Елена САЗАНОВИЧ

Сегодня 95 лет Василию Макаровичу Шукшину. Мое эссе "Чудики из страны Шукшина" в журнале "Юность".( № 12 2017г.) Поезд – Москва – село Сростки, Алтайский край Я ехала в поезде… И задумываться не хотелось. Если хотелось –чуть-чуть. На чуть-чуть меня и хватило. «Да вот защемило что-то и не отпускает, а мать мне говорила: терпи любую боль, кроме сердечной»…Сердечной, вроде, и не было. А Он и терпел. Разную боль. Любую. А боль любила его. Привязывалась к нему. Мучила его. В день на святого Макария Калина вспылит…на погосте, Видишь, Василий Макарыч в жизни все так же просто. Просто. До первого октябрьского озноба. Вроде и небо такое ясное, почти прозрачное. Как стекло .Даже лучи солнца его стеклянную прозрачность пробивают желтым светом. А уже зябко. Но калину – в самый раз собирать. Как просто! «Человека не стало…Что же это такое было – жил человек…Значит, нужно, что ли, чтобы мы жили? Или как?...А зачем все, зачем! И никуда с этим не докричишься, никто не услышит. Жить уж, не оглядываться, уходить вперед, сколько отмерено. Похоже, умирать-то – не страшно.» Страшно. Еще как страшно. Хотя и так просто… Я задремала. Если бы не дремала! Если бы уснула. Или не уснула вообще и убежала в тамбур. Но не получилось. Я услышала. Услышала… Один говорил громко и вызывающе. Второй – видимо, от стеснения за первого, все больше молчал. РАЗГОВОР Сколько же калины в октябре! Собирать самое время. Сорвал ягодку. Прикусил ее. Облизал алый сок с обветренных губ. Хорошо-то как! Горько, но почему-то вкусно. И еще хочется. Как и в жизни. Все горько – а пожить хочется. Вот и косточка. Нет, нет, не выплевывай. Обязательно скушай. Видишь, у нее форма в виде сердечка. Будешь есть косточки-сердечки, сердце не замучит. Хотя…Хотя горечи, пожалуй, вряд ли поменьше станет. А у каждой ягодки свое сердечко. Сколько же их у куста! Де6сятки, сотни! Какое счастливое дерево. Одно сердечно заболеет. Умрет. А дерево не погибнет. Вот бы и у нас было так. Много сердец. Одного, второго, третьего – не жалко. Вон их сколько! На жизнь хватит. Впрочем, если бы у Макарыча было еще десятки, сотни запасных сердец. Ему бы их на жизнь все равно не хватило. Он бы их все стратил. Так же быстро. Так же легко. Так же мучительно. Так же жертвенно. Хватило бы только на 45 лет. _ Кто такой , Макрыч? Не смеши меня… Не смеши… Ах, да, ты не про то… -Что-что? Не слышу! Не говори тихо. Тихо – не люблю. Словно чего-то боишься. Или чего-то сокроешь…Да? А одиноко-то жить-то еще как тошно! Хоть вой на всю округу! Хоть дрова руби. Один – он и есть один. Я? Нет! Да нет же, говорю! Да вовсе я не одинок. Еще чего! И внуки есть. И дети. И даже старуха жива! Уже сколько десятков лет пилит. Все пилит, пилит! И не сточится. Вот гляди. Нож острющий. Как быстро стачивается. А пила – и та – тупеет. А вот язык… Нет, его не подточишь. Вон, друг мой « Залетный» помирал. Ненашенский был, потому и Залетный. И не старик был. Но я уже знал « Как умирирает старик». До конца был с ним. Похоже они умирали одинаково. И так не похоже жили. Хоть и не знаю вовсе, как они жили. Про смерть их только и знаю. А Залетный, как и старик, Знал, что помрет и все знали. А не жалели! Пьяницей обзывали! А моя Пила – пуще всех. А он видел чего-то, чего мы не видели. Может и не увидим. Ну, разве когда помирать станем. И то – не факт. - Ты говоришьшь, факт есть, что всему объяснения, ан, нет! Видел он! Понимаешь! Что есть между этой жизнью и той смертью. Все видел! Видел ее с косой, как пить дал – видел. «Не страшно» - шептал. – « Но еще год – и я ее приму. Ведь это же надо принять! Это же не казнь! Зачем же так!...Еще полгода! Лето… Ничего не надо, буду смотреть на солнце…Ни одну травинку не помну…» А знаешь, что такое, когда понимаешь, что такое – одна, всего лишь одна травинка. И чего она стоит. Стоит всего золота мира! Э, да что золото. Золото это холод. От любого металл холодно. А золото, ну попробуй, дотронься. Душа в пятки. Даже помереть хочется. А от травинки. Одной травинки – хочется жить. Что? Да нет же! Вовсе и не один у нас двор в деревне! Еще сколько дворов! Нам повезло . -Ты вот усмехаешься – повезло. Если так глядеть. Что? Кому одиноко? Да мне же, говорю! Мне! Да так одиноко, что выть хочется! Да так тошно! Не понимаешь! Вот»»Чудик!» И в очках, вроде. А не понимаешь, когда душа болит! А душа всегда одна-одинешенька. И при чем тут дети и внуки? И соседи тем паче. Они вообще ни при чем. Эх, чудик…Да чего это я? Чудик у нас точно есть. Это..Вот дурачина! Раскраски любил! Ну все раскрашивал! А однажды в город решил к брату податься, да 50 рублей потерял. Для того веку – это ползарплаты за месяц. Да что потерял – не понял. Лежат и лежат, решил чужие, вот и закричал – кто потерял? Сбежались. Хозяина ждали. А этот чудик, когда понял, что они его, кровные – постеснялся идти за ними. Неловко как-то – подумают – нет хозяина, на халяву и решил взять. И не пошел. Эх, это понять надо! Да так понять! Еще как! За своим не пойдешь. Чтобы честь сохранить. И какая честь, перед кем? Не знал его никто и не узнает. И он знает, что его кровные. А не пошел. Ради нее, чести. Странно, говоришь? Вот и я говорю – чудик. Хотя я понимаю. Не понимаешь? Да, такое бывает… Душа …Это… - Чего говоришь, душа? Эх! Ну уж не знаю. Трудно мне с тобой говорить, коль знаешь, что может болеть все. Рука, нога. Голова. Может, Капустин бы тебе лучше поведал? Тоже сосед мой. Ох, мужик, все на свете знает! « Срезал!» - одно слово. Как звезды зажигаются. И как разжигаются. Все! И про невесомость тоже знает! Про саму невесомость! Не одного ученого приезжего за пояс заткнул! Вот невесомы мы, он говорит – а я верю. Но вот только не очень верю, что душа у него есть. Тянет ведь она душа. Не6весомость не про нее. Нет, он не ответит. Что? Ты погромче никак? Ну да ладно, может, голос ты сорвал. Ладно. Душа? Да, болит, гадкая, знобливая. Испуганная. Болит. Особо по всокресеньям. И особо, когда март, тогда вообще… Ну вообше тогда. И грачи, когда прилетели. И талый снег. И грязь снега, по каемочкам. Именно по каемочком, нет бы иначе. И воскресенье. Все сидят в домах, радуютя, чаи пьют. А чего мне бы так не посидеть? А мне вот Болит. И не знаешь, чем чуть облегчить ее, боль эту. И водкой не хочешь. И даже радостью нечаянной не хочешь. Потому как сам эту боль уже любить начинаешь. И в нее верить. И любить ее опять. Как-то не так это. И не про то. -Что говоришь? Да, говорил я с ним. Прощения просил. Не у Бога, у него просил. А он сам у всех прощения просил, ага. Но никто похоже, по стоящему, так его и не простил. Хотя прощать было не за чего. Ну, разве что, что… . А про что душа-то? А, может, вовсе и про то. И чтобы эту боль как-то в подвал, что ли загнать, в погреб. Танцевать вдруг начинаешь. И петь! И танцевать так ухабисто! И петь так звонко! Эх! Да еще вместе с батюшкой. «Верую!» Верую! Верую! Иначе боль и не выхлеснешь. Только по пяткам, да по коленкам, да вприсядку. Да с хриподцой, да с надрывом. Да с с язвой. Да с глаукомой, да с грипоппом, да с онкологией, да с инфарктом, инсультом, да…Верую! Эх! Только вприсядку! А потом уже –« ка-а а-лина красная.» Такая красная. Что впору всем краснеть За прошлое. Настоящее. Будущее. Вот ягодки-то, умные. Краснеют, когда нужно. Потому как всегда нужно. Краснеть. Нам всегда есть за что краснеть. Может сразу, а может и ступенчато. Но краснеть…Как и в Калине красной. И как самосуд.. Хотя – для кого. Самосуд – уж очень оно, дорогое, сокровенное. Но есть. И навсегда. Навсегда…И, наверно, самое страшное. Но не про него, уж это не надо. Мы все сражались. А он… Он помер за нас, когда «Мы сражались за Родину». - А чем я, говоришь? А у нас много калины. Так много, что и деть куда – не знаем. Птицы разве клюют. И то хорошо. Хотя и птицам уже надоело… Да, и сидел я, а разве не говорил? Жена моя нынешняя письма тогда писала. Зассердечная. Приехал. И зажил. Вот так. Почти чуть и не убили. Почти. Самосуд устроил. За никчемную и, наверно, потом никчемную жизнь… А калина так и растет. И так же по осени и краснеет… «Ничто не изменилось в мире.Горел над пашней ясный день, рощица на краю пашни стояла вся зеленая, умытая вчерашним дождем… Густо пахло землей, так густо, тяжко пахло сырой землей, что голова кружилась…» Эх, если бы мог. Если бы да под силу. Как у Шукшина. Но голова все равно кружится. Ух! И вдруг раздался смех. Хрипловатый, нагловатый. И трогательный. Если такое сочетание вообще возможно. Там была боль берез одиноких. Там был боль чувств одиноких. И земля, умытая дождем. И ее запах. Там была сила. Боли. И словно сотни сердечек забились. У калины. У красной. - Ну вот! Вот так бывает! Еще одного очкарика развел! Так Шукшина и не читал? Лапоть! Деревенщина! Безграмотность росейская! Керзовые сапоги! Вот! А… А?А?А? Про этих говорите? А я и не знал, кто такой Тарковский. Уж простите. И Кончаловского не проведал. Простите вдвойне. Что? Великие люди? Не знаю Не спорю. Я же не Глеб Капустин… Но. Когда-нибыдь осенним утром. Второго октября. Я выйду на крыльцо своего дома. И Дом будет окрашен звездами. И в этих звездах будут все. И ты, даже ты, очкарик.. И твои те…Кого ты любишь и любил. Все они будут там… - Да… Развел… Это все из книжек Шукшина. Не читал, деревенщина? Не читал. А я вот…. Как грудью взмыло. И проросло. Боль, отчаяние, ненависть, радость и опять, боль. Конечно, очкарик, честно скажу, развел я тебя. Нет у меня таких соседей. Потому как и быть не может. Хотя… Другие есть, и покруче. А таких – нету вот. Вот так. А жил, как и живу. Еще раз понял – поговорить не с кем, даже с тобой, очкарик! А не с кем! Зато. Поговорить тогда, с кем? С Шукшины -ым хочу! Вот Бог и вел к нему, к Шукшину. И довел. А теперь мне с тобой, очкарик, и говорить не о чем. Адью. Он развернул книжку. А там - Портрет и надпись Шукшина. Знаешь, очкарик, одно скажу. Выть хотелось? Да. Бревна через коленья метать хотелось?. Да. На жену свою орать хотелось? Да. А вот теперь –ка. -Не хочу! Не хочу. не Хочу! -А теперь и смысл есть. Есть! Я могу теперь с кем угодно говорить! Поскольку у меня сам Шукшин. А могу – и не говорить! Но с ним… Всегда хотел. И еще как поговорю. Еще как! И все узнаю! Все! И даже, даже, даже… Даже, что жить узнаю…И почему… И даже - зачем… Он еще раз с гордостью показал книжку, где был автограф Шукшина. На всю строку. На всю повесть. На весь портрет. На всю шукшинскую жизнь И не только. Я думала. Ехать еще недолго. Лениво. Скучно. Подумала - Подошла. Ненароком посмотрела. Потом вдумчиво. Очень вдумчиво. Очередной развод. Калина красная вышла в журнале. В 1973 году. Да, и прошумела на мир. А это была книга 2000 года. Шукшина с нами уже давно, давно нет и не будет. Подделка. Явная и наглая. Впрочем, разве вся наша жизнь не подделка? Явная и наглая. Но ему я об этом это не скажу Он думает, что все, все правда. Пусть так и думает.. Ехать еще минут пятнадцать, и кто разберется? Настоящий Шукшин или нет? Пусть будет так. Ведь и его деревня, и его люди – настоящие. Скорее всего – от Шукшина. Даже если он все сегодня про многое соврал. Но с Василием Макаровичем он сможет еще жить. Очень долго жить. Пока у последней ягодки из куста калины не оборвется сердечко. Или не оборвут…. Там, где небо все же синее. И ягоды калины все же краснее… И вновь на святого Макария. Вон там, за калиновой рощей. В нас так же стреляют, Макарыч. Только еще, еще проще. Наверно, я о Василии Шукшине больше хотела сказать. Но так и не сумела. Наверно есть и те, о ком просто больше, и даже меньше не скажешь. Потому что жизнь подделка? Или мы все в ней подделки. Кроме 100 писателей, которые потрясли мир?