Сергей Чупринин
ГРАФОМАН - ЭТО ЗВУЧИТ ГОРДО

В редакциях они появляются по-разному. Одни втираются бочком-бочком, жутко робея и ежесекундно извиняясь, что обеспокоили занятых людей. Зато другие...
- Я вошел! - возглашают, ворвавшись в кабинет главного редактора.
- ??!
- Но вы же говорили в интервью, что ждете, когда откроется дверь и с рукописью войдет новый Лев Толстой. Вот я и вошел. Я - это и есть Лев Толстой. Новый. И с рукописью….


Их побаиваются даже самые тертые профессионалы. Называют самотеком, чайниками, а то и кем похуже. Но в рукописи заглядывают, и увы, по большей части убеждаются: не товар. Либо продукт болезненного самомнения, либо очередное упражнение в чистописании, на литературу в общем-то часто и похожее, но литературой тем не менее не являющееся.

Приговор они выслушивают тоже по-разному. Одни исчезают бесследно, будто их и не было. Другие - борются, скандалят, пишут гневные жалобы, вплоть до Комитета солдатских матерей и Совета Европы.

В последние годы борются, впрочем, все реже. Не так уж трудно, хлопнув дверью, издать собственный опус за собственный же счет - тиражом, пусть и скромным, но достаточным для самоутверждения. Или, объединившись с такими же страдальцами, выпустить собственный, ну например, "Журнал свежей литературы", где лихо вмазать сразу всем обидчикам - и "Знамени". и "Новому миру", и "Нашему современнику": "То, что сейчас публикуется почти во всех толстых литературных журналах, давно протухло и не имеет никакой ценности…", а посему - "пусть нам всем будет стыдно" - "единственная литература, востребуемая читателем, имеет липкую приставку "эрзац".

Значит, да здравствует эрзац?

Он и здравствует. За несколькими десятками авторов, чьи имена известны стране, за несколькими сотнями литераторов, которые стране, может быть, и не известны, но признаны профессиональным сообществом, угадывается многокилометровая, в десятки тысяч фамилий, толща графоманов. Тех, кто сколько-нибудь существенным талантом, увы, обделен, но молчать тем не менее не может. Или, по крайней мере, не желает.

Составляя в последние годы энциклопедический словарь "Новая Россия: мир литературы", куда должны войти статьи-справки обо всех без исключения пишущих и издающихся на русском языке, я, по-видимому, лучше, чем кто бы то ни было сегодня, знаком с этим сословием.

И сразу же скажу, что сочувствую почти всем - кроме, разумеется, заматерелых в собственнной гениальности "Львов Толстых". И тех, кто, подобно Александру Самойленко из Владивостока, предлагает мне (как, впрочем, любому желающему), заработать "сотни тысяч баксов", предварительно вложив три тысячи в издание его 50-страничной рукописи, где "в совершенно новом ракурсе" освещены и происхождение Вселенной, и НЛО, и теория относительности, и жизнь после жизни…

Остальные же - безвинны. Ну, кому в самом деле мешает Валентина Кардакова из Серпухова, что, выйдя на пенсию, коротает время не только за вышиваньем бисером, но и за стихотворчеством - издавши брошюрку "На острие моих фантазий"?

Или москвичка Елена Карева - родила, стала импровизировать сказки для дочери, затем, по настоянию мужа, записала их и вот - книжка за книжкой, книжка за книжкой?..

Или бурно пишущие-издающиеся члены Российского общества медиков-литераторов, Объединения ковровских литераторов, воронежского Союза писателей "Воинское содружество", бесчисленных лит. студий Воткинска, Дудинки, Уссурийска, Тольятти, Союза глухих и плохослышащих литераторов?

Искусства в их сочинениях, как правило, не много, но ведь и претензии у этих сочинений не велики: быть формой досуга, не претендующей на массовое внимание, но создающейся все-таки не без надежды - хоть кого-нибудь порадовать, позабавить или согреть.

А в иных случаях и опалить - как опаляют каждого, кто к ним прикоснется, тома "Младенец вечности", что начали издаваться в Мариуполе стараниями матери уже после того, как, не дожив до сорока, покончил с собою их автор - простой заводской парень Сергей Шапкин, для которого поэзия, проза, философские искания обернулись не праздной забавой уже, а полной гибелью всерьез.

За строками, помеченными незнакомыми именами, встают судьбы, часто исключительные, на иные не похожие. И, снисходительно отнесясь к качеству стиховой выделки, я готов снять кепку, например, перед старым каторжанином Юрием Васильевичем Груниным. Повидав и немецкий, и английский, и советский концлагеря, приняв активное участие в легендарном восстании узников Степлага в 1954 году, он осел после реабилитации в Джезказгане, работал, печатался в казахских издательствах, а теперь… Теперь его книжки, и последняя из них "Предсмертие", выходят в Томске под трогательным грифом "Дочерииздат".

Уважение к людям такого калибра и такой породы позволяет не рассыпаться в преувеличенных комплиментах, и я действительно не уверен, что литературные досуги Юрия Васильевича войдут в историю русской словесности. Но в том, что и стихи эти, и в особенности лагерные воспоминания являют собою человеческий документ потрясающей силы, я уверен.

Как уверен и в том, что таких людей в России и за ее пределами немало. Нередко даже досадуешь: зачем, ну зачем человек с колоссальным жизненным опытом, повидавший на своем веку то, что другим не довелось, неумело пытается либо втиснуть свои впечатления и переживания в прокрустово ложе венка сонетом, либо расцветить их беллетристическими придумками и ужимками? Куда сильнее, куда впечатляющее, чем фантазия, прозвучало бы бесхитростное, протокольное свидетельство сына или дочери века. "Пиши просто; ведь ты довольно умен для этого", - говаривал в подобных случаях Пушкин.

Радостно поэтому отмечать, что в потоке книг и книжиц непрофессиональных литераторов на второе место (после стихов, конечно; они у нас по-прежнему вне конкуренции) все увереннее выходят свидетельства. Министры и артисты, пастухи и ветераны госбезопасности, фирмачи и их охранники пишут о себе, о том, что случалось на их памяти со страною, о своих родословных. До "Былого и дум" без большого таланта, понятное дело, не дотянуться, да авторы, как правило, и лишены таких амбиций. Их задача проще - добиться, чтобы на стекла вечности уже легло твое дыхание, твое тепло, зафиксировать, сберечь от забвения собственный опыт. Авось кому-нибудь пригодится - не сегодняшним читателям, так завтрашним историкам. А не пригодится, тоже не беда, ибо бескорыстная потребность осмыслить пережитое, найти свои корни для умного человека одна из первейших.

То же ведь относится и к людям, в высшей степени искушенным. Помню, как самозабвенно, с каким прилежанием работала Елена Георгиевна Боннэр над книгой о предках и родне Андрея Дмитриевича Сахарова. Знаю, что и Лев Аннинский едва ли не выше изданных и получивших заслуженное признание книг о литературе и искусстве ценит свой оставшийся в домашнем архиве многотомный труд о собственной родословной.

Тут, помимо фактологического и социометрического, есть, возможно, еще и собственно литературный, творческий смысл. Низовые свидетельства о времени и о себе становятся почвой, из которой могут взойти и уже всходят ростки так не достающей нам, русским читателям, литературы "нон фикшн", литературы без вымысла. Посмотрите: ведь и в престижных журналах, отставляя в сторону белллетристику, часто совсем не дурную, сегодня читают прежде всего мемуары, подборки архивных документов, очерки и письма бывалых людей. Этот спрос на непридуманнное уже почувствовали в наиболее продвинутых издательствах: от "Вагриуса" до "Захарова". Завтра, будем надеяться, его почувствуют и многие профессиональные писатели, которые, соперничая в сюжетном изобретательстве, в придумках, в толк пока взять не могут, что и от них тоже ждут не придумок, а достоверного знания, опыта и еще раз опыта.

Впрочем…

Сколько ни тверди о достоинствах честного, протокольного свидетельствования, и среди профессиональных литераторов, и в кругу гграфоманов никогда не переведутся те, кто всем резонам предпочтет классический соблазн - опять в стихах гармонией упьюсь, над вымыслом слезами обольюсь…

Как отнестись к тем бумажным цветам, к тем хрустальным замкам из папье-маше, что выдает на-гора едва ли не каждая районная или ведомственная типография?

Знаю критиков, культурологов, которые уже сейчас бьют тревогу, доказывая, что сорняки графомании напрочь забьют беззащитный талант, не дадут ему подняться или не дадут его распознать в общей серо-буро-малиновой массе.

Эти аргументы мне понятны. Но я предложил бы и к тому, что маркируется как графомания, отнестись селективно, с разбором. В самом деле. Если даже к именитым литперсонам мы относимся избирательно, одних полагая гениями, других посредственностями, а третьих и вовсе наглыми бездарностями, то почему всю толщу непрофессионалов нужно мазать одной краской? Графоман графоману тоже рознь, и листая книжки, в изобилии идущие ко мне, как к автору-составителю справочника современной литературы, я едва ли не из каждой что-то важное удерживаю в своей памяти. То две-три удачные строки… То опыт, мне ранее не ведомый… Или хоть бы даже ощущение, что мне, как читателю, эта книжка даром не нужна, но, если уж она вышла, то, по гоголевскому слову, сидит же где-нибудь и читатель ея…

Литература даже в своей гутенберговой, печатной, не говоря уж об интернетовской, версии становится все более многослойной, разноуровневой. Это создает, конечно, проблемы для тех, кто хотел бы освоить ее в полном объеме или найти именно свою книгу, писателя именно для себя. Но это же порождает и ощущение богатства, неистощимости и, если хотите, неистребимости творческих сил нации. А такое ощущение тоже дорогого стоит.

И потом…

Приходит в редакцию 14-летняя девочка. Вручает солидный томик собственных стихов, над изданием которого немало, надо думать, потрудились ее родители. Называется томик преважно - "Мысли о вечном", а стихи… ну совсем еще никакие. Так бы ей и сказать. Но… И Гоголь ведь стартовал не блистательными "Вечерами на хуторе близ Диканьки", а беспомощным "Ганцом Кюхельгартеном"! И если уже по первым стихам Ани Горенко (Ахматовой) было видно, что хоть стихи и сыроваты, но сама поэтесса одарена необыкновенно, то первую книжку ее мужа иначе как графоманской назвать было нельзя, и догадаться, что Николай Гумилев станет спустя годы, благодаря титаническому труду самовоспитания автором "Шестого чувства" и "Заблудившегося трамвая", было тоже никак нельзя.

Но ведь стал же!..

И эта надежда - вдруг станет, вдруг будет, чему развиться, - не последнее среди объяснений, отчего всякую книгу с незнакомым именем на титульной странице открываешь и с волнением, и с презумпцией доверия.