Геннадий КРАСНИКОВ

К 95-летию со дня рождения Новеллы Матвеевой

Корней Чуковский, один из тех немногих, кто поддержал Новеллу Матвееву в самом начале её пути в литературу, своим изощрённым житейским чутьём что-то такое почувствовал необычное (а может, и странное!) в своей подопечной, загадочно назвав её – «уходящая». В перевёрнутом бинокле времени (что, пожалуй, потом подтвердилось), как бы издалека, можно было бы увидеть путь совсем в ином направлении… Не «уходящая», а возникающая, прибывающая…
Отнюдь не Ассоль, как её называла критика. По признанию самой Матвеевой: «Слов нет: «Алые паруса» Грина совершенны, но по мне «Бегущая» лучше. Здесь больше приключений, пространства, тайны. Больше догадок о душе человека… «Бегущая по волнам» – это СВОЕГО РОДА… гриновское «Преступление и наказание»!».
Зная Новеллу Матвееву в жизни, в творчестве, понимаю её восхищение героиней романа – Фрези Грант, девушкой, когда-то убежавшей с корабля к открывшемуся неизвестному острову и с тех пор помогающей попавшим в беду морякам… «Единожды прочитав «Бегущую», – пишет Матвеева, – вы уже никогда её не забудете. О, пусть мы снова услышим (расслышим!) голос Фрэзи Грант: «Я тороплюсь… Я бегу…» И «НЕ СКУЧНО ЛИ НА ТЁМНОЙ ДОРОГЕ?..»
«Бегу» – значит, – спасать, как в её стихотворении «Поэты»:
Когда потеряют значенье
                        слова и предметы,
На Землю, для их обновленья,
                                     приходят поэты.
Их тоска над разгадкою скверных,
                                  проклятых вопросов –
Это каторжный труд суеверных
                                            старинных матросов,
Спасающих старую шхуну Земли.

Здесь действительно «кончается искусство», так называемая эстетика. Однажды я похвалил впечатлившие меня строки из её давних стихов:
...Что-то не знаю: спят или дремлют силы...
Не от весны –
От стужи фиалки сини...

Автор, к удивлению, не разделила мой восторг. «Сейчас бы я так не написала». О боли, трагедии нельзя говорить эстетски, в этом есть какая-то игра, лукавство. Об этом в её стихах, так сказала бы, наверное, и Фрези Грант: 
...Места здесь у нас немного.
                         Оттого и не берём
Мы с собой красоты слога в слепость
                                                 бурь поводырём...

Среди «попавших в беду моряков», спасать которых бросалась сама Матвеева, были и нищий Рембрандт из ранних её стихов:
Бессмертную кисть,
          точно жезл королевский, держал он
Над царством мечты негасимой
Той самой рукою,
               что старческой дрожью дрожала,
Когда подаянья просил он…

Эссе и стихи она посвящала в защиту Шекспира от исторических завистников, отрицающих его авторство, его актёрский талант. С благородной отвагой бросалась Матвеева в бой на защиту детских душ от телевизионных и книжных растлителей Ставрогиных, на защиту русского леса от нуворишей… В стихах она декларирует это со всею определённостью: «…Поэзия есть область боли / Не за богатых и здоровых, / А за беднейших, за больных».
Из той же темы о «попавших в беду» стихотворение, посвящённое Есенину, в чём-то очень личное, перекликающееся и с неустроенной, сложной судьбой её мужа, талантливейшего поэта Ивана Киуру, которого собратья-писатели выталкивали на обочину литературы, злорадствуя над его неудачами, срывами, приближая его раннюю смерть:
...Я и сам сегодня
Чтой-то стал нестойкий:
Не дойду до дому
С дружеской попойки.
                      Сергей Есенин

Неслучайно у Матвеевой есть в её прозе странно обронённое выражение «не участвовать в кораблекрушении»… Что означает – не участвовать в подлости. Отсюда и страшная в своей обыденности фраза: «Не скучно ли на тёмной дороге?» – то есть на дороге зла, преступления… Подразумевая, что существует же и сторона света, добра.
Так может думать только человек не «не от мира сего», а «не из мира сего». Часто приводят слова Матвеевой: «Как сейчас помню, меня в детской спальне оставляли на ночь одну. И тогда мне в голову начинали приходить вопросы, по-видимому, философской важности. Например, была ли я давно? Была ли я... много, много, много раньше? И где находится это «раньше»?..»
Не с этим ли связаны и мистические события в её биографии, как с теми же датами её появления в этом мире? Всегда считалось, что Матвеева родилась в 1934 году. И лишь после её ухода, по случайно открывшимся документам, выяснилось, что она родилась на четыре года раньше. Словно бы никто и не заметил этих прожитых ею целых четырёх лет в младенчестве, как бы она была и не была. И вот, наконец, будто из инобытия, является она в мир, где:
Облики облаков,
Отблески облаков
Плавали сквозь каркасы
    Недостроенных домов…

Лишь человеку из иного мира мир недостроенный, незавершённый может показаться полным чудес:
А эти дома без крыш
В душной ночной дали
Что-то такое знали,
    Что и молвить не могли!..
Из-за угла, как вор,
Вынырнул бледный двор:
Там на ветру волшебном
    Танцевал бумажный сор.
А эти дома без крыш
В душной ночной дали
Плыли, как будто были
    Не дома, а корабли…

Уж не происходило ли это всё в те самые «много раньше» «выпавшие», но не пропавшие даром, четыре года жизни:
Было волшебно всё.
Даже бумажный сор!
Даже мешалку-палку
    Вспоминаю до сих пор!

А ведь это так похоже и на её дом, словно каюта разбившегося корабля посреди бушующего океана, или остров, с которого Фрези Грант бросается на помощь другим… Кто бывал в доме Матвеевой в Камергерском переулке с окнами на МХАТ, поначалу мог испытать эстетический шок: такая для непривычного взгляда внешняя неприбранность, неряшливость. А. Городницкий вспоминал её дом, когда Матвеева жила ещё на Беговой, но по беспорядку мало чем отличавшийся от Камергерского: «В начале шестидесятых, когда я впервые услышал её солнечные, сказочные песни, я почему-то решил, что такие песни может писать только очень счастливый человек... Попав в первый раз в дом к Новелле Матвеевой и увидев чудовищный быт её огромной неприютной коммуналки… я был потрясён. Каким могучим воображением художника, каким мужеством и оптимизмом должен обладать автор, придумавший свой сказочный мир в такой обстановке!..» Однако можно не сомневаться, для Поэта, возникающего в недостроенном мире, в пространстве и времени среди вопросов: «Была ли я... много, много, много раньше? И где находится это «раньше»?..» – и в этом неприбранном, несовершенном доме, – 
Было волшебно всё.
Даже бумажный сор! –

Оттого и сказано в прекрасном её сонете «Душа вещей»:
Люблю дома, где вещи – не имущество,
Где вещи легче лодок на причале.
И не люблю вещей без преимущества
Волшебного общения с вещами…

Мне скажут: брось мечты,
            рисуй действительность;
Пиши как есть: сапог, подкову, грушу…
Но есть и у действительности
                                        видимость,
А я ищу под видимостью душу…

Кстати, о Чуковском… Один неглупый въедливый критик справедливо упрекнул меня в том, что я, написав, как Корней Иванович, услышав «Солнечного зайчика» Матвеевой, пришёл в такой восторг, что в радостном порыве начал прыгать через стул. Критик тут же привёл цитаты из дневника Чуковского, где тот описывает свои встречи с Новеллой Матвеевой, при этом критик замечает, что, дескать, старик нигде не упомянул о якобы выдуманным мною случае. Дескать, нигде Чуковский не пишет, что вот, мол, нынче я скакал через стул от восторга от прекрасного стихотворения Матвеевой. Ну, явно унылым и педантичным нашим Зоилам незнакомо детское чувство радостного восхищения, чтобы разок оторваться от пола для прыжка к небу. О чём, между прочим, замечательно написала Новелла Матвеева в своей биографической прозе о детстве «Мяч, оставшийся в небе». Всё им «Пиши как есть: сапог, подкову, грушу…».
А зная об импульсивности Чуковского, до глубокой старости сохранившего в себе по-детски непосредственное восприятие жизни и поэзии, я верю в эту историю. Тем более что она описана со слов самой Матвеевой: «Мне рассказывали, что Корней Иванович, когда прочитал моё стихотворение «Солнечный зайчик», от радости он будто бы прыгал через стул», правда, ироничная Новелла Николаевна, в отличие от доверчивого меня, добавляла: «Сколько раз, не знаю…»

А я ищу под видимостью душу… / Литературная газета (lgz.ru)