Борис Чичибабин (1923-1994)

Борису Пастернаку

 Твой лоб, как у статуи, бел,
 и взорваны брови.
 Я весь помещаюсь в тебе,
 как Врубель в Рублеве.

 И сетую, слез не тая,
 охаянным эхом,
 и плачу, как мальчик, что я
 к тебе не приехал.

 А ты устремляешься вдаль
 и смотришь на ивы,
 как девушка и как вода
 любим и наивен.

 И меришь, и вяжешь навек
 веселым обетом:
 - Не может быть злой человек
 хорошим поэтом…

 Я стих твой пешком исходил,
 ни капли не косвен,
 храня фотоснимок один,
 где ты с Маяковским,

 где вдоволь у вас про запас
 тревог и попоек.
 Смотрю поминутно на вас,
 люблю вас обоих.

 О, скажет ли кто, отчего
 случается часто:
 чей дух от рожденья червон,
 тех участь несчастна?

 Обстала, свистя и слепя,
 стеклянная слякоть.
 Как холодно нам без тебя
 смеяться и плакать.


Я не прошу награды

 Сними с меня усталость, матерь Смерть.
 Я не прошу награды за работу,
 но ниспошли остуду и дремоту
 на мое тело, длинное как жердь.

 Я так устал. Мне стало все равно.
 Ко мне всего на три часа из суток
 приходит сон, томителен и чуток,
 и в сон желанье смерти вселено.

 Мне книгу зла читать невмоготу,
 а книга блага вся перелисталась.
 О матерь Смерть, сними с меня усталость,
 покрой рядном худую наготу.

 На лоб и грудь дохни своим ледком,
 дай отдохнуть светло и беспробудно.
 Я так устал. Мне сроду было трудно,
 что всем другим привычно и легко.

Я верил в дух, безумен и упрям,
 я Бога звал - и видел ад воочью,-
 и рвется тело в судорогах ночью,
 и кровь из носу хлещет по утрам.

 Одним стихам вовек не потускнеть,
 да сколько их останется, однако.
 Я так устал! Как раб или собака.
 Сними с меня усталость, матерь Смерть.

 *

 Трепещу перед чудом Господним

 Трепещу перед чудом Господним,
 потому что в бездушной ночи
 никого я не спас и не поднял,
 по-пустому слова расточил.

Ты ж таинственней черного неба,
 золотей Мандельштамовых тайн.
 Не меня б тебе знать, и не мне бы
 за тобою ходить по пятам.

 На земле не пророк и не воин,
 истомленный твоей красотой,-
 как мне горько, что я не достоин,
 как мне стыдно моей прожитой!

 
 Разве мне твой соблазн и духовность,
 колокольной телесности свет?
 В том, что я этой радостью полнюсь,
 ничего справедливого нет.

 Я ничтожней последнего смерда,
 но храню твоей нежности звон,
 что, быть может, одна и бессмертна
 на погосте отпетых времен.

 Мне и сладостно, мне и постыдно.
 Ты - как дождь от лица до подошв.
 Я тебя никогда не постигну,
 но погибну, едва ты уйдешь.

 Так прости мне, что заживо стыну.
 что свой крест не умею нести,
 и за стыд мой, за гнутую спину
 и за малый талант мой - прости.

 Пусть вся жизнь моя в ранах и в оспах,
 будь что будет, лишь ты не оставь,
 ты - мой свет, ты - мой розовый воздух,
 смех воды поднесенной к устам.

 Ты в одеждах и то как нагая,
 а когда все покровы сняты,
 сердце падает, изнемогая,
 от звериной твоей красоты.

 *

 Тебе, моя Русь, не Богу, не зверю -
 молиться молюсь, а верить - не верю.

 Я сын твой, я сон твоего бездорожья,
 я сызмала Разину струги смолил.
 Россия русалочья, Русь скоморошья,
 почто не добра еси к чадам своим?

 От плахи до плахи по бунтам, по гульбам
 задор пропивала, порядок кляла,-
 и кто из достойных тобой не погублен,
 о гулкие кручи ломая крыла.

 А я тебя славить не буду вовеки,
 под горло подступит - и то не смогу.
 Мне кровь заливает морозные веки.
 Я Пушкина вижу на жженом снегу.

 Наточен топор, и наставлена плаха.
 Не мой ли, не мой ли приходит черед?
 Но нет во мне грусти и нет во мне страха.
 Прими, моя Русь, от сыновних щедрот.

 Я вмерз в твою шкуру дыханьем и сердцем,
 и мне в этой жизни не будет защит,
 и я не уйду в заграницы, как Герцен,
 судьба Аввакумова в лоб мой стучит.

 *


 А вдали от Полтавы, весельем забыт,
 где ночные деревья угрюмы и шатки,
 бедный-бедный андреевский Гоголь сидит
 на собачьей площадке.

 Я за душу его всей душой помолюсь
 под прохладной листвой тополей и шелковиц
 но зовет его вечно Великая Русь
 от родимых околиц.

 И зачем он на вечные веки ушел
 за жестокой звездой окаянной дорогой
 из веселых и тихих черешневых сел
 с Украины далекой?

 То в единственный раз через тысячу лет
 на серебряных крыльях ночных вдохновений
 в злую высь воспарил - не писательский, нет -
 мифотворческий гений...

 Опаленному болью, ему одному
 не обидно ль, не холодно ль, не одиноко ль?
 Я, как ласточку, сердце его подниму.
 - Вы послушайте. Гоголь.

 Кони ждут. Колокольчик дрожит под дугой.
 Разбегаются люди - смешные козявки.
 Сам Сервантес Вас за руку взял, а другой
 Вы касаетесь Кафки.

 Вам Италию видно. И Волга видна.
 И Гремит наша тройка по утренней рани.
 Кони жаркие ржут. Плачет мать. И струна
 зазвенела в тумане...

 Он ни слова в ответ, ни жилец, ни мертвец.
 Только тень наклонилась, горька и горбата,
 словно с милой Диканьки повеял чабрец
 и дошло до Арбата...

 За овитое терньями сердце волхва,
 за тоску, от которой вас Боже избави,
 до полынной земли, Петербург и Москва,
 поклонитесь Полтаве.



 *

 ЗАЩИТА ПОЭТА

 И средь детей ничтожных мира,
 Быть может, всех ничтожней он.
 А. С. Пушкин

 С детских лет избегающий драк,
 чтящий свет от лампад одиноких,
 я - поэт. Мое имя - дурак.
 И бездельник, по мнению многих.

 Тяжек труд мне и сладостен грех,
 век мой в скорби и праздности прожит,
 но, чтоб я был ничтожнее всех,
 в том и гений быть правым не может.

 Я - поэт, и мой воздух - тоска,
 можно ль выжить, о ней не поведав?
 Пустомель - что у моря песка,
 но как мало у мира поэтов. (…)

Светлый рыцарь и верный пророк,
 я пронизан молчанья лучами.
 Мне опорою Пушкин и Блок.
 Не равняйте меня с рифмачами.

Пусть я ветрен и робок в миру,
 телом немощен, в куче бессмыслен,
 но, когда я от горя умру,
 буду к лику святых сопричислен.

 И, как много столетий назад,
 просветлев при божественном кличе,
 да пройду я, как Данте, сквозь ад
 и увижу в раю Беатриче.

 И с возлюбленной взмою в зенит,
 и от губ отрешенное слово
 в воскрешенных сердцах зазвенит
 до скончания века земного.

 *
 Сколько вы меня терпели!..
 Я ж не зря поэтом прозван,
 как мальчишка Гекльберри,
 никогда не ставший взрослым.

 Я ж гонялся не за этим,
 я и жил, как будто не был,
 одержим и незаметен,
 между родиной и небом.

 Кем-то проклят, всеми руган,
 скрючен, согнут и потаскан,
 доживаю с кротким другом
 в одиночестве бунтарском.

 Сотня строчек обветшалых -
 разве дело, разве радость?
 Бог назначил, я вещал их,-
 дальше сами разбирайтесь.

 Вас, избравших мерой сумрак,
 вас, обретших душу в деле,
 я люблю вас, неразумных,
 но не так, как вы хотели.

 В чинном шелесте читален
 или так, для разговорца,
 глухо имя Чичибабин,
 нет такого стихотворца.

 Поменяться сердцем не с кем,
 приотверзлась преисподня,-
 все вы с Блоком, с Достоевским,-
 я уйду от вас сегодня.

 А когда настанет завтра,
 прозвенит ли мое слово
 в светлом царстве Александра
 Пушкина и Льва Толстого?

 *
 БЕССОНИЦЫ


 О, дай нам Бог внимательных бессонниц,
 чтоб каждый мог, придя под грубый кров
 как самозванец, вдруг с далеких звонниц
 услышать гул святых колоколов.

 Той мзды печаль укорна и старинна,
 щемит полынь, прощает синева.
 О брат мой Осип и сестра Марина
 спасибо вам за судьбы и слова.

 Пусть не замучит совесть негодяя,
 но чуткий слух откликнется на зов...»
 Так думает душа моя, когда я
 не сплю ночей над истиной стихов.

 О, ей бы так, на ангельском морозе б
 пронзить собой все зоны и слои.
 Сестра моя Марина, брат мой Осип,
 спасибо вам, сожженные мои.

 Спасибо вам, о грешные, о божьи,
 в святых венцах веселий и тревог!
 Простите мне, что я намного позже
 услышал вас, чем должен был и мог.

 Таков наш век. Не слышим и не знаем.
 Одно словечко в Вечность обронив,
 не грежу я высоким вашим раем.
 Косноязычен, робок и ленив,

 всю жизнь молюсь без имени и жеста,—
 и ты, сестра, за боль мою моли,
 чтоб ей занять свое святое место
 у ваших ног, нетленные мои.

 *
 СОНЕТ МАРИНЕ

 За певчий бунт, за крестную судьбу,
 по смертный миг плательщицу оброка,
 да смуглый лоб, воскинутый высоко,
 люблю Марину — Божию рабу.

 Люблю Марину — Божия пророка
 с грозой перстов, притиснутых ко лбу,
 с петлей на шее, в нищенском гробу,
 приявшу честь от родины и рока,

 что в снах берез касалась горней грани,
 чья длань щедра, а дух щедрее длани.
 Ее тропа — дождем с моих висков,

 ее зарей глаза мои моримы,
 и мне в добро Аксаков и Лесков —
 любимые прозаики Марины.

 *
 Два огня светили в темень, два мигалища. 
 То-то рвалися лошадки, то-то ржали. 
 Провожали братца Федора Михалыча, 
 за ограду провожали каторжане...

 Вдруг почудится из будущего зов. 
 Ночь — в глаза ему, в лицо ему — метелица, 
 и не слышно за бураном голосов, 
 на какие было б можно понадеяться.

 Все осталось. Ничего не зажило. 
 Вечно видит он, глаза свои расширя, 
 снег, да нары, да железо... Тяжело 
 достается Достоевскому Россия. 

 *

 ЕВРЕЙСКОМУ НАРОДУ 

 Был бы я моложе — не такая б жалость: 
 не на брачном ложе наша кровь смешалась. 

 Завтракал ты славой, ужинал бедою, 
 слезной и кровавой запивал водою. 

 Не родись я Русью, не зовись я Борькой, 
 не водись я с грустью золотой и горькой, 

 не ночуй в канавах, счастьем обуянный, 
 не войди я навек частью безымянной 

 в русские трясины, в пажити и в реки,— 
 я б хотел быть сыном матери-еврейки. 

 ***

 Изрезан росписью морщин,
 со лжою спорит Солженицын,
 идет свистеж по заграницам,
 а мы обугленно молчим.
 И думаем — на то и гений,
 чтоб быть орудием добра,
 и слава пастырю пера,
 не убоявшуся гонений.
 В ночи слова теряют вес,
 но чин писателя России
 за полстолетия впервые
 он возвеличил до небес.

 Упорствуют, а ты упорствуй
 с ошметком вольности в горсти
 и дружбой правнуков сласти
 свой хлеб пророческий и черствый.

 И то беда, а не просчет,
 что в скором времени навряд ли
 слова, что временем набрякли,
 Иван Денисович прочтет.

 *
 ЭПОХА

 Больная черепаха,
 Ползучая эпоха,
 Смотри — я горстка праха,
 И разве это плохо?

 Я жил на белом свете
 И даже был поэтом, —
 Попавши к миру в сети,
 Раскаиваюсь в этом.

 В моей дневной одышке,
 В моей ночи бессонной
 Мне вечно снятся вышки
 Над лагерною зоной.

 От вашей лжи и люти
 До смерти не избавлен,
 Не вспоминайте, люди,
 Что был я Чичибабин.

 Уже не быть мне Борькой,
 Не целоваться с Лилькой.
 Опохмеляюсь горькой,
 Закусываю килькой.