Золотой мальчик. Эдвард Радзинский

Интервью с Эдвардом Радзинским я «делала» фантастически долго. Он не сразу согласился, потом у него долго не было времени, а когда «все случилось», оказалось, что самое сложное в этой работе — не разочаровать его.

О нем говорят и пишут разное: ужасный, таинственный, капризный, «бывший драматург», «не историк», «Дюма наших дней»... Всего не перечислишь. Какие-то эпитеты забавны, некоторые оскорбительны, но слишком мало доброжелательных. Вероятно, оттого, что для большинства пишущих и читающих любая знаменитость — не живой человек, а бесчувственная картинка в телевизоре. Мне повезло меньше.


Лет десять назад мама подвела меня, пухлую стеснительную девочку, к новому герою нашего времени — Эдварду Станиславовичу Радзинскому. По дороге, пробираясь через толпу, родители громким шепотом объясняли мне, что сейчас познакомят с выдающимся писателем. Воспитанная на классической литературе, я очень хорошо представляла себе, как должен выглядеть выдающийся писатель. В голове прочно сидели бородатые портреты Толстого и Достоевского с болезненно угрюмым выражением на лицах. Можете представить себе мое состояние, когда я увидела Радзинского? Его рыжие волосы и неприлично жизнерадостный вид меня крайне смутили, поэтому, промямлив что-то невнятное, я вручила букет и отошла. Потом я со стороны смотрела, как к этому странному человеку ломится вся виденная мной толпа. Он, безропотно улыбаясь, подписывал книги.

Историю я тогда считала тягостно скучной наукой, и мне стало чертовски интересно: как должен писать человек, чтобы такое количество людей пришли просто посмотреть на него? Биографию последнего императора я проглотила за ночь, а утром бросилась искать на полках проигнорированные мною ранее пьесы. Вскоре семья уже добродушно подшучивала надо мной, так как, кроме него, для меня никого и ничего не существовало.

Я «с томлением упования» жаждала новой встречи и... читала, читала, читала. Мудрые родственники догадались использовать энергию «большого и светлого» в мирных целях: «Эдвард Станиславович по образованию историк-архивист. Вдруг он тебя спросит о чем-то, а ты?» Под таким провокационным лозунгом Соловьев, Карамзин, Тарле прочно вошли в мою жизнь, а вот Радзинский в ней все никак не появлялся.


К счастью, в прошлом веке мобильная связь не была широко распространена, и ближе к ночи наш домашний телефон разрывался от звонков желающих пообщаться с родителями. Однажды я на свое вежливое: «Алло, добрый вечер» — услышала: «Добрый вечер, это Радзинский». Я воспарила и... в тот же миг шлепнулась с небес на землю: естественно, он не помнил даже моего имени. Узнав, что взрослых нет дома, он попрощался. Такого развития событий я допустить не могла и выпалила первое, что пришло мне в голову: «Я прочла все-все ваши книги и считаю, что вы — великий писатель, вы пишете историю лучше, чем Карамзин». Не знаю, что его поразило больше — мое нахальство или сам факт, что я умею читать, но он рассмеялся и спросил, что еще, кроме него и Карамзина, я читала.


Мы проговорили часа два (пригодился весь багаж приобретенных знаний) и к концу второго тайма он уверенно называл меня Юленькой... Несколько дней спустя мама с некоторым удивлением передала мне персональное приглашение на презентацию новой книги. Он меня запомнил. Это была победа.


Если кто-то ждет пикантного продолжения в духе Набокова - извините. Вам не сюда. Эдвард Станиславович был для меня существом высшего порядка, поэтому никаких пошлых глупостей и в мыслях не было.

Сейчас я отлично понимаю — Эдварду Станиславовичу было очевидно мое детское увлечение. Но он оказался тактичен и добр до такой степени, что никогда и не намекал мне о своей осведомленности. Наверное, поэтому я могу спокойно общаться с ним сегодня и без неприятной неловкости вспоминать о том времени.


- Эдвард Станиславович, готовясь задавать вам вопросы, я прочла все ваши интервью, какие смогла найти. Вы, как истинный драматург, желая оградить свою личную жизнь от постороннего вмешательства, талантливо спрятались за своими персонажами. Вас настоящего не видно за Екатериной, Наполеоном, многочисленными Александрами. А я хотела бы поговорить о вас.

- Мое главное удовольствие, а может быть, и единственное, — это писать. Когда-то я написал: «Воображение реальнее реальности», и в этом для меня главная правда... Мир, о котором я пишу или рассказываю, он — существует, он и есть мой настоящий мир. И выпьет или не выпьет яд мудрец Сократ — для меня куда важнее того, что творится за окном...

Это же целые космические миры — жизни Наполеона, Шатобриана, Сенеки, Екатерины Великой, Александра Второго... И как они захватывали после той убогой жизни, о которой писал тогда поэт:

...И каждый день приносит тупо,

Так, что и вправду невтерпеж,

Фотографические группы

Одних свиноподобных рож...

Они помогли мне выжить, не спиться в стране, где необразованность была синонимом лояльности. Я где-то в восьмидесятых годах шел с ...назовем его «старшим товарищем», с Алексеем Николаевичем Арбузовым. Мы с ним, был период, почти ежедневно вечером прогуливались. Арбузов выходил из дома, шел (о, особая жизнь знаменитого драматурга в России) покупать себе какие-то продукты. Он жил тогда на Калининском проспекте, в высоком блочном доме, и ходил в гастроном «Арбатский». Мы с ним встречались по дороге в этот магазин, прогуливались и беседовали. И вот, разговаривая со мной, он сказал замечательно точную фразу о том времени: «В нем нет сюжета».

Несчастный, больной Брежнев... Оратор, не могущий произнести членораздельно ни одного слова, военачальник, не выигравший ни одного сражения, автор книг, не написавший там ни одной строчки.

Это был мир Кафки – застывший мир. Мир без времени. Помню, моя американская режиссерша приехала посмотреть мои пьесы, которые она поставила в Нью-Йорке. Что ее тогда поразило в театре? Старые лица! В зале было очень мало молодежи.

А за моим столом все бурлило — Нерон превращал жизнь Рима в чудовищную фантасмагорию, символ нравственности Сенека сотрудничал с символом тирании Нероном, придумав столь желанное для диктаторов: «Кто борется с обстоятельствами, тот становится их рабом», а за окном... За окном по-прежнему ничего происходило...


И когда я назвал свою пьесу «Беседы с Сократом» — это была правда: я беседовал с ним... А разговоры с Чаадаевым! Каждый раз после программы «Время» я повторял его фразу: «Интересно, а какой еще кукиш положат они завтра на алтарь Отечества?»

Именно тогда я понял, что владею своеобразной машиной времени и могу совершенно спокойно жить там и тогда, где мне захочется. Впоследствии, когда я начал заниматься телевидением, это свое состояние я и старался передать сидящим в зале. Я хотел, чтобы зритель увидел, как вижу я. К примеру:

...Март. Петербург. Екатерининский канал, наша Северная Венеция еще покрыта мартовским снегом. Народу совсем мало: мартовский петербургский ветер пробирает до костей. Снег на булыжной мостовой вдоль канала. Скользко. Александр II в красной фуражке, в шинели с бобровым воротником на красной подкладке, в золотых эполетах с вензелем — высокий, прямой, гвардейская выправка — последний красавец-царь романовской династии... идет вдоль канала навстречу гибели...

- Завораживает!


- Мы очень смешная страна. Мы все умеем превращать в пародию.

После тысячи лет воздержания в несчастной нищей стране с подыхающими пенсионерами у нас теперь повсюду секс и гламур... Секс Краснопресненского района и гламур такой же, районный... Но зато всюду, всюду гламур! И в Мордоплюйске теперь гламур, и даже в общественном туалете теперь непременно должен быть гламур. Как говорил мне насмешливо Арбузов в начале перестройки: «Вы еще увидите строгую статью в газете — Почему плохо с сексом в Березовке?!» Но всю эту человеческую комедию надо наблюдать издали, охраняя свой мир. В тишине кельи лучше слышны важные мысли. Ваши бури должны быть внутри вас.




Жизнь писателя, его муки — все тайна, все должно быть за занавесом. Все предмет для литературы — не более. «Все на продажу?» Никогда.

- Вы много пишете про кровавых тиранов.

- События жизни Сталина невероятно интересны. Когда я начал писать о Сталине, Тонино Гуэрра сказал мне: «Ну зачем вы это делаете... Писать про него после Николая Второго? Это скучно». Я переспросил: «Как скучно?», а он ответил: «Там нет поэзии, в этой теме». Он не знал, что Сталин был поэтом. Он начинал, как поэт, и его стихотворение было опубликовано в сборнике лучших произведений грузинской поэзии. Великий Илья Чавчавадзе отбирал эти стихи. Стихотворение очень сильное. В стихах его просвечивается и Катехизис революционера Нечаева, и юношеское увлечение «Мцыри» Лермонтова.

«Толпа ставила фиал, полный яда, перед гонимым

И кричала: «Пей, проклятый!

Таков твой жребий, твоя награда за песни.

Нам не нужна твоя правда и небесные звуки!»

Сейчас Сталин опять стал моим главным героем. Вообще я решил стать начинающим романистом. Я пишу романы про Сталина и Александра Второго.

- Вы не задумывались об экранизации?


- Да, вероятно, это будет. Я, к сожалению, не могу откровенно говорить, сейчас как раз идет обсуждение... Да и вообще — «Человек предполагает, а Господь располагает».

- А если взглянуть несколько шире? Я имею в виду, если можно так выразиться, мировой кастинг? Кто, например, по-вашему, мог бы сыграть Сталина и Надежду Аллилуеву?


- Я, видимо, не очень люблю кино и плохо ориентируюсь, и имена актеров старательно выбрасывает моя память. Я уверен, что Его должен играть грузин. Обязательно. Возможно, из театра Стуруа. Я не так хорошо знаю грузинский театр, но я бы искал там.

Кого-то можно было бы найти среди итальянских актеров. Его не мог бы играть француз, англичанин — вообще исключено. Из американских артистов... Нет, не может американец его играть. Возможно, американец итальянского происхождения. Есть один... фамилия, конечно же, вылетела из головы... Нет, не Аль Пачино... Тот играл этакого американского Воланда в каком-то фильме... В нем что-то есть, но он мельче... Здесь нужна глыба. Глыба при маленьком росте. Там бешеные, жестокие глаза, бешеные совершенно. Нужен актер, который смог бы сыграть Распутина — он может играть Сталина. Беспощадный, втягивающий, притягивающий взгляд желтых глаз... Как ни странно, не похожий на него абсолютно Петренко мог играть Сталина. Он бешеный внутри... А из тех, кто уже играл Сталина, — никто.


- А ее?

- Ее? Понимаете, она... она сумасшедшая, такая черная, безумная. Чертовка с огромными глазами. Аллилуева ведь цыганка... В ней цыганская кровь... Ее мать в 16 лет убежала из дома с возлюбленным. Женщина, которая может в приступе бешенства запустить раскаленным утюгом, убить, потом плакать... Перед самоубийством она, судя по истории болезни, видимо, была больна смертельно. И она его смертельно ревновала... И ее идеологические споры с ним — месть бешено ревнивой женщины. Так что все это надо играть вместе... Она и Сталин — два вулкана.

Наши новые сериальные актрисы — крохотные актерки. А здесь нужна большая Актриса, может быть, Чулпан Хаматова... Но и это от нищеты.

Покончить с собой — особый момент, особая ярость. Когда человек кончает с собой, то не себя наказывает, а окружающих больше... Самое интересное — Он. Потом, после, когда становится страшным из мести к ней. «Шекспировские страсти»? Нет, здесь уместнее «супершекспировские страсти». Страсти человека родом из гражданской войны, где кровь как вода...


- Мне - возможно, наивно - казалось всегда, особенно после вашей книги, что, окажись со Сталиным рядом другая женщина, которой он позволил бы любить себя...

- Ему была очень нужна покорная восточная женщина, этакая грузинская жена, которая смягчала бы его... А она наоборот, будировала. Она все время говорила: «Ты не прав!» А он диктатор — и дома в комнате — тоже. Он может слышать только: «Ах, как же ты прав!!!» Поклонение — единственная возможность быть с ним и потому он кончил счастливым единением с домработницей-кастеляншей на Ближней даче.

Или домработница, или хитрейшая Жозефина при Наполеоне, которая была владычицей Наполеона-генерала, но, как только он стал императором, мгновенно превратилась в услужливую всепрощающую подругу. Это от мудрости, потому что Наполеон ненавидел умных женщин, таких как госпожа де Сталь, которые вмешиваются в мужские дела. А Аллилуева вмешивалась во все. Сталину был нужен отдых воина, а не огнедышащий домашний вулкан.

- Извинкте, что перебиваю, Вы, Эдвард Станиславович, вновь умело скрылись. Ни за что не поверю, что в вашей собственной жизни не было страстей и наслаждений.

- Может быть, может быть... Женщины, которые были со мной, подарили мне великое счастье. И самое время мне в который раз ответить: моя личная жизнь — всегда за занавесом. Я слишком уважаю женщин, которые наградили меня этим счастьем, и никогда не позволю, чтобы их имена стали достоянием всех. Вот и все, что я могу вам сказать.


- Если вы всегда «рассказывали, что могли», значит, ваши пьесы - самые откровенные истории о вас? Например, абсолютно выстраданная фраза: «Не трогайте первых браков, это браки детей» - ваш «Монолог о браке».

- Да... это была очень искренняя пьеса. Ее прелестно играли...

Первые браки действительно браки детей, правда. И в этой пьесе опаленность и беззащитность. Все это было, было... Молодые люди воспринимают брак как совместный турпоход. Им кажется, что все хорошее еще впереди, а это так, разведка, поэтому можно быть беспощадным... И они смелы, они смело рушат эти первые браки. К тому же, есть любящие теща и свекровь: каждая из них знает, какой ужасный мезальянс сделало их чадо. Так что обоим супругам есть, куда убежать во время их страстных ссор, есть, у кого искать справедливость. Молодому мужу также прекрасно известна загадочная фраза: «Если бы ты был мужчиной». Ее, видимо, из века в век твердят жены во время кораблекрушений под названием «первый брак». Все было так типично.

Видимо, из-за этой самой типичности пьеса хорошо шла. Я видел московский спектакль и ленинградский, который поставил Камо Гинкас. Это был первый спектакль Гинкаса, в Ленинграде. На сцене стоял заколоченный гроб, и герои все время пытались его открыть. Там и оказывалось убиенное тело их брака.


В Москве замечательно играли Шакуров с Балтер. Алла Балтер была безумно красива. Ее изображение на афише с сильно обнаженными великолепными ногами вызывало бурю эмоций у трудящихся. В это время, как известно, в стране не было секса, так что афиша воспринималась картинкой из журнала «Плейбой». Во время гастролей эту афишу крали. Тогдашний гламур.

- Вы рано начали писать...

- Я дебютировал очень рано, в театре в 19 лет. В МТЮЗе была поставлена моя пьеса, когда мне было 22 года. В 27 были «104 страницы», потом «Снимается кино». Мне не было тридцати, когда эти пьесы шли по всей стране. Поэтому моя жизнь — история про удачливого человека. Как мне говорил папа Жени Симоновой, замечательный физиолог Симонов, «Вы — золотой мальчик».

У меня всегда все складывалось само. И дома и вне дома.

Я антиобщественный человек, я очень замкнутый. Я был всегда на виду, но мне только один раз, по-моему, предложили вступить в партию. Я даже ничего не ответил, просто растерянно посмотрел в глаза тогдашнего секретаря Союза писателей, и он сам как-то растерялся. Он меня называл «Какое, милые, у нас тысячелетье на дворе?»

Я вижу, как вы лукаво улыбаетесь, но я не случайно стараюсь не называть фамилий персонажей. У нас в стране удивительные отношения. Я однажды наблюдал очень интересную сцену в обычном ежевечернем выпуске новостей. Дошла очередь до Венецианского кинофестиваля. Сначала ведущий радостно объявил, что мы «как всегда» ничего не получили, но потом его лицо вдруг стало озабоченным... почти страдающим: «Нет, я ошибся. Мы получили: премию за лучший сценарий». Трагическое лицо при этом известии... Он не смог сдержаться, что отражает отношение наших людей друг к другу.

«Нам, русским, хлеба ней надо. Мы друг дружку едим и тем сыты бываем». Это слова русского вельможи в восемнадцатом веке. В двадцатом веке моя переводчица американка говорила и похуже: «В России я никогда не спрашиваю мнение людей друг о друге». Поэтому я стараюсь не задевать людей персонально. Я знаю, что мироновская фраза: «Художника может обидеть всякий» — буквальна. Будучи сам, мягко-мягко говоря, очень несовершенным, я стараюсь не добавлять к этой непростой жизни и непростым отношениям ничего своего.

- Вы же можете, не называя имен, в пьесе описать любого человека так, что его узнают и будут показывать пальцем.

- Понимаете, в стране скопилось огромное количество ненависти и это не просто случайное стечение обстоятельств. Была тренировка на ненависть. В советское время было потрясающее определение: «ложный гуманизм». Гуманизм был ложным, а настоящим было другое — «классовая ненависть». Вся пропаганда была направлена на это. Людей постоянно учили выполнять команду «Куси». И это «Куси» стало генетическим, не выветрилось пока. Когда я говорю, что мы все еще не вышли из-под сталинской шинели, я вот это имею в виду. Демократы призывали людей к суду над коммунистической партией, а стоило призывать к покаянию. ...Причем всех, и меня и себя — тоже. «Покаяться» — значит не просто зайти в церковь, надо выйти оттуда с другими мыслями. Даже не обязательно из церкви, можно из дома. А этого не произошло.

- Ваши выступления, как вы часто говорите, это импровизация?

- Это единственная возможность... Иначе это будет лекция. А так - театр, где все происходит — СЕЙЧАС, на глазах. Мое волнение становится волнением зала. Причем я рискую записывать эту импровизацию. Например, я рискнул записывать передачу про Сталина в Петербурге... В Большом Концертном зале — знаменитом БКЗ на 3700 человек.

Я отлично понимал, что придут люди, у которых совсем другие представления о Сталине. У нас ведь каждый точно знает три вещи: как управлять страной, как победить в футболе и кто такой Сталин. По самым скромным подсчетам, несогласных с моей точкой зрения должно быть не меньше нескольких сотен. И если во время этой импровизации, когда идет съемка, если хотя бы один из этих сотен что-то выкрикнет из зала, я буду вынужден ответить или собьюсь — это останется на пленке. Передача не получится.


- А вы не боялись? В Питере Бог знает что творится. Скинхеды, фашисты...

— Я уже устал повторять пример: в стране три раза менялась цивилизация, каждая переписывала историю. Отсюда и хаос в душах. Мне говорили, что мои книги сжигают какие-то ортодоксальные верующие, которые считают Распутина святым. А в 17-м подобные люди могли сжигать тех, кто признавался в знакомстве с Распутиным. Это неважно, у нас все время кого-то или что-то сжигают.

И я знаю, что некоторые из перечисленных вами персонажей там были. Пришли и молча досидели до конца. И в этом-то и был весь смысл выступления. Они не смогли ничего сделать, даже если сначала и хотели. Понимаете, есть зал, и ты поневоле становишься его частью... А в зале, в зале — «гул затих, я вышел на подмостки».


- Желания уехать из страны у вас никогда не было?

- Не-е-т. Меня очень долго не выпускали, а потом выпустили и тут же посыпались предложения остаться. Мне предлагали должность в университете в одной из скандинавских стран. А у меня даже мыслей об этом не было.

Понимаете, жизнь ведь не состоит из тысячи съеденных котлет. Там те же люди со своим квартирным вопросом, только вы язык их не знаете. Если здесь я вижу мужчину и женщину, которые идут по улице, взявшись за руки, я могу все точно про них рассказать, я даже знаю, на каком углу они разругаются... Я уже по спинам о них все знаю. А там идут такие же два человека, а я про них не знаю ничего.

Те люди, которые уезжали... если они это делали в двадцатилетнем возрасте, то становились на двадцать лет моложе, если в сорокалетнем, то на сорок. Потому что, если сорокалетний человек идет по улице в городе, где он родился, рядом с ним все время шагает его прожитая жизнь. И вот он уезжает в другую страну, и идет, например, по Нью-Йорку и видит дома, с которыми у него ничего не связано... Его жизнь осталась там, в стране, где он прожил свои сорок лет... А здесь он помолодел на сорок лет и одновременно отдал сорок лет своей жизни.

Особенно это трудно для писателей. Они теряют океан своего родного языка и живут часто воспоминаниями. Бунин описывал там то, что с ним было здесь, то есть фактически продолжал жить в прошлом.

У меня же, повторюсь, даже маленькой мысли никогда не было. Хотя, выходя в аэропорту любой страны, я тотчас начинаю жить там.

Я очень люблю Париж. Более того, раньше я часть года проводил там. Я никогда не останавливаюсь в больших парижских отелях. Есть маленький отель в Латинском квартале, куда я приезжаю, как домой. У меня там свой любимый номер, который мне освобождают, варварским способом переселяя постояльцев под предлогом ремонта. Я очень люблю этот отель, там я работаю, замечательно работаю. По утрам бегаю в Люксембургском саду. Сначала мне это казалось осквернением легендарного сада, где до сих пор разгуливают тени Бомарше, Гюго, Демулена, Ахматовой и Модильяни... Но может быть, они мне простят.

- Не могу представить вас в спортивной форме, кроссовках... Я буквально вижу, как вы утром идете не на пробежку, а в brasserie выпить кофе с круассанами.

- Вы угадали, только не кофе, а чай, чем буквально оскорбляю французов. И бегаю я в джинсах и кроссовках. Бегать я начал еще в Америке, я снимал комнаты рядом с ЮНЕСКО, и каждое утро мои соседи, кому было рано вставать на работу, стучали мне в дверь, я просыпался и бежал. Но я бегаю не ради формы физической, а чтобы осознать, что я дома.


Я на даче в Красновидово зимой на лыжах катаюсь. Мне это нужно... сам не знаю, для чего. Это дает какое-то правильное мироощущение.

- Над чем вы сейчас работаете?

- Я недавно закончил пьесу «Палач» и уже опубликовал ее. Сделать по ней спектакль проблематично из-за отсутствия моего режиссера... То есть режиссера, который живет в моем мире... Может быть, даже поставлю ее сам. Действие происходит в дни Великой Французской революции, в телеге палача Сансона, который заботливо отвозит на гильотину всех — начиная от короля и заканчивая Робеспьером... Разговоры по пути на гильотину. Вся история Революции умещается в его грязной телеге. При этом это театр в театре: эту пьесу как бы сочиняет режиссер М. (Мейерхольд) в последние дни перед арестом.

Что касается прозы... все эти мои четыре книги — «Распутин», «Сталин», «Николай И», «Александр II» — были только фундаментом для... назовем это так... «даль свободного романа». ...Это, как я уже говорил, — романы о Сталине, об Александре II.


Сталин не уходит из моей жизни, продолжает жить со мной в одной квартире, иногда даже в одном теле. Чтобы закончить наконец его историю и перестать быть последней жертвой культа личности, я и заканчиваю этот роман, в котором вторым главным действующим лицом будет Сталин. Но это не значит, что я собираюсь бросить «нон-фикшин». Моя «императорская» серия будет неполной без Екатерины Великой. Ее можно назвать «человек со стороны» — государыня, которая так старалась быть «матушкой», и так и осталась — иностранкой. Надеюсь, что сама она будет моим полноправным соавтором. Она столько написала о себе. Первоклассный писатель была... Ведь изобретенный ею образ Петра III ничего общего с этим человеком не имел, но в истории сохранилась именно ее версия. И, наконец, финал исполинского замаха — Ленин.