ИОН ДЕГЕН (1925-2017)

Мой товарищ, в смертельной агонии

Не зови понапрасну друзей.

Дай-ка лучше согрею ладони я

Над дымящейся кровью твоей.

Ты не плачь, не стони, ты не маленький,

Ты не ранен, ты просто убит.

Дай на память сниму с тебя валенки.

Нам еще наступать предстоит.

Декабрь 1944 г.

НАЧАЛО

Девятый класс окончен лишь вчера.

Окончу ли когда-нибудь десятый?

Каникулы - счастливая пора.

И вдруг - траншея, карабин, гранаты,

И над рекой до тла сгоревший дом,

Сосед по парте навсегда потерян.

Я путаюсь беспомощно во всем,

Что невозможно школьной меркой мерить.

До самой смерти буду вспоминать:

Лежали блики на изломах мела,

Как новенькая школьная тетрадь,

Над полем боя небо голубело,

Окоп мой под цветущей бузиной,

Стрижей пискливых пролетела стайка,

И облако сверкало белизной,

Совсем как без чернил "невыливайка".

Но пальцем с фиолетовым пятном,

Следом диктантов и работ контрольных,

Нажав крючок, подумал я о том,

Что начинаю счет уже не школьный.

Июль 1941 г.

ИЗ РАЗВЕДКИ

Чего-то волосы под каской шевелятся.

Должно быть, ветер продувает каску.

Скорее бы до бруствера добраться.

За ним так много доброты и ласки.

Июль 1942 г.

ОСВЕТИТЕЛЬНАЯ РАКЕТА

Из проклятой немецкой траншеи

слепящим огнем

Вдруг ракета рванулась.

И замерла, сжалась нейтралка.

Звезды разом погасли.

И стали виднее, чем днем,

Опаленные ветви дубов

и за нами ничейная балка.

Подлый страх продавил моим телом

гранитный бугор.

Как ракета, горела во мне

негасимая ярость.

Никогда еще так

не хотелось убить мне того,

Кто для темного дела повесил

такую вот яркость.

Июль 1942 г.

ЖАЖДА

Воздух - крутой кипяток.

В глазах огневые круги.

Воды последний глоток

Я отдал сегодня другу.

А друг все равно...

И сейчас

Меня сожаление мучит:

Глотком тем его не спас.

Себе бы оставить лучше.

Но если сожжет меня зной

И пуля меня окровавит,

Товарищ полуживой

Плечо мне свое подставит.

Я выплюнул горькую пыль,

Скребущую горло,

Без влаги,

Я выбросил в душный ковыль

Ненужную флягу.

Август 1942 г.

И даже если беспредельно плохо,

И даже если нет надежды жить,

И даже если неба только крохи

Еще успеешь в люке уловить,

И даже если танк в огне и в дыме,

И миг еще - и ты уже эфир,

Мелькнет в сознанье:

Танками другими

Планете завоеван будет мир.

Лето 1943 г.

Сгоревший танк

на выжженом пригорке.

Кружат над полем

черные грачи.

Тянуть на слом

в утиль

тридцатьчетверку

Идут с надрывным стоном тягачи.

Что для страны

десяток тонн металла?

Не требует бугор

благоустройства.

Я вас прошу,

чтоб вечно здесь стояла

Машина эта -

памятник геройству.

Лето 1943 г.

Дымом

Все небо

Закрыли гранаты.

А солнце

Блестнет

На мгновенье

В просвете

Так робко,

Как будто оно виновато

В том,

Что творится

На бедной планете.

Июль 1944 г.

На фронте не сойдешь с ума едва ли,

Не научившись сразу забывать.

Мы из подбитых танков выгребали

Все, что в могилу можно закопать.

Комбриг уперся подбородком в китель.

Я прятал слезы. Хватит. Перестань.

А вечером учил меня водитель,

Как правильно танцуют падеспань.

Лето 1944 г.

БОЕВЫЕ ПОТЕРИ

Это все на нотной бумаге:

Свист и грохот свинцовой вьюги,

Тяжкий шелест поникших флагов

Над могилой лучшего друга,

На сосне, перебитой снарядом,

Дятел клювом стучит морзянку,

Старшина экипажу в награду

Водку цедит консервной банкой..

Радость, ярость, любовь и муки,

Танк, по башню огнем объятый, -

Все рождало образы, звуки

В юном сердце певца и солдата.

В командирской сумке суровой

На виду у смертей и агоний

Вместе с картой километровой

Партитуры его симфоний.

И когда над его машиной

Дым взметнулся надгробьем черным,

Не сдержали рыданий мужчины

В пропаленной танкистской форме.

Сердце болью огромной сковано.

Слезы горя не растворили.

Может быть, второго Бетховена

Мы сегодня похоронили.

Лето 1944 г.

Ни плача я не слышал и ни стона.

Над башнями нагробия огня.

За полчаса не стало батальона.

А я все тот же, кем-то сохраненный.

Быть может, лишь до завтрашнего дня.

Июль 1944 г.

Все у меня не по уставу.

Прилип к губам окурок вечный.

Распахнут ворот гимнастерки.

На животе мой "парабеллум",

Не на боку, как у людей.

Все у меня не по уставу.

Во взводе чинопочитаньем

Не пахнет даже на привалах.

Не забавляемся плененьем:

Убитый враг - оно верней.

Все у меня не по уставу.

За пазухой гармошка карты,

Хоть место для нее в планшете.

Но занят мой планшет стихами,

Увы, ненужными в бою.

Пусть это все не по уставу.

Но я слыву специалистом

В своем цеху уничтоженья.

А именно для этой цели

В тылу уставы создают.

Июль 1944 г.

 НОЧЬ НА НЕМАНСКОМ ПЛАЦДАРМЕ

Грохочущих ресов багровый хвост.

Гусеничные колеи в потравленном хлебе.

Пулеметные трассы звезд,

Внезапно замершие в небе.

Придавлен запах ночной резеды

Раздутым пузом лошади.

Рядом

Кровавое месиво в луже воды

На дне воронки, вырытой снарядом.

Земля горит.

И Неман горит.

И весь плацдарм - огромная плаха.

Плюньте в того, кто в тылу говорит,

Что здесь, на войне, не испытывал страха.

Страшно так, что даже металл

Покрылся каплями холодного пота.

В ладонях испуганно дым задрожал,

Рожденный кресалом на мякоти гнота.

Страшно.

И все же приказ

Наперекор всем страхам выполнен будет.

Поэтому скажут потомки о нас:

- Это были бесстрашные люди.

Июль 1944 г.

Команда, как нагайкой:

- По машинам!

И прочь стихи.

И снова ехать в бой.

Береза, на прощанье помаши нам

Спокойно серебрящейся листвой.

Береза, незатейливые строки

Писать меня, несмелого, звала.

В который раз кровавые потоки

Уносят нас от белого ствола.

В который раз сгорел привал короткий

В пожаре нераспаленных костров.

В который раз мои слова-находки

Ревущий дизель вымарал из строф.

Но я пройду сквозь пушечные грозы,

Сквозь кровь, и грязь, и тысячи смертей,

И может быть когда-нибудь, береза,

Еще вернусь к поэзии твоей.

Лето 1944 г.

Наверно, моторы и мирно воркуют,

Наверно, бывает на свете покой,

Наверно, не только на фронте тоскуют,

Когда зажигается вечер такой,

Наверно, за слушанье щебета птичек

Солдата не надо сажать под арест,

Наверно, помимо армейских медичек,

На свете немало хороших невест.

Наверно непитых напитков названья

Не хуже, чем трезвая: марка - "Сто грамм".

Наверно, сплошных диссонансов звучанье

Нежнее урчанья летающих "рам".

Наверно,.,

Как много подобных "наверно",

Как остро я понял и как ощутил

При свете ракеты холодном, неверном,

Затмившем сияние мирных светил.

Лето 1944 г.

ИСХОДНАЯ ПОЗИЦИЯ

Генеральская зелень елей

И солдатское хаки дубов.

Никаких соловьиных трелей,

Никакой болтовни про любовь.

Солнце скрылось, не выглянув даже.

Тучи черные к лесу ползут.

И тревожно следят экипажи

За мучительным шагом минут.

В тихих недрах армейского тыла

Впрок наш подвиг прославлен в стихах.

Ничего, что от страха застыла

Даже стрелка на наших часах.

Сколько будет за всплеском ракеты,

Посылающей танки в бой,

Недолюблено, недопето,

Недожито мной и тобой.

Но зато в мирной жизни едва ли

В спешке дел кабинетных сомнут

Тех, кто здесь, на исходной, узнали

Беспредельную тяжесть минут.

Сентябрь 1944 г.

Случайный рейд по вражеским тылам.

Всего лишь танк решил судьбу сраженья.

Но ордена достанутся не нам.

Спасибо, хоть не меньше, чем забвенье.

За наш случайный сумасшедший бой

Признают гениальным полководца.

Но главное - мы выжили с тобой.

А правда - что? Ведь так оно ведется,.,

Сентябрь 1944 г.

 Есть у моих товарищей танкистов,

Не верящих в святую мощь брони,

Беззвучная молитва атеистов:

- Помилуй, пронеси и сохрани.

Стыдясь друг друга и себя немного,

Пред боем, как и прежде на Руси,

Безбожники покорно просят Бога:

- Помилуй, сохрани и пронеси.

Сентябрь 1944 г.

В экипажах новые лица.

Мой товарищ сегодня сгорел.

Мир все чаще и чаще снится

Тем, кто чудом еще уцелел.

...Тают дыма зловещие клубы,

На Земле угасают бои.

Тихий ветер целует губы,

Обожженные губы мои.

Ти-

ши-

на.

Только эхо умолкшего грома -

Над Москвою победный салют.

Но сейчас, страх взнуздав многотонный,

Люди молча атаки ждут.

Октябрь 1944 г.

Зияет в толстой лобовой броне

Дыра, насквозь прошитая болванкой.

Мы ко всему привыкли на войне.

И все же возле замершего танка

Молю судьбу:

Когда прикажут в бой,

Когда взлетит ракета, смерти сваха.

Не видеть даже в мыслях пред собой

Из этой дырки хлещущего страха.

Ноябрь 1944 г.

Туман.

А нам идти в атаку.

Противна водка,

Шутка не остра.

Бездомную озябшую собаку

Мы кормим у потухшего костра.

Мы нежность отдаем с неслышным стоном.

Мы не успели нежностью согреть

Ни наших продолжений нерожденных,

Ни ту, что нынче может овдоветь.

Мы не успели...

День встает над рощей.

Атаки ждут машины меж берез.

На черных ветках,

Оголенных,

Тощих

Холодные цепочки крупных слез.

Ноябрь 1944 г.

ЗАТИШЬЕ

Орудия посеребрило инеем.

Под гусеницей золотой ковер.

Дрожит лесов каемка бледносиняя

Вокруг чужих испуганных озер.

Преступная поверженная Пруссия!

И вдруг покой.

Вокруг такой покой.

Верба косички распустила русые,

Совсем как дома над моей рекой.

Но я не верю тишине обманчивой,

Которой взвод сегодня оглушен.

Скорей снаряды загружать заканчивай!

Еще покой в паек наш не включен.

Ноябрь 1944 г.

Когда из танка, смерть перехитрив,

Ты выскочишь чумной за миг до взрыва,

Ну, все, - решишь, - отныне буду жив

В пехоте, в безопасности счастливой.

И лишь когда опомнишься вполне,

Тебя коснется истина простая:

Пехоте тоже плохо на войне.

Пехоту тоже убивают.

Ноябрь 1944 г.

Солдату за войну, за обездоленность

В награду только смутные мечты,

А мне еще досталась вседозволенность.

Ведь я со смертью запросто на ты.

Считаюсь бесшабашным и отчаянным.

И даже экипажу невдомек,

Что парапет над пропастью отчаяния -

Теплящийся надежды уголек.

Декабрь 1944 г.

Осколками исхлестаны осины.

Снарядами растерзаны снега.

А все-таки в январской яркой сини

Покрыты позолотой облака.

А все-таки не баталист, а лирик

В моей душе, и в сердце и в мозгу.

Я даже в тесном Т-34

Не восторгаться жизнью не могу.

Так хорошо в день ясный и погожий,

Так много теплой ласки у меня,

Что бархатистой юной женской кожей

Мне кажется шершавая броня.

Чтобы царила доброта на свете,

Чтоб нежности в душе не убывать,

Я еду в бой, запрятав чувства эти,

Безжалостно сжигать и убивать.

И меркнет день. И нет небесной сини.

И неизвестность в логове врага.

Осколками исхлестаны осины.

Снарядами растерзаны снега.

Январь 1945 г.

БАЛЛАДА О ТРЕХ ЛЕЙТЕНАНТАХ

  Случилось чудо: Три экипажа

Из боя пришли почти невредимые,

Почти без ожогов, не ранены даже,

Лишь танки - потеря невозвратимая.

Как сказано выше, случилось чудо.

В землянку вселили их, в лучшее здание.

И повар им тащит вкуснейшие блюда,

А водку - танкисты, подбитые ранее.

Три командира трех экипажей

Водки не пьют.

Консервы запаяны.

На лицах маски газойлевой сажи.

В глазах преисподни недавней отчаяние.

Вдруг стал лейтенант как в бою матюгаться:

- Подлюги! Какую машину угробили!

Мотор в ней был, не поверите, братцы,

Не дизель, а просто перпетум мобиле.

Второй лейтенант, молчаливый мужчина,

Угрюмо сжимал кулаки обожженные:

- В бессонном тылу собиралась машина

Забывшими ласку голодными женами.

Мерцала коптилка в притихшей землянке.

Третий лишь губы до крови покусывал.

Судьбы тысяч сожженных танков

Безмолвно кричали с лица безусого.

Все судьбы.

Вся боль - своя и чужая

Глаза не слезами - страданьем наполнила.

Чуть слышно сказал он, зубы сжимая:

-Сгорели стихи, а я не запомнил их.

Три экипажа погибших танков

Из боя пришли почти невредимые.

Выпита водка вся без останков.

Утеряно самое невозвратимое.

Декабрь 1944 г.

За три часа до начала атаки нам показали

кинофильм "Серенада Солнечной долины".

Вальс кружили снежинки ленивые.

На холмах голубел хрупкий наст.

Мы лыжню обновляли счастливые.

Но сейчас это все не для нас.

Мы по горло сыты снегопадами.

Не до лыж в эту подлую дрожь.

Черный наст искарежен снарядами.

Красный снег для лыжни непригож.

Январь 1945 г.

УЩЕРБНАЯ СОВЕСТЬ

Шесть "юнкерсов" бомбили эшалон

Хозяйственно, спокойно, деловито.

Рожала женщина, глуша старухи стон,

Желавшей вместо внука быть убитой.

Шесть "юнкерсов"... Я к памяти взывал.

Когда мой танк, зверея, проутюжил

Колонну беженцев - костей и мяса вал,

И таял снег в крови, в дымящих лужах.

Шесть "юнкерсов"?

Мне есть что вспоминать!

Так почему же совесть шевелится

И ноет, и мешает спать,

И не дает возмездьем насладиться?

Январь 1945 г.

ТОВАРИЩАМ "ФРОНТОВЫМ" ПОЭТАМ

 (Вместо заключительного слова во время

выступления в Центральном Доме Литераторов).

Я не писал фронтовые стихи

В тихом армейском штабе.

Кровь и безумство военных стихий,

Танки на снежных ухабах

Ритм диктовали.

Врывались в стихи

Рванных шрапнелей медузы.

Смерть караулила встречи мои

С малоприветливой Музой.

Слышал я строф ненаписанных высь,

Танком утюжа траншеи.

Вы же - в обозе толпою плелись

И подшибали трофеи.

Мой гонорар - только слава в полку

И благодарность солдата.

Вам же платил за любую строку

Щедрый главбух Литиздата.

Лето 1945 г.

* ВОЙНА НИКОГДА НЕ КОНЧАЕТСЯ *

МЕДАЛЬ "ЗА ОТВАГУ"

 Забыл я патетику выспренных слов

О старой моей гимнастерке.

Но слышать приглушенный звон орденов

До слез мне обидно и горько.

Атаки и марши припомнились вновь,

И снова я в танковой роте.

Эмаль орденов - наша щедрая кровь,

Из наших сердец-позолота.

Но если обычная выслуга лет

Достойна военной награды,

Низведена ценность награды на нет,

А подвиг... - кому это надо?

Ведь граней сверканье и бликов игра,

Вы напрочь забытая сага.

Лишь светится скромно кружок серебра

И надпись на нем - "За отвагу".

Приятно мне знать, хоть чрезмерно не горд:

Лишь этой награды единой

Еще не получит спортсмен за рекорд

И даже генсек - к именинам.

1954 г.

 В жару и в стужу, в непролазь осеннюю

Мальчишки гибли, совершая чудо.

Но я, не веря в чудо воскресения,

Строкой посильной

Воскрешать их буду.

В душе своей не ошибиться клавишей,

Не слишком громко,

Не надрывно ломко,

Рассказывать о них,

О не оставивших

Ни формул,

Ни стихов

И ни потомков.

1954 г.

 БЕЗБОЖНИК

 Костел ощетинился готикой грозной

И тычется тщетно в кровавые тучи.

За тучами там - довоенные звезды

И может быть где-то Господь всемогущий.

Как страшно костелу! Как больно и страшно!

О, где же ты, Господи, в огненном своде?

Безбожные звезды на танковых башнях

Случайно на помощь костелу приходят.

Как черт прокопченный я вылез из танка,

Еще очумелый у смерти в объятьях.

Дымились и тлели часовни останки.

Валялось разбитое миной распятье.

На улице насмерть испуганной, узкой

Старушка меня обняла, католичка,

И польского помесь с литовским и русским

Звучала для нас, для солдат, непривычно.

Подарок старушки "жолнежу-спасителю"

В ту пору смешным показался и странным:

Цветной образок Иоанна Крестителя,

В бою чтоб от смерти хранил и от раны.

Не стал просветителем женщины старой,

И молча, не веря лубочному вздору,

В планшет положил я ненужный подарок.

Другому я богу молился в ту пору.

Устав от убийства, мечтая о мире,

Средь пуль улюлюканья, минного свиста

В тот час на планшет своего командира,

Слегка улыбаясь, смотрели танкисты.

И снова бои. И случайно я выжил.

Одни лишь увечья - ожоги и раны.

И был возвеличен. И ростом стал ниже.

Увы, не помог образок Иоанна.

Давно никаких мне кумиров не надо.

О них даже память на ниточках тонких.

Давно понимаю, что я - житель ада.

И вдруг захотелось увидеть иконку.

Потертый планшет, сослуживец мой старый,

Ты снова раскрыт, как раскрытая рана.

Я все обыскал, все напрасно обшарил.

Но нету иконки. Но нет Иоанна.

Ноябрь 1956 г.

Сомкнули шеренги кусты винограда,

По склону сбегая в атаку.

А солнце, как орден, сверкает - награда

За ночи тревоги и страха.

Прозрачные зерна, тяжелые кисти,

Душистые кисти муската

В подсумках широких узорчатых листьев

Запрятаны, словно гранаты.

Я знаю, как страшно. Лишь внешне так смело

Идет на заданье разведчик.

То рислинг, пружиня упругое тело,

Вползает беседке на плечи.

Солдатские будни без сна и без ласки,

Дороги к солдатской славе

Воскресли в искристой росинке фетяско,

В кровавой слезе саперави.

Не хмель разгулялся, а просто заныли

Рубцы на ранениях старых.

И даже в гвоздиках под солнечной пылью

Мне чудятся взрывов кошмары.

Довольно, зловредная память людская,

Достаточно, хватит, не надо!

Пусть мирное солнце растит и ласкает

Прекрасную кисть винограда.

Август 1961 г.

НАСТОЯЩИЕ МУЖЧИНЫ

 Обелиски фанерные.

Обугленные машины.

Здесь самые верные

Настоящие мужчины,

Что неправды не ведали

И верили свято.

Не продали, не предали

В экипажах ребята.

Не несли на заклание

Ни надежды ни веры

Даже ради желания

Не истлеть под фанерой.

Шли в огни бесконечные,

Отдавая все силы.

Но умолкли навечно мы

В братских могилах.

Стой!

Не мертвый ведь я!

Я-то выполз оттуда -

Из могил, из огня,

Из обугленной груды.

Стой! Ведь я уцелел!

Только сломано что-то...

Я обрюзг, растолстел,

Убаюкан почетом.

И боясь растерять

Даже крохи уюта,

Нучился молчать,

Лицемерить,

Как-будто,

Ничего не страшась -

Ни ранжира, ни чина -

Не расшвыривал мразь

Настоящий мужчина.

Только в тесном кругу

(Эх, мол, мне бы да прав бы!),

Озираясь шепну

Осторожную правду.

Осень 1962 г.

МЕМОРИАЛЬНАЯ ДОСКА В Ц.Д.Л.

В Центральном Доме Литераторов

Как взрыв сверкнул войны оскал:

В Центральном Доме Литераторов

Мемориальная доска.

И мир внезапно стал пустыннее.

Пожарища.

Руины.

Тени.

(Седой поэт с почтенным именем

Пронесся мимо по ступеням.

Удачлив. Крови не оставил он -

Спецкорр, конечно, не пехота).

Поэты гибли не по правилам.

Какие там права у роты!

Права на стойкость и на мужество

И на способность не быть слабым

Поэту в боевом содружестве,

А не в укромном дальнем штабе.

Но вот предел правдоподобия:

Не признанный своей державой,

Как будто мраморным надгробием

В углу придавлен Окуджава

И Панченко, правдивый, искренний,

Пижонов резвых антитеза,

И Слуцкий с огненными искрами

В культе, продолженной протезом.

Но не запечатлят для вечности

На мраморе над мутной Летой

В бою потерянных конечностей,

Ни даже пуль в сердцах поэтов,

Ни вдруг запевших в дни военные

Восторженных и желторотых.

Могла б услышать их вселенная,

Но вот... успели только в ротах.

Доска... И крохи не уляжется.

Лишь оглавление потери.

И вдруг!

Не может быть!

Мне кажется!

Идут, плечом толкая двери.

Идут...

Вглядитесь в них, погибшие!

Не эти ли, - вы их узнали? -

С окурками, к губам прилипшими,

Нас хладнокровно убивали?

Идут в буфет.

А их бы в камеру.

И на цемент со снегом голый.

И доску. Только не из мрамора,

А из тринитротолуола.

Но там все ладно, чинно, чисто там.

Смешные надписи на стенах.

Сосуществует там с фашистами

Антифашист, солдат бессменный.

В Центральном Доме Литераторов

Мемориальная доска...

2 февраля 1965 г.

Я весь набальзамирован войною.

Насквозь пропитан.

Прочно.

Навсегда.

Рубцы и память ночью нудно ноют,

А днем кружу по собственным следам.

И в кабинет начальства - как в атаку

Тревожною ракетой на заре.

И потому так мало мягких знаков

В моем полувоенном словаре.

Всегда придавлен тяжестью двойною:

То, что сейчас,

И прошлая беда.

Я весь набальзамирован войной.

Насквозь пропитан.

Прочно.

Навсегда.

Весна 1965 г.

 http://lib.ru/MEMUARY/1939-1945/DEGEN/stihi.txt