ULITA Publishing, Филадельфия, 2014. 236 с. 

Главный редактор Вера Зубарева.

«Гостиная» — тематический журнал. На его страницах собраны авторы, живущие на разных континентах, но общего между ними гораздо больше, чем различий. В русском мире всегда существовала потребность широкого диалога. В отличие от золотого правила американцев (no politics and religion at the dinner table), за столом у русских всегда говорят и о политике, и о религии. Но не только. Мы любим говорить о насущном и насущное видим не в сиюминутном, а в вечном, обращаясь к истории, поэзии, музыке и живописи, пытаясь сквозь эту призму найти ответы на вопросы.

Следы «высокого диалога» прослеживаются и в годовой «Гостиной-2014», вышедшей в рамках проекта «Русское безрубежье». Это разговор о судьбе и судьбах — наций, государств, отдельных людей. Обрамляют сборник две статьи, которые обозначили его концептуальный вектор. Эссе Михаила Эпштейна «Амероссия: двукультурие и свобода» — шаг на пути к русскому безрубежью, рецензия Лианы Алавердовой на литературный альманах «Связь времен» (2012 г.) — очередная веха на пути формирования его пространства. Включение в «Гостиную» статьи об альманахе, выходящем на противоположном, Западном побережье Америки, подчеркивает стремление к единению участников литературного процесса: мы звенья одной цепи, мы умножаем мир русской культуры, а не делим его.

Тон журналу задает статья Эпштейна. «Когда я думаю о русском американце, мне представляется образ интеллектуальной и эмоциональной широты, которая могла бы сочетать в себе аналитическую тонкость и практичность американского ума и синтетические наклонности, мистическую одаренность русской души. В России ценятся щедрость, открытость, товарищество, размашистость, удаль, самоотверженность. В Америке преобладает другой набор добродетелей: точность, обязательность, честность, деловитость, дружелюбие, терпимость, мужество. Амероссы смотрят на мир двумя глазами и потому способны воспринимать его выпукло. Но ничто не дается даром: в случае неудачного наложения проекций возможно культурное „косоглазие” — головокружение и тошнота двукультурия».

Статья написана в 2000 году, и интересно ее читать, сравнивая с настоящим. Она будит мысль и не может оставить равнодушным любителя русской словесности, как и интеллектуальная кулинария подборки Марины Кудимовой «Специи», где все рассчитано на гурмана от поэзии, читателя-эрудита, умеющего мыслить метафорами и аналогиями. Не обнаженная эмоция, а сопряжение слов и понятий из разных сфер бытия и быта (отчасти противореча утверждению «Не совпадут вовек/ Трагедия и быт», стихотворение «Перед разводом») создают напряжение в поэтической строфе и придают иронический окрас.

 

И нас таких выносишь как же ты,
Синекалильная кальдера,
Пекущихся о марке гаджета,
О шуме кондиционера?
Приемом пищи на экскурсии
Замордовавших гида-грека...
А в храмовом саду настурции
 Растут с двенадцатого века.

 

Последние две строчки — для пекущихся о том, что не потрогаешь руками, о ценностях устоявшихся, настоянных на тысячелетиях. Возникает глубокая связь: «Душа не приживалась ранее / Нигде, а тут плывет и плачет» («Кальдера»).

Раздумье «Разнокалиберная жизнь...» написано в форме песни с рефренами о жизни, смерти и любви, которые объединяются в заключительной строфе стихотворения:

 

Когда б любовь жила, как жизнь,
Не пасовала бы пред нею.
Когда бы смерть любить могла,
Она б свои зарыла рвы.
И пусть любовь сильна, как смерть,
А все же смерти не сильнее.
И пусть необратима жизнь,
 Лишь ей завидуете вы.

 

Напротив, стихи Ефима Бершина — это обнаженный нерв, высокий накал, на котором поэт повествует о закате мира. Всей подборке, названной «Яблокопад», свойственно поистине апокалиптическое звучание, заданное уже в первом стихотворении, где распад гармонии подан как рассогласованный мир:

 

Мир уже не рифмуется. Бог
не рифмуется с небом бездонным.
Так в волнах заблудившийся бот
 не рифмуется с портом и домом.

Над землей прокатившийся смерч
не рифмуется с солнцем весенним,
как сугробы — с капелью,
как смерть
не рифмуется с воскресеньем...
Только бездна струится из дыр —
из дивана, из кресла, из пола.
Мир уже не рифмуется. Мир —
 пустота опустевшего поля.

 

Не рифмуется мир, но перекликаются и рифмуются сквозные образы, визуальные и смысловые («тополиный мир, пропоротый насквозь» и «тополем пирамидальным / я насмерть к берегу прибит»). Два образных ряда — холод и жар — пересекаются, не соединяясь («Как холодно расплавленному горлу!», «это небо с этим ливнем / мне не дано соединить»), а их соединение влечет гибель («похороны костра» в осеннем «нетопленом лесу»). Среди разрастающейся дисгармонии сам яблокопад предстает как сюрреалистическое видение: «Это яблоки падают так, / будто головы падают с плахи». В этом мире даже Бог нуждается в помощи:

 

...Бог в помощь, город у реки.
Бог в помощь, друг мой.
Жизнь прекрасна!
И я не протяну руки
 тебе для помощи напрасной.

Ты знаешь, что не превозмочь
больную,
страшную свободу,
что Бог не в силах нам помочь —
 мы сами помогаем Богу.

 

Все это — разговор о родине, начатый в подборке Кудимовой и продолженный в стихах Владимира Берязева. Лирический герой его подборки «Уподоблю себя глине кровавой...» видит свою малую родину как часть большого мира, быт — неотрывным от бытия. Здесь все проникнуто поиском высшего смысла, связи с Богом и Отчизной как места Его воскрешения.

 

Сказать о любви, о дороге,
О чарке на тризне друзей,
И снова, и снова о Боге,
 Воскресшем в Отчизне моей!

 

Корневая связь с мощью сибирских просторов, бескрайней степью, которая «сквозняком вселенским гудела», дальневосточным берегом, где узнаешь, «что морские приливы / Столь могучи и неторопливы, / Что не знает душа берегов», утверждает понимание, что в жизни «держит только любовь». И на фоне мятежного мира — отсвет Рождества:

 

Буря правила миром сумрачным. Вне стихии был только один —
 Лишь младенец спал круглосуточно, жадно чмокая близ груди...

 

В произведениях Натальи Гранцевой живет стремление сохранить связь времен, истинную, глубинную, требующую нового осмысления. Название подборки — «Свет, не созданный для зренья...» — говорит о сакральной направленности образов. Воскрешение былого — иллюзия, и «размышляет Бог в ночи / Над новою моделью мира». Назрела необходимость нового, освобождающего Слова и света, «поскольку смысл отсутствует во тьме».

 

…Там жизни смысл — от жизни отлучен,
 Там смысл любви — давно любовь забыла.

Там жажда мучит спящего Творца,
Там всем сосудам хочется разбиться,
Там слово жжет бумагу и сердца,
И мнимый свет, рожденный без лица,
 У ног числа античного змеится.

 

Удивительно богат ассоциативный ряд ее поэзии. Образы завораживают — трудно даже сказать чем: звукописью, интонацией, загадочностью, умением «извлекать из плоти вещество, / Способное не говорить, а слушать»? В ее поэзии много печали, но она светла, как летние ночи ее родного Петербурга. У Гранцевой есть камерные, глубоко интимные стихи (например, «Черный кот у ног моих улегся»), но большинство стихов подборки имеет неявное гражданское звучание, и, несмотря на воздушность, изысканность и кажущуюся хрупкость, они дышат силой и негромкой верой.

 

Я не боюсь, что беспощаден мир,
Что истина — темна и неприятна,
А бездна безгранична, как вода...
Не явится ничто и никогда
 На место славы падшей, оживая.
За исключеньем мнимых перемен,
Подделок, имитаций и подмен.
Но то, что небываемо, — бывает.

 

Подборка Бориса Херсонского «Любите живопись, поэты!» задает новое направление диалогу, переходя на язык постмодернистской иронии и создавая ассоциативный ряд: дадаизм, академизм, экспрессионизм, кубизм, сюрреализм, соцреализм… Его ирония то изысканна, то переходит в сарказм и даже цинизм. Элементы описания жанров даются через жанровые сценки, содержание известных картин становится метафорами истории. Вот, например, как видится поэту знаменитый «Крик» экспрессиониста Мунка:

 

Ужас существования с ужасом небытия
сталкиваются со скрежетом. Здесь — иные края,
тут нет рабочих, красноармейцев, доярок,
стоит-кричит на мосту случайный припарок.
Есть только возглас из пустоты — эй, кто-нибудь!
 вывернись наизнанку, замри и больше не будь.

 

Завершает подборку стихотворение вне цикла, с инициалами посвящения, знакомыми каждому любителю поэзии — О. М. Непарадная ода великому поэту, апология его жизни и творчества.

 

Он, кто армянское небо назвал близоруким,
а красоту женщин сравнил с красотою львиной,
тот, кто дарил забвение птицам, тюрьмам, старухам,
тот, кто видел свет, сходящий с горы лавиной…
Он тот, чьи стихи я читал на папиросной бумаге
 с бледным шрифтом, каждое слово запоминая...

 

В стихах Ирины Дубровской «Все тише голос муз...» нет литературной «игры в бисер», которая в той или иной мере присуща другим поэтам альманаха. Ее кредо — «О вечном, о вечном, о непреходящем / Пиши, как умеешь, поэт». Ее классические по форме стихи бесхитростны, выражают «души зловещие тревоги / И духа сладостный полет», гражданский темперамент, неравнодушие, искренность.

 

Все тише голос муз, все пушек вид страшнее —
Вот-вот и заведут грохочущую речь.
Куда идем, мой друг? Какую эпопею
 Готовит нам судьба? Что киевская сечь,

Поднявшись на дыбы, нам нынче показала?
Что пешки мы с тобой в игре больших господ.
Какие песни, друг, какие идеалы?
Затоптаны давно и пущены в расход.

 

Поэзия Риты Бальминой раскованна и свободна, предельно откровенна и неожиданна. Ее звукопись виртуозна. Как будто невидимым смычком извлекает она аллитерации и ассонансы, которые придают словам новое звучание и новый смысл. Диапазон интонаций — от вызывающе-циничной до задумчиво-лиричной. Может быть, потому, что Бальмина — профессиональный художник, ее стихи глубоко чувственны. Она пробует слова не только на слух, но и на вкус, на взгляд, на ощупь. Ее поэзия многослойна и многомерна, она извлекает из слов заложенные в них смыслы и создает новые, изменяя привычные идиомы («прокрустова лажа второй эмиграции», «армады высотных жилых стволов целятся ввысь»).

В поэме «Милая Ольга Юрьевна» Вера Зубарева размышляет о творчестве, его истоках и подводных камнях, подстерегающих автора на каждом шагу. Это кладезь аллюзий! Даты, литературные персонажи, цитаты, названия прихотливо переплетаются, создавая литературно-историческую канву, по которой порхает фантастическая героиня.

 

Кто она? Старая книжная фея.
Живет меж засушенных лепестков книги.
Какой? Неизвестно. Листай получше,
Авось и найдешь ее в заводях желтой
Трухи, которой она пудрит
 Гармошку шеи и лицо…

 

Эта фея с мушиными крылышками кажется олицетворением всевозможных помех и соблазнов на пути автора, от насморка до модных литературных течений, до предела мечтаний — собрания сочинений. «Кто-то считает ее аллергеном… кто-то — блюстителем книжной нравственности». Ее можно застать «за перечеркиваньем еще живой, страдающей рукописи». Она зорко охраняет «дуб зеленый», источник творчества, своим шуршаньем-временем заглушая шум его ветвей. А «выше дуба нет ничего. / В буквальном смысле этого слова». Это и дуб пушкинского лукоморья, и «личный» дуб Веры Зубаревой, услышать который завещал ей отец, когда подарил тетрадь для первых литературных опытов.

Идет постоянная борьба с собой, чтобы в итоге сохранить верность себе в творчестве. Союзники литератора — Андерсен, Чехов, Толстой, Шекспир, Чуковский, Катаев, Пастернак, Булгаков и другие — незримо присутствуют на страницах поэмы. «Ольга Юрьевна» — неизбежный спутник творческого процесса, но она не всесильна.

 

Ее пугает большой ветер,
В лохмотья грозит изорвать ее крылышки.
Большой ветер — для крыльев-парусников,
Звук его ночью вибрирует в дубе,
И тот шелестит страницами в комнате.
…Мне никуда не деться от дуба,
А ей никуда не деться от полок.
И мы продолжаем свой путь, покуда
 В стекле чернильницы моей не забрезжит
 Мантия рассвета с кровавым подбоем.

 

Всего в «Гостиной» представлен двадцать один поэт. Это череда путешествий — по городам, странам, закоулкам памяти. Наталья Резник, землячка и наследница обэриутов. Переливающаяся всеми гранями иронии поэзия Ирины Акс. Черно-белая графика стихов Михаила Юдовского, подсвеченная оранжевым светом — звезды, заката или зажегшегося в зимних сумерках квадрата окна. Подборка Бориса Кушнера развивает завет Юрия Олеши — ни дня, ни минуты, ни мили без строчки в попытках остановить горько-краткие мгновения. Марина Саввиных в «Кавказских мотивах» находит оригинальное лексическое и интонационное воплощение для каждого путевого впечатления. Поэзия Натальи Лайдинен дарит веру после череды разочарований, а стихи Александра Габриэля похожи на краткие сценарии фильмов с узнаваемыми образами и сюжетами, и потому читателю легко радоваться и печалиться вместе с его героями. Мария Рубина, Юрий Микулин, Александр Мельник, Наталья Крофтс, Борис Кокотов, Борис Юдин — каждый со своим миром, голосом, поэтической струной.

Так же, как и поэтические подборки, произведения восьми прозаиков являют многообразие стилей, от сюрреалистичной повести Елены Скульской «Рыбы спят с открытым ртом» до отрывка из книги вашей покорной слуги «Детство и отрочество в Гиперборейске, или В поисках утраченного пространства и времени».

Фантастическая история Ланы Райберг «Эксперимент», полная точных наблюдений и размышлений о границах добра и зла, происходит в адвокатской конторе Нью-Йорка, в котором разворачивается и фантасмагория «Ужасный конец жильца Сапронова» Нины Большаковой.

Романтическая новелла Елены Литинской «Нежность тополиного пуха» рассказывает о любви двух подростков в Москве 60-х. Они уже способны испытывать взрослые чувства и желания, но еще не созрели эмоционально и социально, чтобы по-взрослому отвечать за последствия осуществленных желаний, а потому их любовь обречена. Жизнь разводит их, и они встречаются уже взрослыми. Чувство, тлевшее все эти годы, бросает их друг к другу. Но взамен прежних помех появились новые. Позволит ли им судьба «наверстать то, что не свершилось в юности», вновь вступив в ту же реку? Метафора перемен — катание героев по рассветному городу на поливочной машине, смывающей тополиный пух с тротуаров, как следы ушедшего детства.

Рассказ Людмилы Шарга предлагает современную интеллектуальную интерпретацию вечного сюжета о красавице и чудовище. Несмотря на фантазийную основу, рассказ реалистичен в передаче деталей быта и стиля жизни, а некоторая условность антуража не мешает осязаемо почувствовать обстановку: пляж, красивый дом у моря, горячие медовые плюшки с молоком... И гравюра знаменитого английского парусника «Катти Сарк», интерес к которому объединяет автора с ее героями. С ним связано множество легенд, в том числе о вечно юной ведьме Нэн, которая, если ее полюбят по-настоящему, способна вселяться в живых женщин. «Крыло вечности» — рассказ о преображении через любовь, мечту, творчество и то, что нас окружает. Литература не только отражает жизнь, но и меняет ее. Так, повесть И. Ефремова «Катти Сарк» когда-то вдохновила энтузиастов на реставрацию парусника, который стал национальным памятником.

Выразительна ироничная проза Семена Каминского. Он повествует о непростом становлении иммигранта Андрея, семья которого (советский средний класс) перекочевала в Чикаго на американские вольные хлеба. Рассказ «Сладкие радости индейского лета» полон ярких персонажей, сочных деталей нового быта. Андрей пытается пробиться как музыкант, выступая в барах с местными рокерами, и его песня «Индейское лето» уже пользуется успехом, а пока он сортирует мелочь из торговых автоматов, встречается с негритянкой Фабрис и едва не становится жертвой аферы ушлого Илюши, который ищет «лазейки в законе», чтобы быстро навариться. Отец Андрея, в прошлом начальник цеха, занимается доставкой пенсионерам шерстяных поясов и мягких сидений для унитазов, которые оплачиваются из госбюджета. «А мама... куда могла пойти работать мама с прекрасным знанием русского языка и тонким пониманием русской литературы? Она ухаживала за пожилой, маразматичной, зажиточной американкой».

Впрочем, и в России мать героини рассказа Анастасии Ермаковой «Поговорим о смысле жизни» потеряла работу, потому что «библиотекари сделались вдруг никому не нужны, а до пенсии было еще далеко», что вынудило Ирку пойти на трассу «обслуживать» дальнобойщиков, чтобы прокормить мать и дочь. И все-таки, несмотря на всю безысходность существования, что-то удержало Ирку от последнего падения в своих глазах — кражи денег из кошелька, оставленного водителем на видном месте. Может быть, не случайно матери Андрея и Ирки обе причастны к миру литературы? Ведь сколько бы ни говорили, что искусство не должно ничему учить, хорошие книги так же важны для нравственного здоровья, как свежий воздух, чистая вода и пища для здоровья физического. Это часть нашей среды обитания.

В конце рассказа Каминского герои присутствуют на похоронах. «Аккуратно и буднично выглядит процесс погребения — словно небольшое дорожное строительство…» Папа негромко отметил: «Чисто хоронят, не по-нашему». И в голове Андрея вдруг возникает матерная частушка, которую любил петь покойный. Напрашивается параллель со сценой из «Обломова», когда старик Штольц по-деловому сдержанно напутствует сына, отправляя его от себя, как принято в Германии. Стоящая поодаль дворня не выдержала: люди бросились к юноше с объятиями, какая-то женщина, причитая, крестила его, и он вспомнил покойную мать и заплакал. Эти примеры — метафоры разницы в характере западного и русского человека, на которую указал Эпштейн. Заключительная фраза рассказа намекает, что Андрею не грозит «культурное косоглазие», он сохранит внутренний стержень, заложенный родителями, и, принимая новую жизнь, останется верен себе: «Андрей проснулся и понял, что индейское лето... что бабье лето прошло».

К сожалению, формат рецензии не позволяет подробно остановиться на всех авторах альманаха. В заключение хочется отметить искусство главного редактора, сумевшего сделать годовую книгу цельной и в то же время разнообразной, и пожелать, чтобы проект «Русское безрубежье» и дальше способствовал сохранению и развитию лучших традиций русской литературы.

Татьяна Янковская