Наталия Кравченко

18 апреля 1928 года родился поэт Владимир Соколов

В отличие от шумных шестидесятников он был не слишком известен. Даже когда он получил Пушкинскую премию, молодая дикторша ТВ сообщила в новостях: «Премия присуждена писателю Саше Соколову», перепутав его с известным прозаиком, автором знаменитой «Школы дураков».
Первым, кто привлёк к нему широкий интерес, был Евтушенко.

«Без Владимира Соколова меня бы как поэта просто-напросто не было. - писал он. - До встречи с ним я слишком увлекался формальными экспериментами и еще не понимал поэзию как исповедь. Моя жизнь казалась мне скучной, неинтересной, и я выдумывал ее, а Володя уже писал всерьез...» Позже он признавался: «Мы все преклонялись перед ним и многое наворовали, в частности, я». Вспоминается участь И. Анненского, который в силу своей скромности и полного отсутствия амбиций был «расхищен и перезаимствован» (В.Корнилов) гораздо более известными Ахматовой, Хлебниковым, Маяковским, Белым, выросшими из Анненского, как прозаики из гоголевской «шинели».
Критики причисляли Владимира Соколова к так называемым «тихим лирикам», противопоставляя его камерное творчество громкой «эстрадной» музе шестидесятников. Но это противопоставление надуманное и неправомерное. Нет громкой и тихой лирики, есть поэзия и непоэзия. И у Евтушенко есть тихие пронзительные строки, как, например, «Одиночество», так же как и Соколов не вмещается в рамки этого ярлыка, стоит вспомнить его набатные строки: «Я устал от 20-го века, от его окровавленных рек...» Но это уже позднее, перестроечное. А мне хочется начать сейчас знакомство с ним с самого раннего стихотворения 1950 года, которое я у него очень люблю, такого ностальгического, милого, трогательного. Прочитайте, вспомните и свои школьные годы и улыбнитесь чему-то в глубине себя:

Хоть глазами памяти
Вновь тебя увижу,
Хоть во сне непрошено
Подойду поближе.

В переулке узеньком
Повстречаю снова,
Да опять, как некогда,
Не скажу ни слова.

Были беды школьные,
Детские печали.
Были танцы бальные
В физкультурном зале.

Были сборы, лагери,
И мечты, и шалость.
Много снега стаяло,
Много и осталось.

С первой парты девочка,
Как тебя забуду?!
Что бы ты ни делала,
Становилось чудом.

Станешь перед партою —
Не урок, а сказка,
Мне волшебной палочкой
Кажется указка.

Ты бежишь. И лестница
Отвечает пеньем,
Будто мчишь по клавишам,
А не по ступеням.

Я копил слова свои,
Собирал улыбки
И на русском письменном
Допускал ошибки.

Я молчал на чтении
В роковой печали,
И моих родителей
В школу вызывали.

Я решил забыть тебя,
Выносил решенье,
Полное великого
Самоотреченья.

Я его затверживал,
Взгляд косил на стены.
Только не выдерживал
С третьей перемены.

Помнишь детский утренник
Для четвертых классов?
Как на нем от ревности
Не было мне спасу.

Как сидела в сумраке
От меня налево
На последнем действии
«Снежной королевы»?

Как потом на улице:
Снег летит, робея,
Смелый от отчаяния,
Подхожу к тебе я.

Снег морозный сыплется,
Руки обжигает,
Но, коснувшись щек моих,
Моментально тает.

Искорками инея
Вспыхивают косы.
Очи удивляются,
Задают вопросы.

Только что отвечу им,
Как все расскажу я?
Снег сгребаю валенком,
Слов не нахожу я.

Ах, не смог бы, чувствую,
Сочинить ответ свой,
Если б и оставили
На второе детство.

Если б и заставили,
Объяснить не в силе.
Ничего подобного
Мы не проходили.

В переулке кажется
Под пургой взметенной
Шубка - горностаевой,
А берет - короной.

И бежишь ты в прошлое,
Не простясь со мною.
Королева снежная,
Сердце ледяное…

Потрясающая органика у этого поэта. Непонятно, как это сделано. Как будто всё само сказалось, как вздох, вырвавшийся из глубины души. Как сама душа.

«Лихославль - это город полей ...»

Родился Владимир Соколов 18 апреля 1928 года в городе Лихославль Тверской области.

Лихославль - это город полей,
И лесов, и снегов, и дождей…
Лихославль – это в древнюю Тверь
Потаенно открытая дверь…

Я люблю эту землю свою,
У которой всегда на краю,
Потому что тоскую по ней
Среди множества улиц и дней.

Потому что я свой человек
Там, где в озеро падает снег,
Где колодезный кличет журавль:
Лихославль, Лихославль, Лихославль.

В сентябре 2001 года  Лихославльской центральной библиотеке было присвоено имя Владимира Соколова.

Отец поэта был репрессирован и расстрелян. Мать тяжело переживала разлуку с ним и помутилась рассудком, всегда была как бы не в себе. В доме была тяжёлая гнетущая обстановка. Жили они с матерью и сестрой Мариной очень бедно, на грани нищеты.

Потом семья переехала в Москву.

«Что такое поэзия? Это...»

У Соколова было особенное, целомудренное отношение к тихим старинным улочкам и дворикам послевоенной столицы.

О, двориков московских синяя,
Таинственная глубина!
В изломах крыш, в их смутных линиях
Доверчивость и тишина.

Его стихи пахли заснеженными поленницами старого Арбата, сиреневыми палисадниками, весенними ливнями.

Как я хочу, чтоб строчки эти
Забыли, что они слова,
А стали: небо, крыши, ветер,
Сырых бульваров дерева!

Чтоб из распахнутой страницы,
Как из открытого окна,
Раздался свет, запели птицы,
Дохнула жизни глубина.

И строчки действительно превращались в трепыхающийся, поблескивающий, похрустывающий мир.

Снега белый карандаш обрисовывает зданья...
Я бы в старый домик ваш прибежал без опозданья,

Я б пришел тебе помочь по путям трамвайных линий,
Но опять рисует ночь черным углем белый иней...

У тебя же всё они, полудетские печали.
Погоди, повремени, наша жизнь еще в начале.

Пусть уходит мой трамвай! Обращая к ночи зренье,
Я шепчу беззвучно: "Дай позаимствовать уменье.

Глазом, сердцем весь приник... Помоги мне в миг бесплодный.
Я последний ученик в мастерской твоей холодной".

Ему была полностью открыта поэзия жизни — и он исходил только из неё, не укладываясь в рамки ни одной из существовавших «школ» и группировок. Он и не признавал их: «Нет в стихах каких-то новых правил. Было б сердце да горела б тема».

Нет школ никаких. Только совесть,
Да кем-то завещанный дар,
Да жизнь, как любимая повесть,
В которой и холод, и жар.

Я думаю, припоминая,
Как школила юность мою
Война и краюшка сырая
В любом всероссийском раю.

Учебников мы не сжигали,
Да и не сожжем никогда,
Ведь стекла у нас вышибали
Не мячики в эти года.

Но знаешь, зеленые даты
Я помню не хуже других.
Черемуха… Май… Аттестаты.
Березы. Нет школ никаких.

И это было его кредо. «Необходимо так обращаться со словом, - писал он, - чтобы оно легко и плотно облекло мысль и чувство. Цель поэзии — поэзия. А не поэтика». Вся творческая жизнь Владимира Соколова стала ответом на вопрос «Что такое поэзия?», им же самим поставленным в знаменитом стихотворении.

Что такое поэзия? Мне вы
задаете чугунный вопрос.
Я как паж до такой королевы,
Чтобы мненье иметь, не дорос.

Это может быть ваша соседка,
Отвернувшаяся от вас.
Или ветром задетая ветка,
Или друг, уходящий от вас.

Или бабочка, что над левкоем
Отлетает в ромашковый стан.
А быть может, над Вечным Покоем
Замаячивший башенный кран.

Это может быть лепет случайный,
В тайном сумраке тающий двор.
Это кружка художника в чайной,
Где всемирный идет разговор.

Что такое поэзия? Что вы!
Разве можно о том говорить.
Это - палец к губам. И ни слова.
Не маячить, не льстить, не сорить.

В 1947 году Владимир поступает в Литературный институт. К. Ваншенкин писал: «В послевоенном Литинституте он, пожалуй, единственный из нефронтовиков был признан всеми безоговорочно».

Он не мыслил жизни без поэзии.

Оставит женщина? Пускай.
Она уйдет недалеко.
Ей превратиться невзначай
В другую женщину легко.

Оставит самый лучший друг?
В лютейшую из всех годин?
Других друзей не счесть вокруг,
Хоть лучший друг всегда один.

И от кончины в трех верстах
Не затрепещешь – ничего!
Но есть один страшнейший страх,
Поэты знают суть его.

Как перед кладбищем ночным
Страх у мальчонки-пастуха,
Как – умереть и быть живым,
Страх перед жизнью вне стиха.

Его лирика лаконична и афористична:

Я листву разменял на рубли,
Я капель разменял на гроши,
А всего лишь хотелось любви,
Да единственной в мире души...

...Я даже рад, что я поэт,
что и потом смогу сказать,
когда весь этот белый свет
я перестану осязать.

...Если покажется: умерли
все, кто ответить могли б, -
верь в эти синие сумерки
с жёлтым качанием лип.

...Если песенку не затевать,
не искать у неё утешений,
то куда мне, живому, девать
груз невыясненных отношений?

Соколов был мастер на экспромты. Вот забавный эпизод, который он приводит в своих воспоминаниях. Однажды в Елисеевском гастрономе в винном отделе (надо сказать, что одно время поэт крепко пил) он встретил Николая Глазкова, который тоже отличался этой слабостью.

Они стали рассматривать выставленные на витрине напитки и их внимание привлекла этикетка на одной бутылке: «Простое советское виски» (это был конец 50-х).

Пьющие давно и со знанием дела поэты были удивлены — такой напиток они встречали впервые. Конечно, они тут же его заказали, к ним сосиски, взяли стаканы и присели к памятнику Пушкина. Соколов в тот же момент выдал экспромт:

Тянул, запивая сосиски,
и тем прославляя свой век, -
простое советское виски
советский простой человек.

Но вообще-то юмора в стихах Соколова мало. Он очень серьёзен. Одно слово — лирик. Как-то Николай Рубцов назвал его в разговоре «дачным поэтом». Вполне добродушно, хоть и с некоторой толикой иронии. Но в этой оценке есть и более глубокий смысл: что-то пронзительное, тревожащее... Это один из нестихающих мотивов поэзии Соколова: сумерки, музыка, сад... Как он чувствовал этот озноб бытия, отразившийся во многих его творениях:

Пластинка должна быть хрипящей,
Заигранной… Должен быть сад,
В акациях так шелестящий,
Как лет восемнадцать назад.

Должны быть большие сирени -
Султаны, туманы, дымки.
Со станции из-за деревьев
Должны доноситься гудки.

И чья-то настольная книга
Должна трепетать на земле,
Как будто в предчувствии мига,
Что все это канет во мгле.

Дарованный ему «золотой скрипичный ключик» открывает заветную дверь в чудесную страну поэзии, где всё освещено солнечным светом, высшим смыслом. Там можно вдохновенно и легко рассказать «о том, что происходит, когда не происходит ничего».

«Как страшно с тобой расставаться ...»

Была в его жизни тайная семейная трагедия, груз которой нёс он в душе всю жизнь.
В 1954 году Соколов влюбился в болгарку Хенриэтту  Попову, которую все звали Бубой. Она в это время оканчивала философское отделение МГУ. Буба была старше Владимира и уже была замужем. Знакомство перешло в роман. Буба разошлась со своим мужем в Болгарии и вышла замуж за Соколова. Вскоре у них родился сын Андрей, потом, через полтора года, дочь Снежана.

Буба преподавала болгарский язык в Литературном институте. Студенты ее любили, и многие хотели заниматься в ее группе. А в стихах Соколова возникает болгарская тема — старые церкви, речонка Тополница, София, Шипка, Копривштица, гора Рила…

Но семейная жизнь не задалась. Буба увлеклась Ярославом Смеляковым,

открыто встречалась с ним, пила. Это была драма их жизни, которая отражена в стихах Соколова.

Не торопись. Погоди. Обожди.
Скоро пойдут проливные дожди.

Не говори мне того, что я сам
Скоро узнаю по чьим-то глазам.

Не торопись. Помолчи. Погоди,
Ведь у меня еще все впереди.

Тают дороги. Ломаются льды.
Дай постоять на пороге беды.

***
Мне не может никто и не должен помочь,
Это ты понимаешь сама.
Это ранняя рань, это поздняя ночь,
Потому что - декабрь и зима.

Это скрип одиноких шагов в темноте.
Это снег потянулся на свет.
Это мысль о тебе на случайном листе
Оставляет нечаянный след.

А была у тебя очень белая прядь,
Потому что был холод не скуп.
Но она, потеплев, стала прежней опять
От моих прикоснувшихся губ.

Ты шагнула в квадратную бездну ворот.
Все слова унеслись за тобой.
И не смог обратиться я в тающий лед,
В серый сумрак и снег голубой.

Я забыл, что слова, те, что могут помочь,-
Наивысшая грань немоты.
Это ранняя рань, это поздняя ночь,
Это улицы, это не ты.

Это гром, но и тишь, это свет, но и мгла.
Это мука стиха моего.
Я хочу, чтобы ты в это время спала
И не знала о том ничего.

***
Пахнет водою на озере
возле одной из церквей.
Там не признал этой росстани
юный один соловей.

Как он ликует божественно
там, где у розовых верб
тень твоя, милая женщина,
нежно идёт на ущерб.

Истина ненаказуема.
Ты указала межу.
Я ни о чём не скажу ему.
Я ни о чём не скажу.

***
Нет сил никаких улыбаться,
как раньше, с тобой говорить,
на доброе слово сдаваться,
недоброе слово хулить.

Я всё тебе отдал. И тело,
и душу — до крайнего дня.
Послушай, куда же ты дела,
куда же ты дела меня?

***
Однажды проснётся она
со мной совершенно одна.
Рукой пустоту она тронет,
разбудит её и прогонит.

Так что ж это всё-таки было,
какая нас сила сводила?!
Я выйду. Пойму: не вернусь.
И всё ж, уходя, оглянусь.

Но ушёл не он, а она. Ушла из жизни. Буба выбросилась из окна 6-го этажа. Видимо, не нашла другого выхода из этого клубка проблем их семейного треугольника. У неё было что-то не в порядке с психикой. Друзья предчувствовали такой финал (суицидные попытки были и прежде), стерегли её, но не уберегли. Соколов очень тяжело переживал её смерть.

"Как страшно с тобой расставаться..."
Какие простые слова.
Зачем журавлю оставаться,
когда улетает листва?

И, руки подняв от испуга,
что неба опять не боюсь,
кричу я: "Подруга, подруга" —
на всю поднебесную Русь.

Прощай. Я в любви не прощаю.
Прощай, поминай обо мне.
Я помнить тебя обещаю,
как в юности, как на войне.

"Из-за всего случившегося на него ополчились сразу два правительства - наше и болгарское: Буба была дочерью крупного болгарского государственного деятеля. А время было какое? Соколова просто стирали в порошок. - рассказывала Марианна Роговская. - Он был тогда в тяжелейшем состоянии, сознательно шел к самоуничтожению. Тогда и написал эти строчки":

Ты камнем упала, я умер под ним.
Ты миг умирала, я долгие дни.
Я все хоронил, хоронил, хороним
Друзьями — меня выносили они.

За выносом тела шел вынос души.
Душа не хотела, совала гроши.
А много ли может такая душа,
Когда и у тела уже ни гроша.

В жизни его ещё будут другие женщины. Но та, первая любовь осталась в груди незаживающей раной.

Я полон весь приметами твоими.
Ты вся со мною, как ни уходи.
В ночи, в пути — искать я буду имя
теснящемуся у меня в груди.

И как мне знать — слова придут откуда.
И ты откуда у меня в судьбе?
...Я никогда тебя не позабуду,
не перестану думать о тебе...

Чем больше поэт — тем больше, как правило, трагедия его жизни. Какой-то рок, казалось, висел над его семьёй. Вскоре нелепой случайной смертью погибает сын Андрей. Стихи Соколова о смерти особенно пронзительны. Что-то в них мистическое, непостижимое...

Я хотел позвонить в прожитое,
в телефонную будку войдя,
чтоб услышать, задумчиво стоя,
в трубке голос под шорох дождя.

Затвориться от нынешней шири
и спросить у того, что прошло:
"Что там нового в канувшем мире?
Мёртвый голос ответил: "Алло".

Соколов стал сильно пить. Он погибал.

Ничего от той жизни,
Что бессмертной была,
Не осталось в отчизне,
Всё сгорело дотла…

Всё в снегу, точно в пепле,
толпы зимних пальто.
Как исчезли мы в пекле,
И не видел никто.

                                                 Марианна

Соколова вытащила из этой трагедии Марианна, его новая любовь. Благодаря ей он прожил гораздо дольше, чем ему позволил бы прежний самоубийственный настрой. Марианна продлила не только его жизнь - она продлила его поэзию.

…Милая, дождь идет,
Окна минуя, косо.
Я ведь совсем не тот,
Чтоб задавать вопросы.

Я ведь совсем другой.
Я из того ответа,
Где под ночной пургой
Мечется тень поэта…

Марианна Евгеньевна Роговская была женой дипломата и одной из первых красавиц столицы.

Его давно уже называли Мастером. Ее после встречи с ним стали звать Маргаритой. В семидесятые годы об их романе говорила вся литературная Москва. Булгаковская история повторилась...

Гербарий сырых тротуаров,
Легчайшие в мире шаги.
Как самый цветной из пожаров
Волненье листочной пурги.

Березы, акации, клены
Даруют листы, как цветы,
Душе молодой и влюбленной,
Такой же красивой, как ты.

В сплетенье кругов и полосок,
И звезд, рыжеватых на цвет,
Весенний летит отголосок:
"Ты любишь меня или нет?"

И, не дожидаясь ответа,
Под ветром большой синевы
Твой зонтик лимонного цвета
Уносится в вихре листвы.

Марианна Евгеньевна работала директором музея Чехова. Очаровательная и романтичная, она как будто сошла со страниц его книг. Соколов влюбился в неё с первого взгляда, как мальчишка.

Когда она по улице идёт,
к ней, точно хлопья, взгляды прилипают.
Я понимаю их косой полёт -
и как летят они, как отлетают.

Куда идёт она? Не всё ль равно...
Она идёт по свету — вот в чём дело!
На дерево взглянула — и оно
уже не выглядит осиротело.

Из интервью с Марианной Роговской:
- Жизнь у меня была налаженная, но я понимала, что это не моя жизнь. Я как бы проживала чужую судьбу, не свою. И когда я его встретила, не то чтобы обрадовалась, а ощутила вдруг какое-то космическое тепло. Это даже не влюбленность была, а сразу любовь, казалось, мы неразделимы.

А мне надоело скрывать,
Что я вас люблю, Марианна,
Держась и неловко и странно,
Невинность, как грех, покрывать...

Их отношения были тайными. У них были долгие прогулки, свои любимые переулки, а дома не было. Они мечтали быть вместе, а жизнь всё время разлучала их, испытывая на прочность. До сих пор замирает у неё сердце, когда она читает это стихотворение:

Домой, домой, туда, где дома нет,
Где только ты, незримая почти,
Где тает снег, как тысяча примет,
И на домах, и на твоем пути.

Я знаю то, что ты товарищ мой,
Что для меня ты целый белый свет,
Так знай и ты, что я хочу домой,
Домой, домой, туда, где дома нет.

Здесь столько крыш, и окон, и дверей,
Друзей, подруг на столько зим и лет,
А я хочу к тебе, к тебе скорей -
Домой, домой, туда где дома нет.

Вот улетает желтенький листок
Сквозь южный снег, как бабочка на свет.
Куда? На север? Или на восток?
Домой, домой, туда, где дома нет.

Дома у них не было, и были очень долгие расставания и очень длинные расстояния (Марианне приходилось надолго уезжать в другие страны). И всё же они были неразлучны. Через препятствия, через «сотни их разделяющих вёрст» они шли к своей общей судьбе, и ничто не могло им помешать.

Когда мы были незнакомы,
А только виделись во сне,
Твои таинственные гномы
Сошлись подумать обо мне.

Они решали и решали,
Шептали: - Это ни к чему.
Но ничему не помешали,
Не помешали ничему.

Шли годы, а они все не могли нарадоваться друг на друга, не могли наговориться – столько общего было в их чувствах, мыслях, вкусах, воспоминаниях. Оказалось, что улицы и переулки их первых свиданий они оба хорошо знали и любили с давних времён. Особенно часто они ходили гулять в ордынские переулки .

Поэт любил зиму, любил снег в полете и снег, хрустящий под ногами. Любил сочинять стихи на ходу. Первое стихотворение, посвященное Марианне, было задумано им во время их зимних прогулок по Якиманке.

Ты плачешь в зимней темени,
Что годы жизнь уводят.
А мне не жалко времени.
Пускай оно уходит!

В том стихотворении, написанном в счастливые дни первых встреч и нежных признаний, он как будто предвидел будущее и давал мудрые советы и утешения:

Есть в нашей повседневности
Одно благое чувство,
Которое из ревности
Дарует нам искусство, -

Не поддаваться времени,
Его собою полнить,
И даже в поздней темени
О том, что будет, помнить.

Не надо плакать, милая,
Ты наших поколений.
Стань домом, словом, силою
Больших преодолений.

Тогда и в зимней темени
Ты скажешь и под старость:
А мне не жалко времени,
Уйдет, а я останусь!

Жизнь шла вперед, они много работали, много ездили, уже были мужем и женой, Владимир Соколов уже стал лауреатом Государственной премии СССР, но своего дома у них по-прежнему не было. И вот однажды им позвонили из жилищной комиссии Союза Писателей и сообщили, что в писательском доме в Лаврушинском переулке освободилась квартира. Наконец-то! Войдя в квартиру, они первым делом подошли к окну, и сердце возрадовалось: перед ними, как на ладони, высились белокаменные кремлёвские храмы, сияли золотые купола под голубым небом. Он тихо сказал: «У меня такое чувство, будто мы вернулись на родину». В ответ она крепко сжала его руку, такую добрую и надежную.

Двенадцать счастливых лет прожили они в этой квартире. Соколов по-прежнему сочинял стихи на ходу. В любую погоду он брал свою красивую резную трость (болели ноги), и они отправлялись в долгие или короткие путешествия по Москве, считая благом каждый шаг, пройденный по родным дорогам.

А на закате почти каждый день подходили к окну и любовались, любовались…

Теперь она стоит у окна без него... Кремль, как всегда, прекрасен, она любуется его стройной неповторимой панорамой, и с улыбкой сквозь слёзы повторяет драгоценные стихи Соколова:

Несостоявшаяся жизнь! Надежда!
Едва вспорхнув, упавшая листва.
Меняются дома. Меняется одежда,
Но всё равно – любовь. И всё равно – Москва!

Лаврушинский переулок 17  -  Дом писателей ("Дом Драмлита"). Этот дом Булгаков перенес из Лаврушинского переулка на Арбат, но описан в романе именно этот дом, где жили официальные, номенклатурные писатели и критики, в их числе и некий Литовский, стараниями которого были запрещены пьесы Булгакова, прообраз критика Латунского, квартиру которого разгромила Маргарита. Сейчас он знаменит ещё и тем, что здесь жил Владимир Соколов.

Лаврушинский переулок

Марианна Евгеньевна всё делает для того, чтобы имя Владимира Соколова не было предано забвению, чтобы выходили его книги, чтобы он был «современником и для будущих, незнаемых поколений». Ежегодно проводятся Соколовские чтения, которых прошло уже больше пятнадцати.

Поэт посвятил ей целую книгу стихов, она так и называется «Стихи Марианне».. Эта книга — венец любви, преданности, самоотверженности.

Я за столько лет не нагляделся,
Не налюбовался на тебя…
Город в белый снег переоделся,
Чистоту внезапную любя.

Я за столько лет ещё не свыкся
С первопутком около домов:
Снеговик с загадочностью сфинкса
И в снегу две ветки двух тонов.

Я хочу продлить их неизвестность
Изморози или черноты,
Но тогда вступаешь в эту местность,
Инея не стряхивая, ты.

Пусть висок мой в иней приоделся.
Будь со мной, тревожась и любя. 
Я за столько лет не нагляделся,
Не налюбовался на тебя.

«Всё у меня — о России...»

Соколов не разделял стихи на «для себя» и «для всех» - у него всё для души, всё на одной волне лиризма.

Что-нибудь о России?
Стройках и молотьбе?..
Все у меня о России,
Даже когда о себе.

Ну кто ещё мог так сказать о ней?

…родина, это ты,
с маленькой нежной буквы,
там, где лишь три версты
до паутин и клюквы.

Ты бриллиант росы,
Вправленный в венчик тесный,
Тёмная тень грозы
Над желтизной окрестной.

Но есть у него и стихи непосредственно о России, где уже другой Соколов открывается нам — суровый, резкий, горький.

Испепелилась отвага,
злом обернулось добро.
Жёлтою стала бумага,
ржавчина съела перо.

С вестью летевшие строки
вспять повернули, грустя.
Встань, человек одинокий,
страшного века дитя...

Великолепно ироничный:

Весна. Финансовые затруднения.
Черемуха около небосвода.
Когда я предчувствовал гул падения,
Мне ветку протягивала природа.

Все так. Но в воду я тем не менее
Все реже совался, не зная брода...
Когда во мне убивали гения,
Хорошая, помню, была погода.

В последней своей вещи — поэме «Пришелец» - поэт Соколов, уже приближаясь к миру горнему, томится душой о том, что в земной жизни, которую он так любовно воспел, победно шествуют бездуховные, богатые, но нищие душой. Он с насмешливой жалостью обращается к ним: «...жируйте в норке, молитесь прибыли вещей». Сам вознесённый над бытом, он понимает, как эти материалисты опасны своей безответственностью и цинизмом:

Вы гениальны. Это не секрет:
вы умудрились смертной сделать душу.
Нигде другой такой планеты нет.

Здесь уже не мягкая соколовская ирония, а жёсткий сарказм.

Ты говоришь, что все дела:
Тянуться вверх, идти на дно.
Но ты со мною не пила
Мое печальное вино.

Мне интересен человек,
Не понимающий стихов,
Не понимающий, что снег
Дороже замши и мехов.

И тем, что - жизнью обделен!
Живет, лишь гривной дорожа,
Мне ближе и больнее он,
Чем ты, притвора и ханжа.

Да и пишу я, может быть,
Затем лишь, бог меня прости,
Чтоб эту стенку прошибить,
чтоб эту душу потрясти.

Порой он приходит в отчаянье от увиденного вокруг:

Мне страшно, что жизнь прожита,
что смерть — это значит домой,
что снова трясёт нищета
на грязных вокзалах сумой.

Что Родина — это слеза,
что мать — это холм без креста,
что вор, закативший глаза,
гнусит: мир спасёт красота.

В 1949 году, когда партийная критика, заклеймив Ахматову и Пастернака, обрушилась на лирику вообще, Соколов записывает в дневнике: «Поэзия одного человека гибнет для всех». Это так поразило его, что он содрогнулся: «Но ведь этот вечер, весь в огнях, голосах, деревьях, - всем! всем! Всем!»

Так где я был, когда вы воду в ступе
толкли со всей своей системой вкупе?
Я УХОДИЛ В МУЧИТЕЛЬНЫЕ ДАЛИ,
вот где я был, пока вы заседали.

В поэме «Алиби» он скажет:

Это страшно — всю жизнь ускользать,
уходить, убегать от ответа...

Да это же поветрие эпохи -
быть с алиби повсюду и во всём.

Вечное противостояние филистерству, мещанскому конформизму, непониманию порождает усталость: «Я так устал на вас похожим быть...» С особой трагической силой этот мотив усталости прозвучал в его знаменитом стихотворении 1988 года:

Я устал от двадцатого века,
От его окровавленных рек.
И не надо мне прав человека,
Я давно уже не человек.

Я давно уже ангел, наверно.
Потому что, печалью томим,
Не прошу, чтоб меня легковерно
От земли, что так выглядит скверно,
Шестикрылый унес серафим.

Эти стихи далеко выводят Соколова за рамки «тихой поэзии», литературного направления, лидером которого некоторые критики долго его величали. Этому «тихому лирику» была присуща недюжинная поэтическая смелость, горестная отвага, философская глубина и мощь, и Марианна как-то сказала, что «если слово «тихий» и подходит к нему, то лишь в том смысле, в каком оно подходит к названию океана».

«Я был поэтом на земле...»

Мотив смерти отчётливо звучал во многих его строках:

И всё. С обломками я за чертою,
с мечтой, с обмолвками, со всей тщетою.

Это случайный отъезд на века
без проводницы и проводника.

Он как бы примеривался к тем недоступно будущим дням:

И я потянулся вослед за тобой
всей грустью безмерного срока.
Но был я оградой, но был я травой,
журчащей водой водостока.

Ты в воздухе таяла полупустом
пиковым сужением платья.
Тогда я возник облетевшим кустом,
чуть смахивая на распятье.

Последней прижизненной книгой, изданной в 1996 году, стали «Стихи Марианне». Она вышла за два года до того, как его не стало. Там не только те стихи, которые он писал ей, но и более ранние, перепосвящённые своей последней любви. И здесь их ощущения совпали: давным-давно, когда Марианна знала его только по книгам, у неё часто возникало мистическое чувство, что многие строки обращены к ней. А потом он и сам ей скажет: "Оказывается, все это было посвящено тебе".

В минуту давнюю, не дорогую,
Глаза случайным блеском ослепя,
Я ждал тебя, когда я ждал другую,
Возможно, где-то около тебя.

А ты в порывах ветра и сирени
С другим стояла, выйдя на крыльцо,
И, может быть, все медлила в смятенъи
И молча думала: не то лицо.

«Мы плакали с ним вместе, - вспоминала она, - когда он дописал стихотворение «Мне будет вечно сниться дождь...»

Мне будет вечно сниться дождь
И шум листвы у изголовья
Каких-то баснословных рощ
Бесчасья или безвековья.

Мне будет вечно сниться путь,
Скрывающийся за холмами,
Которым позабыл шагнуть,
Как снится детский сон о маме.

Мне будет вечно сниться дождь
С почти расплывшейся страницы
И то, как ты меня зовёшь,
И я встаю, мне будет сниться.

Там будут ветки ходуном
Ходить, мешая солнце с тенью…
И тоже станут чьим-то сном…
Но будет в песне – воскресенье!

Это было прощанием...

«Увы, увы», - кричит ночная птица
в сыром саду. И нам пора проститься.
У подмосковной гнущейся берёзы
ты у меня в глазах стоишь, как слёзы.

Он болел. В больнице с ним рядом всё время была Марианна.

Ты вправе думать, посетив больницу,
Где я – все о себе да о себе,
Что  воронье за окнами клубится,
Что льдист и хладен путь через столицу,
Что все равно мне, каково тебе.

Ты принесла мне сахар и обновки,
Хотела рассказать, как день прошел,
Как ты упала возле остановки,
Как холодно одной, как путь тяжел,

Когда летят толпою птицы эти...
А я все о себе да о себе.
Не о тебе, единственной на свете,
На ледяной изменчивой тропе.

Ты вправе думать, исхудав щеками,
Все обо мне в дороге, обо мне –
Что сердце у меня, наверно, камень,
Что я, как эти окна - в стороне,

Ты вправе думать... Но когда ушла ты,
Когда безлюдным стал приемный зал,
Я в многолюдном гомоне палаты
Шептал в подушку все, что не сказал...

Ты – о больной руке, о трудной доле,
А я – все о себе да о строке,
Которая не стоит малой боли
В твоей душе и в маленькой руке...

На улице пустой воронья дрема.
Ворочается снег по городьбе.
Одна утеха - что ты плачешь дома,
А я не дома плачу о тебе.

Ты вправе думать... Ты в нежнейшем праве...
Но я в одном сегодня без вины,
Что думаю в подушку – не о славе,
А о любви, в которой мы равны.

«Шестикрылый Серафим» унёс его 24 января 1997 года. Он был астматик и умер от удушья. В ту ночь персонал отмечал какой-то больничный праздник. В конце концов, когда Соколову стало плохо, его успели перевести в реанимацию, но спасти его уже не удалось. Поэт ушел из жизни, не дотянув двух месяцев до своего 69-летия. Похоронен был на Новокунцевском кладбище в Москве.

«Я был поэтом на земле...» - это из лебединой песни Владимира Соколова, из его прощальной поэмы «Пришелец». На каменной странице его надгробия начертаны эти слова. Они как будто летят на землю с далёкой звезды на её тонких лучах. Поэт-пришелец, стремясь к своей звезде, преодолевает мощное земное притяжение.
Один из его друзей Владимир Мощенко вспоминал, как они однажды вошли с Соколовым в номер гостиницы, и в глаза им сразу бросилось строгое предупреждение над выключателем: «Гасите после себя свет!» - «Вот глупость! - сказал поэт. - Нельзя этого делать». Он остался верен себе до конца. Он не выключил после себя свет.

Из посвящённых ему стихов:

В конце Татьяниного дня,
когда темнело,
весть, леденящая меня,
уже летела.

Раздался звон колоколов,
они звенели:
Свет Николаич Соколов
исчез в метели.

Е. Евтушенко, который открыл Соколова читателю и очень его любил, приехал на его похороны на один день из Штатов, где семь месяцев в году читал лекции. Он написал стихотворение «Памяти Владимира Соколова»:

Когда я встретил Вл. Соколова,
он шел порывисто, высоколобо,
и шляпа, тронутая снежком,
плыла над зимней улицей Правды,
и выбивающиеся пряди
метель сбивала в мятежный ком.

Он по характеру был не мятежник.
Он выжил в заморозки, как подснежник.
Владелец пушкинских глаз прилежных
и пастернаковских ноздрей Фру-Фру,
он был поэтом сырых поленниц
и нежных ботиков современниц,
его поэзии счастливых пленниц,
снежком похрупывающих поутру.

В метели, будто бы каравеллы,
скользили снежные королевны
и ускользали навек из рук,
и оставался с ним только Додик -
как рядом с парусником пароходик,
дантист беззубый, последний друг.

Висели сталинские портреты,
зато какие были поэты!
О, как обчитывали мы все
друг друга пенящимися стихами
в Микишкин-холле или в духане,
в курилке или в парилке в бане,
в Тбилиси, в Питере и Москве!

Рождались вместе все наши строчки,
а вот уходим поодиночке
в могилу с тайнами ремесла.
Но нам не место в траурной раме.
Непозволительно умиранье,
когда поэзия умерла.

На наши выстраданные роды
ушло так много сил у природы,
что обессилела потом она,
мысль забеременеть поэтом бросив.
Кто после нас был? Один Иосиф.
А остальные? Бродскоголосье -
милые люди или шпана.

Еще воскреснет Россия, если
ее поэзия в ней воскреснет.
Прощай, товарищ! Прости за то,
что тебя бросил среди разброда.
Теперь - ты Родина, ты - природа.
Тебя ждет вечность, а с ней свобода,
и скажет Лермонтов тебе у входа:
"Вы меня поняли, как никто...".

После стихов Евтушенко помещать свои — гиблое дело, но не могу добавить тут и своё признание в любви самому моему поэту:

Какое блаженство читать Соколова!
Мне кажется, я поняла, как никто,
что слово бывает светло и лилово,
что в юности дождиком пахнет пальто.

То в жар погружаясь, то в холод знобящий,
смакую божественных строчек нектар
о том, что пластинка должна быть хрипящей,
что школ никаких — только совесть и дар...

Всё лучшее в мире даётся нам даром,
и мы принимаем бездумно, шутя,
и утро с его золотистым пожаром,
и листья, что, словно утраты, летят.

В волнении пальцы ломая до хруста,
я буду читать до утра, обомлев.
Забуду ль когда твоих девочек русых
и в ботиках снежных твоих королев?

И снова, как в детстве, обману поверю,
ещё ожидая чего-то в судьбе.
Ты Моцарт, маэстро, а я твой Сальери,
который отравлен любовью к тебе!

В сиренях твоих и акациях мокну,
с отчаяньем слушаю плач соловьёв,
и жизни чужие, как бабочки в окна,
стучатся и ломятся в сердце моё.

Тебе не пристало величье мессии,
ты просто поэт, и не скажешь полней.
Я знаю, что всё у тебя — о России,
но каждая строчка твоя — обо мне.

И это родство всё горчее и глубже,
как звук разорвавшейся в сердце струны.
Мне дорого, как ты застенчиво любишь,
и в этой любви мы с тобою равны.

Опять приниматься бумагу маракать,
с ночною звездой говорить до зари...
Когда заблужусь, потеряюсь во мраке —
я строки беру твои в поводыри.

Какое блаженство читать Соколова!
Как с ним вечера и рассветы тихи.
Как сладостна власть оголённого слова...
Неужто же всё это — только стихи?!

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/68720.html