О Владимире Высоцком вспоминает
Александр Петрович МЕЖИРОВ

М.Ц. – Александр Петрович, из литературы я знаю, что Вы были хорошо знакомы с Владимиром Высоцким. Мне хотелось бы расспросить Вас об этом знакомстве поподробнее.
А.М. – О Высоцком очень трудно говорить. Он был очень не похож на тот образ, который он создал в своих песнях. Он был совершенно другой человек. Я думаю, самое главное, что в нём было, – это ум. Он был дьявольски умён, пронзительно. Он был странным образом не по-современному воспитан. Он был светский человек, настоящий светский человек, когда светскость не видна, а растворена в нём. Общение с ним, когда он был не болен, было радостью любому человеку. Тогда он был поразительно тактичен, необыкновенно...
Он, конечно, был мученик. Иногда он звонил довольно поздно, позже, чем обычно, абсолютно не больной, но, видимо, ощущающий, что на него находит эта болезнь. И он начинал петь по телефону, и чувствовалось, что ему неважно, кто его слушает, а важно попробовать в муках преодолеть наступающую болезнь.
Одновременно он был наивен, как ребёнок. Однажды Высоцкий у Слуцкого организовал встречу, очень нелёгкую. Были Слуцкий, Самойлов и я. Он хотел, чтобы мы ему сказали, может ли он уйти из театра и существовать (не материально, а духовно, умственно) как поэт. Это было так трогательно и наивно, потому что он это знал вовсе не хуже, чем любой из нас, но он считал, что он этого не знает. Он не притворялся, он считал, что это какое-то разграничение жанров и искусств – он поёт, а мы не поём.
Слуцкий был большой поэт и одновременно странный человек – у него была нравоучительная интонация. Я помню, Слуцкий Высоцкому что-то сказал, очень дружески и с большим уважением, но нравоучительное, и я понял, что этот монолог надо как-то прервать. Ведь создавалась комическая ситуация – на каком основании поэт учит поэта? Но Высоцкий с непосредственностью ребёнка и простодушием – при его очень сильном уме – добивался ответа на столь наивный вопрос. Но кто мог ответить ему, кроме природы и Бога?
Эта встреча продолжалась невероятно, нечеловечески долго. Он пел восемь часов! Как он не умер, я не понимаю. Причём он пел не только свои тексты, я думаю, что, может быть, никто, кроме нас, этого на слышал. Вот, например, у Мартынова есть такое стихотворение: "Ты жива, ты жива, не сожгли тебя пламя и лава..." У Высоцкого, когда он это пел, получались какие-то колокола! Когда умер Мартынов, я вспомнил, как он это пел, и мне показалось, что эти колокола отпевают Мартынова с каких-то звонниц неведомых.
Потом он пел песню Вертинского, которой в новых записях нет, я не спросил, откуда он её знал: "Я помню этот час, Вы плакали, малютка..." Он её спел совершенно волшебно, совершенно независимо от Вертинского, потому что он был дьявольски умён и понимал, что подражать Вертинскому невозможно. Эта песня, казалось бы, совершенно вне его жанра, но он её спел совершенно божественно.

М.Ц. – Мне кажется, именно об этой встрече писал Д.Самойлов? Потом вы отобрали несколько текстов Высоцкого, и Б.Слуцкий носил их в издательство...
А.М. – Я читал это. Это было не так, это беллетристика. Не носил Слуцкий стихов Высоцкого в издательство, тот и не просил об этом. Ему нужен был ответ на мучивший его вопрос, просто ответ... У него ведь был огромный дар, Божий дар. При всей адской, разрушительной силе болезни, у него был огромный запас совершенно нереализованных возможностей.

М.Ц. – Какие качества личности Высоцкого Вы могли бы отметить?
А.М. – Он был человек необыкновенного ума, редчайшего обаяния и огромного такта. Он очень взвешенно говорил всегда, никакого легкомыслия. Если он что-то высказывал, чувствовалось, что это не с кондачка, что он об этом думал, и думал много и мучительно.

М.Ц. – Позвольте теперь задать Вам профессиональный вопрос. Какие недостатки Вы видите у Высоцкого-поэта?
А.М. – Я у него никогда не любил риторические куски, это ему никогда не удавалось, тут он сразу терял высоту. Он не был ритором, он мог сформулировать какие-то вещи, но не способом риторики. Он не был Виктором Гюго или Барбье, ему была необходима какая-то конкретика.
Я убеждён, что всё-таки его надо осторожнее отбирать для публикации, он неровный поэт. Ну, что это означает: "И с тягой ладится в печи, и с поддувалом"? Человек, который хоть раз в жизни топил печку, понимает, что так сказать нельзя – и с тягой, и с поддувалом.
Высоцкий не реализовался. Он много накричал того, чего кричать было не нужно абсолютно. Когда он овладел техникой, то долго упивался ей, а это очень опасный период для поэта – техника применительно к поэзии сама себя ставит в кавычки.

М.Ц. – Вы когда-нибудь слышали Высоцкого на его концертах?
А.М. – Нет, на выступлениях его я никогда не был. Только однажды я слышал, как он пел на публике. Это было в Театре на Таганке, была какая-то репетиция, и он пел, я помню, "Из бомбардировщика бомба несёт смерть аэродрому..."

М.Ц. – Вам доводилось встречаться с ним за границей?
А.М. – Мы, я помню, однажды встретились в Париже, и весь день бродили по городу. Потом он повёл меня к ним домой. Я чувствовал, что ему плохо, что он пытается не сорваться. Когда мы вошли в дом, я увидел какие-то эспандеры, гири, гантели. И всё это – в сочетании с ощущением, что болезнь подстерегает его, подтачивает, как капли яда.

М.Ц. – А какие ещё встречи с Высоцким Вам запомнились?
А.М. – Однажды произошла русская, нелепая ситуация. Мы приехали с Евтушенко в Ленинград на вечер поэзии. Номер Евтушенко в гостинице "Европейская" явно готовил КГБ, но по ошибке туда вселили меня. Я не исключаю, что Высоцкий пришёл тогда не ко мне, а к Евтушенко.
Высоцкий начал петь и очень долго и замечательно пел. Я ему сказал тогда, что очень люблю его короткие песни, ранние песни. Я сказал, что, например, песня "Сегодня я с большой охотою..." такая чистая, что она для меня, как сонет Лауре. И он начал петь, выбирая песни для меня. Это было совершенно упоительно.
И ещё одна встреча. Помню, однажды Высоцкий приехал с женой ко мне. У меня была высокая температура, сильный жар, но я не лежал в постели, а был одет. Однако он сразу почувствовал, что я болен, и хотел тут же уехать. Я же говорю, – он был светский человек, и об этом, к сожалению, никто никогда не узнает, потому что образ остался совершенно иной.

28.04.1995 г.
Беседу вёл Марк Цыбульский (США)
 (Copyright © 2005)
_______________________________________________
<<< (обратно к тексту)