Из архива
 


















Родившийся в сентябре 1923 года, он был из когорты мальчиков-солдат. Одних война проглотила, как фронтовую пайку (в 24 года погибли Михаил Кульчицкий и Павел Коган), из других выпекла в своих адских печах сытные хлеба (Арсений Тарковский, Булат Окуджава, Александр Межиров...).

Полумужчины, полудети,
На фронт ушедшие из школ...
Да мы и не жили на свете, —
Наш возраст в силу не вошел.
Лишь первую о жизни фразу
Успели занести в тетрадь,
С войны вернулись мы и сразу
Заторопились умирать.

Это стихотворение, одно из последних, Межиров посвятил памяти Семена Гудзенко. Школу оба успели окончить до войны. В июне 41-го Межирову было 17, Гудзенко, написавшему потом «...и выковыривал ножом из-под ногтей я кровь чужую»,— на год больше. Семен ушел в 53-м, не дожив трех недель до своего 31 года — от осложнений, вызванных ранениями. Александр тогда уцелел.
__________________________________________________

Татьяна ЧЕБРОВА 
«Бульвар Гордона» 


 Знаменитые поэты вымерли почти все. Закончилась эпоха, в которой стихи были больше, чем стихами. В то, увы, прошедшее время, я имел честь выступать вместе с Володимиром Сосюрой, который плакал вместе с залом, читая свое многострадальное «Любiть Україну», с Константином Симоновым, который читал в Париже со сцены «Жди меня», и зал слушал его стоя.

Хорошо помню, чем были молодые лозунговые стихи Александра Межирова «Коммунисты, вперед» и кровавые, выстраданные «Мы под Колпино скопом стоим, артиллерия бьет по своим». Он был из поколения родившихся в 1923 году, его сверстники почти все остались на полях боев страшной мировой войны, и они накрепко связаны фронтовым братством поверх всех границ и времен.

Война была для Межирова вечным проклятием шовинизму, и возможно, поэтому Межиров стал одним из самых знаменитых переводчиков нерусской советской поэзии — его благодарно любили в Литве, в Украине, а Грузия наградила его своей Госпремией имени Шота Руставели. Получил он и Госпремию СССР, но не в премиях дело — Александр Межиров был настоящим знатоком и мастером стиха, профессорствовал в Литературном институте, прикоснувшись к судьбам и многих украинских поэтов, обучавшихся там.

Мы много раз путешествовали с Сашей Межировым — и по нашей бывшей стране, и вне ее, выступали вместе, говорили про многое, и поэтому я хорошо понял его печальный голос, когда уже в Америке услышал его в телефонной трубке. Межиров сказал, что он уехал из неласкового своего отечества и живет теперь в Нью-Йорке. Я несколько раз публиковал в московских газетах его новые стихи, а затем вернулся домой, увеличив расстояние между нами, — связь почти совершенно прервалась.

Но несколько месяцев назад вдруг пришли его новые стихи — я был счастлив этой почте, потому что давно не читал такой искренней и четкой поэзии — в свои немолодые годы Межиров был так же откровенен, как в дни фронтовой молодости, но теперь это уже было подведением итогов — сильным и горьким. Он снова вернулся на войну, где осталось почти все его поколение, и говорил от своего имени, но и от имени тех, кто уже ничего не сможет сказать.

***
Что ж ты плачешь, старая развалина.
Где она, священная твоя,
Вера в революцию и Сталина,
В классовую сущность бытия...
Вдохновлялись сталинскими планами,
Устремлялись в сталинскую высь,
Были мы с тобой однополчанами,
Сталинскому знамени клялись.
Шли, сопровождаемые взрывами,
По своей и по чужой вине.
О, какими были б мы счастливыми,
Если б нас убили на войне.

Александр Межиров умер 22 мая (2009). Хорошо, что стихи живут дольше людей...

 Виталий КОРОТИЧ
_______________________________

Я так и не смогла выполнить просьбу председателя редакционного совета нашего еженедельника Виталия Коротича — разыскать в Америке Александра Межирова и взять у него интервью. Поэт, которого Наум Коржавин называл «буйством грозы в коридоре», а художник Борис Мессерер считал предтечей шестидесятников, последние годы обитал то ли в Нью-Йорке, то ли в Портленде, штат Орегон, где живет его дочь Зоя. Телефоны найти никак не удавалось...

И вот горькая весть — Александра Межирова не стало. После кремации его прах вернется на родину и будет захоронен в подмосковном Переделкино.

«А за вокзалом, штабелями, в снегу лежали — не дрова...» 

Политрук роты, контуженный, раненный в ногу, чудом избежавший ампутации, Межиров всерьез начал писать стихи в госпитале. Потом были Литинститут имени Горького, многие книги за многие годы, в том числе поэтические переводы, Госпремия СССР, полученная за сборник «Проза в стихах»...

Нет, не проза в стихах и не проза жизни — просто жизнь, частью которой был пацаненок, водивший грузовики с хлебом по ладожскому льду.

В БЛОКАДЕ

Входила маршевая рота
В огромный, вмерзший в темный лед,
Возникший из-за поворота
Вокзала мертвого пролет.
И дальше двигалась полями
От надолб танковых до рва.
А за вокзалом, штабелями,
В снегу лежали — не дрова...
Но даже смерть — в семнадцать — малость,
В семнадцать лет — любое зло
Совсем легко воспринималось,
Да отложилось тяжело.

Вспоминаю, с какой болью и нежностью Виталий Коротич читал наизусть межировское «Артиллерия бьет по своим...»:

Мы под Колпино скопом стоим.
Артиллерия бьет по своим.
Это наша разведка, наверно,
Ориентир указала неверно.
Недолет. Перелет. Недолет.
По своим артиллерия бьет.
Мы недаром присягу давали,
За собою мосты подрывали.
Из окопов никто не уйдет.
По своим артиллерия бьет.
Мы под Колпино скопом лежим,
Мы дрожим, прокопченные дымом.
Надо все-таки бить по чужим,
А она — по своим, по родимым.
Нас комбаты утешить хотят,
Говорят, что нас родина любит.
По своим артиллерия лупит.
Лес не рубят, а щепки летят.

Александр Межиров вспоминал, что до войны в Доме правительства жил его школьный друг Вадим Станкевич, отец которого — начальник московской милиции, учившийся в иезуитском колледже Кракова вместе с Феликсом Дзержинским, в начале войны попал в плен и погиб. Вадим в одиночку перешел линию фронта, надеясь спасти отца, — его схватили и повесили.

Через 11 лет после войны Межиров встретил мать своего друга, и она рассказала, как в 1937-м в их доме жильцы не спали по ночам в ожидании ареста, холодели от ужаса при звуке лифтового мотора: «Когда лифт шел на этаж выше, мы говорили: «Перелет», а на этаж ниже — «Недолет».

Эта история для Межирова сплавилась с рассказом случайно встреченного механика МТС о том, как тот попал под обстрел советских минометов и был ранен в руку: «Я зашел к матери, в Лебяжий переулок, и пока она мне что-то разогревала, мгновенно — это заняло две минуты! — написал стихотворение «Артиллерия бьет по своим». Как говорится, две минуты — и вся жизнь...».

Сначала авторство стиха, появившегося после ХХ съезда КПСС, на котором был разоблачен культ личности Сталина, приписывали Булату Окуджаве и Борису Слуцкому (по этому поводу их вызывали в КГБ). Зная, кто настоящий автор, Евгений Евтушенко публично заявил, что нашел стихотворение в кармане убитого на войне поэта. Кстати, строчка в последней строфе по-разному выглядит в книгах и энциклопедиях: «Говорят, что нас армия любит», «Нас Великая Родина любит» — она менялась в зависимости от даты публикации.

О том, как убеждал Александра Межирова в необходимости возвращения его поэзии на родину, Евтушенко рассказывал «Новой газете»:

— Он не потерял веру в наш народ, когда глодал макуху в Синявинских болотах, вжимался в землю под Колпино, чтобы спастись от навесного огня собственной артиллерии... И неожиданно для многих читателей потерял веру в себя как в поэта (если, конечно, верить его стихам и уклончивым отговоркам) — на протяжении почти 15 лет упрямо отмахивался от моих и чьих бы то ни было уговоров составить избранную книгу стихов...

Однако 9 Мая он преобразился. Глаза его засветились каким-то полузабытым блеском, как будто в них попали салютинки мая 45-го года, когда по Красной площади кружились вместе с нами, мальчишками, женщины в солдатских сапогах и деревянных туфлях, обшитых тканью защитного цвета.

«Саша, не мучай Женю, да и меня, и себя. Что ты так боишься этой книги?» — ласково, но твердо сказала его жена, 80-летняя красавица Елена Афанасьевна, похожая на шоколадницу с подносом, которая когда-то дежурила на московской крыше и гасила песком немецкие зажигалки.

Межиров уже больше не упорствовал. Название, которое я ему предложил, он принял сразу: «Артиллерия бьет по своим».


 «Балансировал и не думал, что когда-нибудь упаду»

На окраине Вашингтона
Поскользнулся на слабом льду.
Балансировал и не думал,
Что когда-нибудь упаду.
Падал, чтобы не подыматься,
Даже радость в себе тая,
Но сумела сгруппироваться
Уцененная плоть моя.
И на руки пришел, как в цирке,
Как в родео ковбой с быка
На окраине Вашингтона, —
И по-прежнему жив пока.

За океан Межирова в середине 90-х вытолкнула трагедия — под колесами его автомобиля погиб человек — актер Юрий Гребенщиков, известный по фильму «Даниил — князь Галицкий». В момент аварии Гребенщиков был еще жив и умер в больнице спустя три месяца. ДТП случилось около полуночи, сразу после памятного вечера Владимира Высоцкого, приуроченного к его дню рождения, в январе 1988 года.

По слухам, артист был сильно пьян (за некоторое время до происшествия от алкоголизма умерла бывшая жена Гребенщикова Ольга Бган, сыгравшая Маленького Принца в одноименном фильме), Межиров — тоже нетрезв...

Мне попались на глаза строки из эссе «От Синявинских болот до Гудзона» Михаила Этельзона, бывшего жителя Винницы и Ленинграда, осевшего за океаном: «Каждый раз, когда я везу Межирова в своем авто, он повторяет: «Вы замечательно водите
«Все приходит слишком поздно, —
И поэтому оно
Так безвкусно, пресно, постно, —
Временем охлаждено».
С середины 90-х Межиров жил в США, после кремации его прах вернется на родину и будет захоронен под Москвой, в Переделкино
машину...». Опять и опять, а ведь вожу я так себе, средне. В первый раз я еще не знал, почему повторяет...
«Все приходит слишком поздно, —
И поэтому оно
Так безвкусно, пресно, постно, —
Временем охлаждено».
С середины 90-х Межиров жил в США, после кремации его прах вернется на родину и будет захоронен под Москвой, в Переделкино

Я тоже о многом не знала, когда в феврале попросила Михаила помочь мне разыскать Александра Петровича. E-mail прилетел незамедлительно: «Я не смогу вам помочь, так как состояние его здоровья за последние несколько лет стало намного хуже. К телефону он давно не подходит, на презентациях его не видно. Два раза вообще никого не было дома. Я оставил месседж с поздравлениями на автоответчике. Не исключаю, что он уже не в Нью-Йорке, а у дочки. Стараюсь не беспокоить и другим не рекомендую. Надеюсь, что и вы понимаете состояние человека в 85 лет. Старость, глубокая старость Поэта...».

Конечно, если бы все же разыскала и дозвонилась, о той аварии я бы Межирова не спрашивала, как не смогла бы спросить: «Александр Петрович, правда, что сын у поэтессы Ксении Некрасовой от вас?».

 «Постоянно в сердце ощущая счастье и вину» 

Когда-то Николай Глазков (первая книга Александра Межирова названа по глазковской строчке «Дорога далека») вспоминал, как Ксения Некрасова рассказывала ему после войны: «В Москве было голодно. Тогда я собрала свои стихи и пришла к Александру Фадееву. «Александр Александрович, — говорю, — помоги издать сборник — ребенку есть нечего, а ведь это твой ребенок!». Фадеев схватился за голову, снял трубку и позвонил Щипачеву: «Степа, сейчас приедет к тебе поэтесса Ксения Некрасова, помоги ей издаться, я очень тебя прошу!». — «А в чем дело, Саша?». — «Так нужно, Степа, я потом тебе все объясню!».

Глазков прокомментировал рассказ коллеги так: «Говорят, что Александр Фадеев, будучи человеком рассеянным, подумал: черт ее знает, может, по пьянке и было что... Но настоящий-то отец был известен — Александр Межиров. Он знал, что это его ребенок».

Кого удивишь внебрачными детьми, тем более у поэтов, во все времена брюхативших зазевавшихся Муз? Но Ксения Некрасова на Музу была похожа мало — рыхлая неопрятно одетая женщина, прозванная Ксенией Блаженной, сочиняла удивительные верлибры, чем-то напоминающие наивную живопись, и называла себя дочерью то Григория Распутина, то самого царя Николая Второго. Михаил Пришвин писал в дневнике, что у Некрасовой, Хлебникова и «у многих таких души сидят не на месте, как у всех людей, а сорваны и парят в красоте».

Первенец-грудничок Некрасовой Тарасик в начале войны был убит осколком — на ее руках. Она бедствовала, жить ей со вторым сыном было негде — Кирюшу (Межирова-младшего?) пришлось временно отдать в детский дом. Незадолго до смерти в 1958 году 46-летняя Ксения успела получить комнату и забрать мальчика домой...

Ходило множество слухов о романах Межирова, в том числе с Еленой Боннэр (ее любимый — Всеволод Багрицкий, сын Эдуарда Багрицкого, погиб на войне в 19 лет, а в 1971 году Люся, как звали Елену близкие, вышла замуж за Андрея Сахарова). Сплетничали также о его внебрачных детях... Многое из информации, вполне доступной в эпоху интернетных откровений, обнародовать со станиц нашего еженедельника считаю некорректным. Только когда сам поэт рассказывает о тех, кого любит, стоит верить каждому слову:

Анна, друг мой, маленькое чудо,
У любви так мало слов.
Хорошо, что ты еще покуда
И шести не прожила годов.
Мы идем с тобою мимо, мимо
Ужасов земли, всегда вдвоем.
И тебе приятно быть любимой
Старым стариком.
Ты — туда, а я уже оттуда, —
И другой дороги нет.
Ты еще не прожила покуда
Предвоенных лет.
Анна, друг мой, на плечах усталых,
На моих плечах,
На аэродромах и вокзалах
И в очередях
Я несу тебя, не отпуская,
Через предстоящую войну,
Постоянно в сердце ощущая
Счастье и вину.

Анна — внучка Межирова, ребенок его дочери Зои и ее бывшего мужа-поэта Сергея Алиханова, тоже живет в Америке. «Вот уже 20 лет», — как написал мне Сергей Иванович. В письмо он вложил посвящение экс-тестю: «Утратили мы здесь и признак ремесла, нелегкая когда Вас в Штаты занесла. ...Разбросаны слова посудой после пьянки, как будто в высоту мы прыгаем без планки»...

Прозой о бывшем родственнике Алиханов рассказывать не стал: «В последний раз я говорил с ним лет восемь назад, послал эти стихи... Почему Межиров оказался в США, читайте у Александра Рослякова в «Последнем поэте».

Опус Рослякова я отыскала без труда, но пересказывать не буду: измены, разводы, сведение счетов — когда рушатся семьи, в неосевшей пыли этих руин правых и виноватых на глазок не определишь.

 «С ним, во время удара, беседуют музы» 

— Однажды мы с Межировым были в Грузии, где его обожали, ведь он перевел почти всю грузинскую классику, — вспоминает Виталий Коротич. — В три часа ночи раздался звонок Нодара Думбадзе: «Виталий, Саша Межиров позвонил и пожаловался, что ему скучно. Я придумал, что сделать»...

У моря работал летний цирк-шапито. Мы пришли туда, сели в центре за накрытый стол. Все, как положено: шашлык-башлык-вино, а по кругу ездил мотоциклист — прямо по стене (был такой номер). Представляете, сколько стоило, чтобы он полчаса ездил!

Саша был в полном восторге. Нодар задыхался, со своей стенокардией был еле живой. На следующий день Межиров улетел в Москву. Я остался и узнал, что у Нодара случился инфаркт...

Когда через много лет мы с Межировым встретились в Нью-Йорке, я спросил его: «Саша, помнишь Батуми?». — «Конечно! Кстати, как Нодар?». — «Нодар умер». — «Жаль, хороший был парень — гостеприимный»...

Межиров родился в еврейской интеллигентной семье, но обожал рассказывать, что появился на свет чуть ли не в опилках манежа, мама была воздушной гимнасткой (на самом деле — учительницей немецкого языка), а папа работал номер с першем — то есть цирковым шестом (отец поэта — юрист и по второму образованию медик)...

Собратья по перу шутили: когда Межиров врет, его глаза голубеют, а то, что они голубые по жизни, так это потому, что врет он ежесекундно. Примерно так врут, а точнее, фантазируют и сочиняют жизнь по собственному разумению дошкольники: вдохновенно, талантливо.

Цирковая тема, которой поэт посвятил «Балладу о цирке», буквально преследовала Межирова — аллегория абсолютной свободы в несвободной стране, в несвободе жизни как способа существования белковых тел. Другим пропуском в вольную волюшку были деньги. Тут уж никаких мифов, легенд, никакого вымысла — все взаправду. Опять вспоминаю наш разговор с Виталием Алексеевичем: «Фраер, пижон, но не вор, не бандит, не стукач, он был потрясающим бильярдистом. Много лет жил очень богато за счет того, что всех обыгрывал — в бильярд, в шахматы, в карты. Кроме того, стал видным специалистом по антиквариату. В общем, разгильдяй страшный. И знаток поэзии, как никто: мог читать наизусть практически всю поэтическую классику»...

Да, Межиров позволял себе жить в настоящей роскоши, которая есть не только человеческое общение, но и свобода «писать, как дышать» — от гонораров за публикации он совершенно не зависел, государства и всяческих фондов финансово не домогался.

Потому что великий игрок —
это вовсе не тот,
кто умеет шары заколачивать в лузы,
а мудрец и провидец,
почти что пророк,
с ним, во время удара,
беседуют музы.

Я слышала, что одному из своих учеников, страдающему суицидальными наклонностями, после очередной попытки свести счеты с жизнью Межиров говорил, искренне волнуясь и переживая: «Н-н-ну, к-к-как же так, Сережа? Ну, есть же вещи г-г-гораздо важнее жизни и смерти! Например, к-к-карточные долги»...

Одно из своих убеждений — «до 30 поэтом быть почетно, и срам кромешный после 30» — он постепенно опровергал, и его стихи с годами становились все стиховней. Тем временем артиллерия била по своим...

* * *

Все приходит слишком поздно, —
И поэтому оно
Так безвкусно, пресно, постно, —
Временем охлаждено.
Слишком поздно — даже слава,
Даже деньги на счету, —
Ибо сердце бьется слабо,
Чуя бренность и тщету.
А когда-то был безвестен,
Голоден, свободен, честен,
Презирал высокий слог,
Жил, не следуя канонам, —
Ибо все, что суждено нам,
Вовремя приходит, в срок.