруг
и тёмный бред души, и трав неясный запах...

Это поэт неопределённых мечтаний, неясных побуждений, недосказанных смутных чувств. Ему чужды цельные и внятные предложения, ему дороже «шёпот, шорох, трепет, лепет», у него звуки — самые тихие в нашей литературе, и вообще Фет, как кто-то сказал, — это шёпот русской поэзии. Он словно во сне говорит стихами или стихами припоминает то, что ему приснилось. Потому и лежит на его стихах как бы тонкая вуаль, и все они — «словно неясно дошедшая весть».

С солнцем склоняясь за темную землю,
Взором весь пройденный путь я объемлю:
Вижу, бесследно пустынная мгла
День погасила и ночь привела.

Страшным лишь что-то мерцает узором:
Горе минувшее тайным укором
В сбивчивом ходе несбыточных грез
Там миллионы рассыпало слез.

Стыдно и больно, что так непонятно
Светятся эти туманные пятна,
Словно неясно дошедшая весть…
Всё бы, ах, всё бы с собою унесть!

Слова для него — материальны и тяжелы: «Людские так грубы слова, их даже нашёптывать стыдно!» Через всё творчество Фета проходит тема «бедности слова»: «О, если б без слова сказаться душой было можно!»

Поэзия бездумна, как «язык любви, цветов, ночных лучей», близка к «немой речи» природы, связана со снами, с неясным бредом. Слова только приблизительны. О, если б можно было отвергнуть их неискусное посредничество! Тишина, дыхание, вздохи, глаза, которые смотрятся в глаза другие, призыв, переданный «одним лучом из ока в око, одной улыбкой уст немых», золотое мигание звёзд — всё это гораздо красноречивее нашей бледной речи, всё это — понятные и чудные намёки, которые для Фета более желанны, чем отчётливость определяющего слова.

Не нами
бессилье изведано слов к выраженью желаний.
Безмолвные муки сказалися людям веками,
но очередь наша, и кончится ряд испытаний
не нами...

Музыка груди

С лирической дерзостью связан и такой иррациональный момент фетовской лирики, как её музыкальность. Когда цель стиха — не смысловое сообщение, а передача настроения, чувства. Однажды в письме Льву Толстому Фет, в очередной раз сокрушаясь, что в словах передать ничего нельзя, написал: «Всё понимается музыкой груди». Музыкальность Фета — это и есть мучительная и сладкая музыка груди, задевающая сердечные струны читателя, чтобы исторгнуть из них ответный звук.
Чайковский писал: «Фет в лучшие свои минуты выходит из пределов, указанных поэзии, и смело делает шаг в нашу область. Это не просто поэт, а поэт-музыкант». Фет откликался: «Чайковский тысячу раз прав, так как меня всегда из определённой области слов тянуло в неопределённую область музыки, в которую я уходил, насколько хватало сил моих».

Лесом мы шли по тропинке единственной
В поздний и сумрачный час.
Я посмотрел: запад с дрожью таинственной
Гас.

Что-то хотелось сказать на прощание,-
Сердца не понял никто;
Что же сказать про его обмирание?
Что?

Думы ли реют тревожно-несвязные,
Плачет ли сердце в груди,-
Скоро повысыплют звезды алмазные,
Жди!

Фет так сочетает вопросы и восклицания, так строит фразу, чтобы свойственные интонациям речи повышения и понижения слагались в своего рода мелодию. Часто тема стихотворения развивается как музыкальная тема — переплетением повторяющихся мотивов. Такие стихи находятся на грани между поэзией и музыкой, а иные и прямо вызваны музыкальными впечатлениями:

Я понял те слезы, я понял те муки,
Где слово немеет, где царствуют звуки,
Где слышишь не песню, а душу певца,
Где дух покидает ненужное тело,
Где внемлешь, что радость не знает предела,
Где веришь, что счастью не будет конца.

Близость «мелодий» Фета сразу почувствовали композиторы. В 60-е годы Салтыков-Щедрин констатирует, что «романсы Фета распевает чуть ли не вся Россия». Чайковский написал несколько романсов на его стихи. Один из самых известных и пленительных: «Сияла ночь. Луной был полон сад...» Послушайте его в исполнении Олега Погудина: http://video.mail.ru/mail/likinas/621/309.html

 
«Опять»

Любопытна история, как это стихотворение появилось на свет. Героиня и адресат его — Татьяна Берс, в замужестве Кузьминская, сестра Софьи Андреевны Толстой, которая была, как известно, одним из прообразов Наташи Ростовой.

Татьяна Берс, сестра жены Л.Толстого, адресат нескольких стихотворений  А. Фета

Она вдохновила Толстого на одну из лучших глав «Войны и мира», где он описывает удивительное пение Наташи.
Когда-то, в 1866 году, 20-летняя Татьяна Кузьминская пела в Ясной Поляне в присутствии Фета, и тот был глубоко растроган её доверительной и глубокой интонацией. Позже им было написано посвящённое ей стихотворение «Певице»:

Уноси мое сердце в звенящую даль,
Где как месяц за рощей печаль;
В этих звуках на жаркие слезы твои
Кротко светит улыбка любви.

О дитя! как легко средь незримых зыбей
Доверяться мне песне твоей:
Выше, выше плыву серебристым путем,
Будто шаткая тень за крылом.

Вдалеке замирает твой голос, горя,
Словно за морем ночью заря, —
И откуда-то вдруг, я понять не могу,
Грянет звонкий прилив жемчугу.

Уноси ж мое сердце в звенящую даль,
Где кротка, как улыбка, печаль,
И всё выше помчусь серебристым путем
Я, как шаткая тень за крылом.

Прошло 11 лет, и вновь в Ясной Поляне пела Кузьминская летней короткой ночью.

Тогда-то и родилось знаменитое стихотворение Фета «Сияла ночь...», названное им первоначально «Опять». Фет написал его той ночью под впечатлением пения Кузьминской и утром при всех преподнёс певице. Все были восхищены и несколько шокированы этим откровенным и страстным признанием в любви — тем более, что при сём присутствовала жена поэта Мария Петровна (Боткина).
«Сияла ночь...» представляет собой несомненную параллель к пушкинскому «Я помню чудное мгновенье»: в обоих стихотворениях говорится о двух встречах, двух сильнейших повторных впечатлениях. Два выступления Кузьминской, пережитые Фетом, и дали в соединении тот поэтический импульс, в котором личность певицы, её пение, покорившее поэта, оказались неотделимыми от того любимейшего Фетом романса, который звучал в её исполнении: «и вот опять явилась ты» - «и вот в тиши ночной твой голос слышу вновь». Так родилось одно из самых прекрасных стихотворений Фета о любви и музыке.
На своей лекции я демонстрировала эти стихи и романс на них на фоне вот этой картины И.Крамского «Лунная ночь», написанной в то же время, что и стихотворение — в 1877 году.

Изящная фигура женщины в белом на фоне высоких деревьев осеннего кунцевского парка таинственна и романтична. По настроению эта картина очень близка стихам Фета. Во многих рецензиях на неё писали, что картина напоминает сцену из какого- то романа или фразу из старинного романса.

Сияла ночь. Луной был полон сад. Лежали
Лучи у наших ног в гостиной без огней.
Рояль был весь раскрыт, и струны в нем дрожали,
Как и сердца у нас за песнею твоей.

Ты пела до зари, в слезах изнемогая,
Что ты одна - любовь, что нет любви иной,
И так хотелось жить, чтоб, звука не роняя,
Тебя любить, обнять и плакать над тобой.

И много лет прошло, томительных и скучных,
И вот в тиши ночной твой голос слышу вновь,
И веет, как тогда, во вздохах этих звучных,
Что ты одна - вся жизнь, что ты одна - любовь,

Что нет обид судьбы и сердца жгучей муки,
А жизни нет конца, и цели нет иной,
Как только веровать в рыдающие звуки,
Тебя любить, обнять и плакать над тобой!

Между экстазом и хандрой

Фет в своей сфере — поэт редкой эмоциональности, редкой силы заражающего чувства, при этом чувства светлого, жизнеутверждающего. Преобладающее настроение поэзии Фета — состояние душевного подъёма. Упоение природой, любовью, искусством, женской красотой, воспоминаниями, мечтами...

В моей руке — такое чудо! -
твоя рука,
и на траве два изумруда -
два светляка.

***
Пей, отдавайся минутам счастливым, -
трепет блаженства всю душу обнимет,
пей и не спрашивай взором пытливым,
скоро ли сердце иссякнет, остынет.

Едва ли не каждое стихотворение Фета производит впечатление головокружительного полёта.

И в дальний блеск душа лететь готова,
не трепетом, а радостью объята,
как будто это чувство ей не ново,
а сладостно уж грезилось когда-то.

Лирический экстаз, поэтическое безумство — это то, что Фет более всего ценил в лирике. В письме Я. Полонскому он пишет: «Поэт есть сумасшедший и никуда не годный человек, лепечущий божественный вздор».

Когда ж под тучею, прозрачна и чиста,
поведает заря, что минул день ненастья, -
былинки не найдёшь и не найдёшь листа,
чтобы не плакал он и не сиял от счастья.

Но в жизни Фет был совершенно иным человеком, нежели в стихах. Угрюмым, нелюдимым, подверженным приступам мрачной хандры. Тургенев писал о нём в письме: «Я не знаю человека, который мог бы сравниться с ним в умении хандрить». Сейчас это называют депрессией.
Резкие переходы от кипучей энергии к полному упадку сил, приступы тоски и меланхолии были симптомами психического недуга, унаследованными поэтом от больной матери. Душевнобольными были также сёстры Фета, оба брата, сын сестры. Он очень боялся наследственного безумия и поклялся себе, что при первых же его признаках покончит с собой. Аполлон Григорьев — друг детства и юности Фета — писал о нём: «Я не видел человека, которого бы так душила тоска, за которого бы я более боялся самоубийства. Я боялся за него, я проводил часто ночи у его постели, стараясь чем бы то ни было рассеять страшное хаотическое брожение стихий его души».
Этот певец любви и природы был мрачным ипохондриком. Но в стихах Фета вы ничего этого не увидите. Для этого угрюмого, озлобленного человека, не верящего в людей и в счастье, акт поэтического творчества был актом освобождения, преодоления трагизма жизни, воспринимался как отдушина, как выход из мира скорбей и страданий в мир светлой радости.

Какое счастие: и ночь, и мы одни!
Река — как зеркало и всё блестит звездами,
а там-то — голову закинь-ка да взгляни:
какая глубина и чистота над нами!..

Верующий атеист

Фет уже студентом-первокурсником был непоколебимо убеждённым атеистом. Для юноши 30-х годов 19 века, поэта-романтика, принадлежавшего к кругу молодежи, увлечённой идеалистической философией, эта позиция необычная: там были мучительные сомнения в религиозных истинах, настроения богоборчества – здесь же было спокойное и твёрдое отрицание. Когда Аполлон Григорьев, исполненный религиозного рвения, бил поклоны в церкви, безбожник Фет, пристроившись рядом, нашёптывал ему в ухо мефистофельские сарказмы.
Если Пушкин в конце жизни пришёл к Богу, то Фет непреклонным атеистом остался до последних дней. Когда, незадолго до его смерти, врач посоветовал жене поэта вызвать священника, чтобы причастить больного, она ответила, что «Афанасий Афанасьевич не признаёт никаких обрядов» и что грех этот (остаться без причастия) она берёт на себя. Этот факт сообщает биограф Фета Б. Садовский, который даёт к этим словам такое пояснение: «Фет был убеждённым атеистом. Когда он беседовал о религии с верующим Полонским, то порой доводил последнего, по свидетельству его семьи, до слёз». Об атеизме Фета, о спорах, в которых он опровергал догматы религии, рассказывает в своих воспоминаниях старший сын Льва Толстого Сергей.
Однако такой парадокс: у атеиста Фета – умнейшие стихи о Боге, по велению коего светлый серафим однажды «громадный шар возжёг над мирозданьем». И, обращаясь к Творцу мира, человек говорит:

Нет, Ты могуч и мне непостижим
тем, что я сам, бессильный и мгновенный,
ношу в груди, как оный серафим,
огонь сильней и ярче всей вселенной.

Меж тем как я, добыча суеты,
игралище её непостоянства,
во мне он вечен, вездесущ, как Ты,
ни времени не знает, ни пространства.

У Фета – прекрасные стихи о Христе, об искушении его сатаною в пустыне («Когда Божественный бежал людских речей...»).

И. Крамской. «Христос в пустыне»

Атеизм атеизмом, но Фет ощущал мир как высшее художественное творение и себя как персонаж некоего грандиозного, не постижимого разумом сюжета.

Душа в тот круг уже вступила,
куда невидимая мгла
её неволей увлекла... 

***
Чего хочу? Иль, может статься,
бывалой жизнию дыша,
в чужой восторг переселяться
заране учится душа?..

Душа для Фета – совершенно самостоятельная реальность, субстанция, наблюдаемая поэтом при всех её трансформациях, странствиях, мытарствах, воплощениях. А так видеть её может только человек, пронизанный верой, живущий ею и по-другому жить не умеющий. Так что ж, атеист ли Фет? Да, всё-таки атеист, но такой, который в ощущении Бога не уступит и людям, проникнутым органичной для них верой.
Однажды Фет, по свидетельству очевидца, во время спора вскочил, стал перед иконой и, крестясь, произнёс с чувством горячей благодарности: «Господи Иисусе Христе, Мать пресвятая Богородица, благодарю Вac, что я не христианин!». Однако, как сказал один религиозный мыслитель, «душа – по природе своей христианка». Можно добавить: стихи по природе своей связаны с божеством. Ведь поэзия и возникла как молитва, заговор, заклинание. И что бы ни думал, что бы ни говорил поэт в жизни, в стихах он никуда от Бога не уйдёт. Такова сила поэтической традиции, таков язык, так устроено наше сердце, таково благоговение перед жизнью и благодарность, диктующая стихи.

«В напевах старческих твой юный дух живёт»

Иные поэты к концу жизни что называется исписываются, исчерпывают свой творческий потенциал, начинают перепевать себя или вообще замолкают. Но есть такие, кто до глубокой старости сохраняют свежесть чувств и вдохновенность творческих порывов. Таким был Фет. Незадолго до смерти он выпускает сборник стихов "Вечерние огни" — после 20 лет молчания, а затем, с промежутками в 2-3 года — ещё три небольших сборника под тем же заглавием. Пятый выпуск "Вечерних огней" вышел уже после его кончины.
Это было очень точное название — то были именно огни, свет в конце жизни, подлинное чудо возрождения: старик Фет творил так же вдохновенно, что и в молодые годы, поистине обретя новое поэтическое дыхание.

Полуразрушенный, полужилец могилы,
о таинствах любви зачем ты нам поёшь?
Зачем, куда тебя домчать не могут силы,
как дерзкий юноша,один ты нас зовёшь?

- Томлюся и пою. Ты слушаешь и млеешь;
в напевах старческих твой юный дух живёт.
Так в хоре молодом "Ах, слышишь, разумеешь?" —
цыганка старая одна ещё поёт.

И в "старческих" любовных стихах Фета было всё то же чувство влюблённости в жизнь, в её вечную красоту, осознаваемую поэтом на исходе лет с ещё большей остротой:

Ещё люблю, ещё томлюсь
перед всемирной красотою
и ни за что не отрекусь
от ласк, ниспосланных тобою.

Покуда на груди земной
хотя с трудом дышать я буду,
весь трепет жизни молодой
мне будет внятен отовсюду.

Покорны солнечным лучам,
так сходят корни в глубь могилы
и там до смерти ищут силы
бежать навстречу вешним дням.

Творчество А. Фета похоже на куст, на котором из года в год расцветают всё те же цветы.

Всё, всё моё, что есть и прежде было,
в мечтах и снах нет времени оков,
блаженных грёз душа не поделила:
нет старческих и юношеских снов.

За рубежом вседневного удела
хотя на миг отрадно и светло,
пока душа кипит в горниле тела,
она летит, куда несёт крыло.

В другом облике, но в той же сущности донёс Фет до последних дней свою душу, донёс её неутомлённой, неразмененной, неувядшей. Фету как художнику была свойственна человеческая цельность. И потому и в 70 лет он мог напечатать вот такое стихотворение:

На качелях

И опять в полусвете ночном
средь верёвок, натянутых туго,
на доске этой шаткой вдвоём
мы стоим и бросаем друг друга.

И чем ближе к вершине лесной,
тем страшнее стоять и держаться,
тем отрадней взлетать над землёй
и одним к небесам приближаться.

Правда, это игра, и притом
может выйти игра роковая,
но и жизнью играть нам вдвоём —
это счастье, моя дорогая!

Фельетонисты издевались над Фетом, называя "мышиным жеребчиком". "Не везёт бедному Фету! В 68 лет писать о свиданиях и поцелуях, — иронизировал один. — Вообразите сморщенную старуху, которая ещё не потеряла способности возбуждаться, — крайне непривлекательный вид у Музы г-на Фета!"
"Представьте себе, — подтрунивал другой, — этого старца и его "дорогую", "бросающих друг друга" на шаткой доске... Представьте себе, что "дорогая" соответствует по годам "дорогому", как тут не рассмеяться на старческую игру новых Филемона и Бавкиды, как тут не обеспокоиться, что их игра может окончиться неблагополучно для разыгравшихся старичков"?

А вот что писал сам Фет по поводу этого стихотворения:
"Сорок лет тому назад я качался на качелях с девушкой, стоя на доске, и платье её трещало от ветра, а через сорок лет она попала в стихотворение, и шуты гороховые упрекают меня, зачем я с Марьей Петровной качаюсь".

Ты изумляешься, что я ещё пою,
как будто прежняя во храм вступает жрица,
и, чем-то молодым овеяв песнь мою,
то ласточка мелькнёт, то длинная ресница.

Не всё же был я стар, и жизненных трудов
не вечно на плеча ложилася обуза:
в беспечные года, в виду ночных пиров,
огни потешные изготовляла муза.

Как сожигать тогда отрадно было их
в кругу приятелей, в глазах воздушной феи!
Их было множество, и ярких, и цветных, —
но рабский труд прервал весёлые затеи.

И вот, когда теперь, поникнув головой
и исподлобья вдаль одну вперяя взгляды,
раздумье набредёт тяжёлою ногой
и слышишь выстрел ты, — то старые заряды.

Вечный гражданин мира

В период 1882-1892 годов на седьмом и восьмом десятке лет Фет пишет особенно много любовных стихов, и они почти впервые говорят о теперешней, а не о прошедшей любви, обращены к ныне любимой, а не только к образу прежней возлюбленной. Можно было бы говорить о втором любовном цикле Фета, если бы было известно, к кому он обращён, хотя бы к одной женщине или к нескольким, вызывавшим в поэте чувство влюблённости.

Только в мире и есть, что тенистый
Дремлющих клёнов шатёр.
Только в мире и есть, что лучистый
Детски задумчивый взор.
Только в мире и есть, что душистый
Милой головки убор.
Только в мире и есть этот чистый
Влево бегущий пробор.

Всё, как бывало, веселый, счастливый,
Ленты твоей уловляю извивы,
Млеющих звуков впивая истому;
Пусть ты летишь, отдаваясь другому.
Пусть пронеслась ты надменно, небрежно,
Сердце мое всё по-прежнему нежно,
Сердце обид не считает, не мерит,
Сердце по-прежнему любит и верит.

Есть поэты, напоминающие в своём стремительном движении многоступенчатую ракету. Вторая половина жизни Фета (после 1860 года) оказалась как бы новым витком спирали. Но звёздный час поэта был в прошлом — эпоха 50-х ушла безвозвратно. Последний выпуск «Вечерних огней» вышел мизерным тиражом в 600 экземпляров и не разошёлся до самой его смерти, то есть даже в течение 20 лет.
Однако вопрос о ценности писателей прошлого решает время. И тот, кого при жизни называли одним из лучших «второстепенных поэтов», сегодня считается великим. При жизни мало читаемый и чтимый, Фет для нас — один из самых выдающихся русских лириков, вошедший в плоть и кровь нашей духовной культуры. Фет сравнивал себя с угасшими звёздами (стихотворение «Угасшим звёздам»), но угасло много других звёзд, а звезда поэзии Фета разгорается всё ярче. И в его стихах наряду с готовностью оставить эту жизнь звучит неповторимо-фетовская вера в бессмертие жизни.

Проходят юноши с улыбкой предо мной,
И слышу я их шепот внятный:
Чего он ищет здесь средь жизни молодой
С своей тоскою непонятной?

Спешите, юноши, и верить и любить,
Вкушать и труд и наслажденье.
Придет моя пора - и скоро, может быть,
Мое наступит возрожденье.

Приснится мне опять весенний, светлый сон
На лоне божески едином,
И мира юного, покоен, примирен
Я стану вечным гражданином.

Памятник А. Фету в Орле
 

Полностью мою лекцию о Фете с фонограммами произведений можно послушать здесь: http://rutube.ru/tracks/3871552.html?v=400d21cc05e3086ab587e88e6022b20a&&bmstart=1000

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/49224.html