рецензия на книгу Ивана Волосюка "Продолженье земли"

     Строчки из третьего сборника Ивана Волосюка (Донецк) ложатся на память, как молитва («...Покуда мой последний стих / На сдержанных устах твоих / Сухой молитвой шевелится»). Краткие, чеканные и хрустальные, они сочетают в себе тютчевские философские космизмы («И ты всегда была ранима,/ Незаменима, как вода,/ И кронами сплетясь, росли мы / У дома, бывшего всегда»), «серебряный век» («Какая музыка плечей,/ Какие бусинки сюжета») – и трагическую современность («И председательствует старый материк: / Европа, нищенка, воровка»), прозрачность обычных, не экзотических слов – и глубины содержания в этих «прозрачных» колодцах. Как всё это удается молодому автору, как получается у него отзвучать за «тысячу семьсот могил» погибших в Абхазии, за вечную шахтерскую вдову, у которой уже третий муж гибнет под обвалом, за всю Украину с «коалициями» и «перевыборами» – и при этом сохранить совершенно особый голос, причастный всеобщему, вечному, а не краткому земному? Загадка.
     Здесь и политика – не политика («Не томи меня, не печаль, не мучь,/ Я создам с тобой коалицию»), и гражданская лирика пронизана мудростью вечной Жизни («И я пытался научиться / Беспамятству, но ночь темна,/ И прошлое в окно стучится,/ И не уходит от окна») , и любовные стихи причастны тому, чем дышит мир («Булавкою твоей, как бабочка приколот,/ И мировая ось – лишь боль в моей груди», «Любовь сочетает незримо / Осколки души мировой»).

     Автора почему-то рассматривают как слишком последовательного копировщика Мандельштама. О нет, эта поэзия – не из категории чьих-то копиистов. Волосюк – это Волосюк, пусть даже не во всех его стихотворениях чувствуется своеобразная, неординарная глубина и уверенность голоса. Зато в лучших его произведениях – а их в новом сборнике «Продолженье земли» не так уж мало – сосредоточена та поэтичность видения и языка, которая, собственно, и является основой в художественном отображении мира средствами поэзии. Трудно чётко сформулировать, что означает данное понятие как таковое. Во всяком случае, Белинский называл это «чистым элементом поэзии», без которого «никакие умные и глубокие мысли, никакая учёность не сделает человека поэтом». А с другой стороны, это та всеохватность кругозора и мысли, которой зачастую недостаёт «чисто внешним талантам», так называемым «метафористам», чтобы состояться, не потонув в потоке «мотыльковой», «временной» литературы.
     Читая этот сборник, трудно улыбнуться, хотя он не перегружен философскими «слоновьими башнями» и не причастен к депрессивным «жалобам». Просто автор распахивает перед нами весь свой внутренний мир – сложный, драматичный, я бы сказала, гамлетовский, если под «Тенью отца» понимать руины, которые достались современному молодому поколению («Может, воздух наш украден / Или выпит по глотку?») в наследство от умелых разрушителей своего исторического величия, руины, которые мы умильно называем «квітучою Україною». И молодёжи у нас уже не везде дорога, и старикам не всегда почёт, и никто никому по большому счёту не нужен в мире разобщённости, своекорыстия и эгоизма. Трагедия сегодняшней ситуации и есть тот камертон, на который настроена лирика «новых молодых», к которым принадлежит Иван Волосюк: «...Но Москве не забыть никогда,/ Как в Прудах Патриарших / Потемнела от страха вода» – и как ей не потемнеть, когда в ней, как в рождественском зеркале, отразилось будущее советской России, над которой «Тихий ангел, как перст, одинок», и в будущем этом «По великой России / Поминальные свечи зажгли». Автор намеренно подчёркивает: «по великой»! И, конечно, имеет в виду не только Россию, но и всех, кто был связан с ней в единый организм, а потом отпал, как отсечённый кусок живого тела:
     Мы думали: боль постепенно уйдёт,
     Но раны зажить до конца не успели,
     И чёрной рукою семнадцатый год
     Качает младенца в пустой колыбели.
     Не случайно в сборнике одной из сквозных тем является тема смерти: «Мы поднимаем, как надгробия,/ Живые оболочки слов», «Мы теперь навсегда молоды.../ У могилы простой Алёшиной / Даже птицы поют вполголоса», «И чёрный – венок, и цветы – неживые». Откуда столько горечи? Но ведь это на наших глазах методично расстреливали Цхинвали («Они весь вечер были дома,/ А оказались на войне»), на наших глазах заживо сгорали жертвы «калифорнийского гриппа» («Ты умер за четыре дня,/ Что было – тайна./ Нам всем казалось, ты огня / Вдохнул случайно.../ И ты сгораешь изнутри,/ А мы – снаружи.../ Мир – в мёртвой точке,/ И забирают нас с тобой / Поодиночке»). «Новые молодые», обострённо чувствующие своё время, не уходят в модную иронию и дебри абстракции. Они словно видят себя в тех, о ком пишут, и получается: «Нас переставили местами: / Меня хоронят, ты – живой», «И я там был, где смерть меня искала,/ По улицам ночным ходил как днём.../ Они пришли. И головы кварталов / Склонились перед залповым огнём», «На одно поколенье / Жизнь одна и погибель одна», «Только пули горячей / Не хватает в моей голове», «И уже не вспомнят дети / Рук моих и глаз».
     Вот почему так уязвима и быстро разрушаема даже любовь: «Короткая встреча случайна,/ Мир страшен, законы просты», «Нам, продающим первородство,/ Уже ничем нельзя помочь./ Из всех ночей я выбрал эту – / Ночь-сводницу и ночь вдову».
     Что всё-таки держит автора и даёт ему духовную поддержку, если даже отношение к любви и женщине не всегда позволяет надеяться на счастье постоянства? Это, во-первых, природа («Если б в мире враждебном / Научились по-новому вы / Слышать голос целебный / Городской подорожной травы»), вера в Того, Кто выше и справедливей нас («В каждой жилке, в каждом атоме,/ В каждой клеточке живой / Мировая тайна спрятана / И порядок мировой», «Как все огни свечей, сливаясь,/ Становятся столбом огня», «Тот дивный, светлый сад, где мы играли в прятки,/ Я – немощен и наг, Ты – всемогущ и свят», «Покинув воздух колоколен,/ К нам звуки птицами летят», «Душе, как юной христианке,/ Всё ново в храме бытия») и не в последнюю очередь Отчизна, которая осмысливается в сборнике и как малая родина («У малой родины моей / Большое, пламенное сердце», «Этим золотом чёрным / Дорожить мы умеем без слов,/ Этой степью просторной / И огнями родных городов»), и как родина духа («Я не был в Москве, где земля под ногами / Священней, чем небо в Париже далёком», «Не делись собой с Россией,/ А всего себя отдай!»).
     Теперь становится понятным и название сборника – «Продолженье земли»:
     Я люблю эту землю, бесцельно люблю
     И всегда буду только её продолженьем.
     Волосюк, обращаясь к своей читательской аудитории, спрашивает: «Признайся мне, ты ценишь отчего / Моих стихов короткие обрубки?». Наверное, ценим именно за это – за безжалостную передачу ощущения от современности, как от катка, прошедшегося по душе. Не случайно же само слово «обрубки»...
     Возможно, я как не самый тонкий и внимательный читатель что-то прочла и поняла не так, как этого хотел автор, вполне допускаю. На то и существует такая вещь как читательская интерпретация. Но кроме «чистого элемента поэзии» хотелось бы рассмотреть и ту технику, без знания хотя бы основ которой, без умения владеть её секретами любой поэт может рассчитывать только на несколько удачных стихотворений, однако не на постоянный, упорный профессиональный рост.

     Прежде всего, совершенно очевидно, что Иван Волосюк понимает важнейшую роль метафоры в «склеивании» всей материи поэтического текста («серебряными саблями / Машут всадники грозы./ Ночью тучи воду пресную / Выливают из корыт,/ Топят конницу небесную,/ Топот огненных копыт», «в книге травы, под зелёной обложкой», «где ловил на лету я / Одуванчик твоих небылиц», «Огонь – внутри. Но отражённый свет / Ночную мглу, как масло, режет»). Не менее важны намёки на классическую гармонию кольца, закольцовки образов («Бельё на верёвках развесим,/ Пусть ветер играет с бельём», «Небо отвечало: «Навсегда»./ ...Небо отвечало: «Никогда», «Помнят русские деревни,/ Помнят в русских деревнях») и стройную напевность народных мелодий («Поищи-поди великого,/ Тишина да облака,/ Но взовьётся уткой дикою / К небу новая строка», «Эта ночь прошла, как тяжёлый сон,/ Мне бы стать в твоём море рыбою./ И не страшен снег, дождь и снег с дождём,/ Не страшны теперь перевыборы»). Это классические способы усиления выразительности, которые были знакомы ещё в XIX веке и до сих пор остаются, так сказать, «поэтическим фундаментом». Тем не менее, автор владеет и основами «новой рифмы» – например, разноударной («растИ – до стАрости») и составной («не жалко мне – палками»), – и приёмом сокращения последней строки («Я губ твоих искал огня и постоянства,/ Не страсть меня вела, и не был я слепым,/ Ты девочка была, вернувшаяся с танцев,/ И превратилась в дым»), т.е. современные «изыски» ему вовсе не чужды. А значит, за автора можно только порадоваться, поскольку он не узок, не догматичен в своей «классической розе», но открыт тому, что сейчас вносит современность в копилку драгоценных художественных приёмов.
     От сборника остаётся ощущение хрупкости, призрачности бытия, сквозной тревоги, словно судьбы человеческие подвешены к небу невидимыми тонкими нитями и перерезать их ничего не стоит. И всё же эта книга исцеляет депрессию – так спасительна и целебна любая красота, любая гармония. А настоящая поэзия и есть Гармония и Красота.

Светлана Скорик