Ян Торчинский
Ах, война, что ж ты, подлая, сделала...

(размышления по поводу одного стихотворения) *



«Я кругом и навечно виноват перед теми,
С кем сегодня встречаться я почел бы за честь, –
Но хотя мы живыми до конца долетели –
Жжет нас память и мучает совесть,
у кого она есть».

В.Высоцкий



Есть стихи с загадочной и счастливой судьбой, когда они, возникая, обретают «вечную» жизнь, зачастую как бы отдельно от имени автора. Например, попробуйте вспомнить «навскидку» авторов стихов, том числе, ставших словами популярнейших песен, таких как «Землянка», «Темная ночь», «Враги сожгли родную хату», и не ставших ими: «Трус притворился храбрым на войне…», «Пирушка», «Хозяйка дома», «Зодчие» и др.

Я не помню, когда узнал имя поэта, врача и ученого Ионы Дегена, но его стихотворение «Мой товарищ в предсмертной агонии…» мне стало известным гораздо раньше. Я его впервые услышал в конце 50-х годов в компании киевских окололитературных интеллектуалов, потенциальных диссидентов, не реализовавших себя, однако, в этом качестве. Это стихотворение читалось ими взахлеб, а его автор окутывался флером антисоветчика, срывающего «все и всяческие маски» с настоящей и фальшивой героики событий Великой Отечественной войны. Нас-то воспитывали на принципах боевого товарищества, в общем-то, воплощенных в афоризм: «Сам погибай, а товарища выручай!» А тут на наши по-юношески доверчивые головы свалилось такое! И нам казалось: вот она, сермяжная правда, о которой не посмели сказать даже выдающиеся писатели и журналисты, посвятившие свое творчество войне, вернее, людям на войне, а вот автор этого стиха посмел!

Видимо, не все читатели помнят это стихотворение, и нелишне привести его здесь, вернее, один из многочисленных вариантов: в условиях советской цензуры оно не могло быть опубликованным и, передаваясь из уст в уста, трансформировалось в соответствии с памятью и вкусами передающих. Изменялись слова, фразы, даже знаки препинания**. Это, разумеется, вносило некоторые нюансы, однако, главная идея оставалась нетронутой. Итак, вот оно в варианте самого автора, т.е. И.Дегена:

«Мой товарищ, в предсмертной агонии.
Не зови понапрасну людей.
Дай-ка лучше согрею ладони я
Над дымящейся кровью твоей.
И не плачь, не стони, ты не маленький,
Ты не ранен, ты только убит.
Дай на память сниму с тебя валенки.
Мне еще наступать предстоит».

Однако еще в то время меня тревожили сомнения: здесь что-то не складывалось, хотя эмоциональная сила антиромантического, шокирующего стихотворения И.Дегена мешала разобраться, как следует, не только в этом опусе, но и в самом себе. И возможно, пора сделать это сегодня, десятки лет спустя, не в обиду автору, а только истины ради.

Но вначале давайте попробуем откровенно ответить на вопрос: возможны ли невероятные по бессердечию и цинизму события, описанные И.Дегеном, или это плод болезненного воображения впечатлительного юноши, потрясенного ужасами войны. Как говорится, «сон разума порождает чудовищ». И здесь приходится признать, что на войне все могло быть, неважно, по каким причинам. Война, заменяющая священную заповедь «Не убий!» на противоположную, в состоянии спровоцировать человека на что угодно. А еще вернее, проявляет и усугубляет то, что заложено в людях: и хорошее, и дурное. И кроме расхожей морали: «Война все спишет», есть и другая мораль: «Война все и навсегда запишет на скрижалях души», если эта душа у данного человека есть. Но мы говорим не просто о случайном событии, совершенном конкретным индивидуумом. Речь идет о стихах, а «поэзия – пресволочнейшая штуковина», и она, в силу своей природы, не только «существует, и ни в зуб ногой», но превращает отдельное событие в типизированное, или, как говорят философы, совершает переход от единичного ко всеобщему. В этом и смысл мины замедленного действия, заложенного в стихотворении Дегена. Тем более, что о нем и по сей день периодически напоминают, да еще в самых восторженных тонах, совершенно не обращая внимания на главную идею. А идея эта заключается в том, что на войне все дозволено и на ней нет места ни человеческой, ни божеской морали как по отношению к противнику, так и по отношению к своему. В данном случае, именно к своему, и даже не просто к своему, а к своему товарищу: «Мой товарищ, в предсмертной агонии…».

На этом и строится зловещий пафос стихотворения.

Один из персонажей трилогии К.Симонова «Живые и мертвые» (т.2) говорит: «Война вообще дело малопрекрасное, но все же…» В этом титуле «но все же» заключена великая максима: нет, не все и не всегда позволено на войне, есть и там грань отделяющая человека от зверя, благородство от низости.

Зато на войне всегда есть место подвигу. Прошу прощения за банальность этой фразы, но по сути дела, Великая Отечественная война и была непрерывной цепью подвигов, больших и маленьких, приводящих к успехам и к неоправданным потерям, но во всех случаях сотворившие эти подвиги люди – сознательно или нет, добровольно или по принуждению – жертвовали собой во имя общего дела, и поступок каждого вплетался, как жила, в тот самый трос, который вытянул страну из, казалось бы, безнадежного положения 1941-го и 1942-го годов и привел ее к Победе в мае 1945-го.

«Чем этот бой завершился, не знаю. / Знаю, чем завершилась война», – писал Р.Рождественский. В этом все дело: единичное, свое, личное подчинялось, а иногда и жертвовалось во имя всеобщего, общенародного.

Были подвиги, прогремевшие на всю страну. Были герои, которых знал и которыми гордился весь народ. Они таранили вражеские самолеты, кидались с гранатами под танки, закрывали грудью пулеметные амбразуры... Но были герои незаметные, которые не упоминались в приказах Верховного Главнокомандующего. Они, как правило, в последнюю очередь, награждались орденами и медалями, или не награждались вовсе, но от этого их подвиг не становился меньшим, а вклад в победу не менее весомым. Потому что в потоках крови, пролитых во имя победы, была и их кровь, а в тяжелом солдатском труде – и их труд.

И среди самых незаметных героев было много девушек, главным образом, санитарок. Основная масса их пошла на фронт добровольно, многие со школьной скамьи: до войны они не относились к медицинскому корпусу, а потому мобилизации не подлежали. И основная их задача была спасать раненых, оказывать на месте первую медицинскую помощь и вытаскивать их с поля боя. И не решали они, «в предсмертной агонии» человек или нет: если в агонии, значит, жив, и нужно тащить его на себе в безопасное место; это уже потом врачи определят, что с ним делать дальше. А теперь представьте: семнадцати- или восемнадцатилетняя девчонка, в чем душа держится, тянет раненого тяжеленного мужика в полном обмундировании, да еще его оружие; тянет не по паркету или асфальту, а как говорится, по сильно пересеченной местности. «В нескольких метрах от воронки девушка (''Дите, совсем дите! Ей бы дома с книжками в десятый класс бегать /…/ а она тут под невыносимым огнем страсть терпит, надрывает животишко, таская нашего брата…'') выпустила из потной занемевшей руки угол плащ-палатки, перевела хриплое дыхание, неожиданно проговорила плачущим голосом (раненому солдату Звягинцеву. – ЯТ): ''Господи, и зачем это берут таких обломов в армию? Ну зачем, спрашивается? Ну разве я дотащу тебя, такого мерина? Ведь в тебе верных шесть пудов''». И в ответ на слова Звягинцева: «Ты вот что, дочка… ты брось меня не мучайся… Я сам…», сердитым шепотом отвечает: «''Вот еще глупости какие! И к чему вы, мужчины, всякую ерунду говорите? /…/ Это я только так, устала немного, а как отдохну – снова тронемся. Я еще не таких тяжелых вытаскивала, будь спокоен! У меня всякие случаи были, даже похлеще этого! Ты не смотри, что я с виду маленькая, я сильная '' /…/ Пришел в себя он уже много часов спустя на левой стороне Дона в медсанбате» (М.Шолохов. «Они сражались за родину»). Дотащила, значит, спасла. А сколько таких девчонок было на фронте… А сколько, попав под обстрел, на бросали своих раненых их, беззащитных и беспомощных, а прикрывали своим телом. Так, бывало, и погибали вместе. Не на брачном ложе, а на бранном поле смешивалась кровь мужчины и женщины.

А были и совсем безвестные героини: девушки из банно-прачечных отрядов, которых на фронте в шутку называли «мыльными пузырями». Это от их рук (о стиральных машинах тогда и понятия не имели) зависело, сумеют ли солдаты переодеться в чистое белье и гимнастерки. Это на их долю приходилась самая грязная, а порою страшная и опасная работа. Вот как описывает К.Симонов подвиг этих девушек при спасении бойцов, освобожденных из немецкого концлагеря военнопленных – изможденных до последней степени, завшивленных, находящихся на зыбкой грани между тем и этим светом (там же, т.2): «Особенно страшно было в первом отделении /…/, (где) еще не мыли, только раздевали догола и щетками соскребали с тела вшей. /…/ Во втором отделении стригли, брили везде, где росли волосы, обмывали по первому разу и опять вместе с волосами таскали жечь целые ведра вшей и т.д.» И далее: «Девушки, девушки из банно-прачечного! /…/ Это про вас-то плетут были и небылицы отвыкшие на фронте от женского тела, изголодавшиеся мужики? И кто знает, сколько в этом правды и сколько неправды, наверное, не без того и не без этого. Но все равно, главная правда про вас та, что не было и не могло быть на целом свете в эти сутки лучше людей, чем вы, и не было рук, добрей и небрезгливей, чем ваши, и не было стараний святее и чище, чем ваши, – помочь человеку снова сделаться человеком! И ни одна из вас не дрогнула, не растерялась, не ушла, не закатилась в обморок…» Запомните эти слова, мы еще вернемся к ним.

Однако девушки служили не только в отрядах такого рода. Они сражались наряду с мужчинами на самом переднем крае – связистками, снайперами, летчицами, зенитчицами. Это зенитчицам Р.Рождественский посвятил одну из лучших своих баллад.


«На батарее были сплошь – девчонки.
А старшей было восемнадцать лет.
… В то утро танки вышли прямо к Химкам.
Те самые. С крестами на броне.
И старшая, действительно старея,
как от кошмара заслонясь рукой,
Скомандовала тонко: «Батарея-а-а!
(Ой, мамочка!.. Ой, родная!..) Огонь!» –
И – залп! И тут они заголосили,
девчоночки. Запричитали всласть,
как будто бы вся бабья боль России
В девчонках этих вдруг отозвалась.
… Былинный плач висел над полем боя,
он был слышней разрывов этот плач.
… Зенитчицы кричали и стреляли,
размазывая слезы по щекам.
И падали. И поднимались снова,
впервые защищая наяву
и честь свою (в буквальном смысле слова).
И Родину. И маму. И Москву».

Вот она война – с ужасом и его преодолением, кровью, смертями, долгом, защитой чести… Вот они, контрасты войны: молоденькие героини-«девчоночки» и мелкотравчатый мерзавец, стаскивающий валенки с ног раненого товарища. Знал ли он, что такое честь, слышал ли когда-нибудь это слово?

И еще относительно «былей и небылиц». Жизнь на войне рано или поздно становилась бытом во всех его проявлениях. Нельзя жить в вечном страхе смерти, отказываясь от всего земного. И поэтому в часы затишья «отвыкшие на фронте от женского тела изголодавшие мужики» начинали чувствовать властный голос плоти. И возникали романы, иногда чистые и, насколько позволяет война, устойчивые (у Симонова: Синцов и Таня; Серпилин и Ольга, или у Гроссмана: Сергей Шапочников и Катя и др.), а иногда скороспелые, случайные и, так сказать, бездуховные, впрочем, как бывает и в мирное время. Но только законченный ханжа способен бросить камень в любую из этих девушек, потому что они тоже совершали подвиг, принося в жертву свое доброе имя и честь чему-то большему: доставить минутную радость уходящему в бой солдату, может быть, последнюю в его жизни.

И вновь я обращаюсь к К.Симонову, который знал войну и «главную правду» о войне не понаслышке.


«Спасибо той, что так легко,
Не требуя, чтоб звали милой,
Другую, ту, что далеко,
Им торопливо заменила.
Она возлюбленных чужих
Здесь пожалела, как сумела,
В недобрый час согрела их
Теплом неласкового тела.
А тем, которым в бой пора
И до любви дожить едва ли,
Все легче вспомнить, что вчера
Их чьи-то руки обнимали.
Я не сужу их – так и знай…»

И мы не смеем осуждать их. А кто осудит – ну что ж, вольному воля. Но вспоминается притча, рассказанная А.Довженко: «Двое подошли к луже. Один увидел грязную воду, а другой – отражающиеся в ней звезды. Каждому свое». А еще слова поэта-фронтовика Б.Окуджавы: «Вы наплюйте на сплетников, девочки! / Мы сведем с ними счеты потом».

А теперь давайте вновь вернемся к стихотворению И.Дегена. Это тем более необходимо, что он является и, видимо, пребудет впредь, как говорится, «автором одного стихотворения». И хотя он издал несколько сборников стихов, мне кажется, что их мало кто читал, а если и читал, то что-нибудь, кроме «Моего товарища…» запомнил. Поэтому и само стихотворение, и его герой носят знаковый характер в поэзии Дегена. Поверьте, у меня и в мыслях нет отождествлять их: Иону Дегена и этого героя. То, что оно написано от первого лица, ничего не значит. В литературе можно найти и более впечатляющие примеры. Скажем, Б.Лавренев «подарил» герою повести «Марина» свое имя и фамилию: «Борис Лавренев», придав этой повести как бы мемуарный характер, хотя в жизни писателя, по его собственному признанию, и близко не было ничего похожего на описанные там события. Художественная литература построена на авторской фантазии. Недаром в английском языке слово «fiсtion» значит и «беллетристика», и «вымысел». И автор, естественно, не ответственен за поступки или мысли своих персонажей. Однако он несет полную ответственность за свою оценку их действий и мыслей, их нравственности. И он обязан – не прямо, так косвенно – выразить свое, авторское отношение к тому, что возникает из-под его пера. В частности, к герою стихотворения «Мой товарищ…».

Так вот, этот герой, как девушки из банно-прачечного отряда или зенитчицы, сражающиеся с немецкими танками, не дрогнул, не растерялся, не сбежал, не закатился в обморок при виде раненого товарища, сохранил присутствие духа, правда, на свой лад. Однако он и не подумал спасти погибающего и не только «самостоятельно» приговорил его к смерти («Мой товарищ в предсмертной агонии»), но и попросил его (значит, тот в сознании, вот вам и агония!) не звать понапрасну людей: люди могли бы помешать «герою» совершить поступки, которые чуть лучше вампирства, но зато значительно хуже мародерства. И это не в горячке боя, не в порыве атаки, когда и о себе-то нет времени подумать! Наоборот, времени сколько угодно, и можно спокойно погреть руки «над дымящейся кровью» раненого и, стащив с него валенки, прихватить их «на память», так сказать, про запас: война-то впереди долгая. А может, чтобы тот поскорей замерз и не мучился: такое применение анестезии и проявление своеобразного гуманизма… А вот насчет «смертельной агонии» позвольте снова напомнить вам К.Симонова (там же, т.3): «Пока человек жив – про него никогда не говорят ''смертельно ранен''. Только задним числом, после смерти. А до этого, как ни безнадежно положение, все равно говорят: тяжело ранен». Оказывается, это «никогда» имеет исключения…

Мне возразят, что стихи нельзя воспринимать прямолинейно и буквально, что за ними стоит второй, а то и третий, четвертый и т.д. план, что стихам свойственны иносказания, аллегории, аллюзии, намеки и проч. Все так. И все это было в стихах советских писателей-фронтовиков: Твардовского, Симонова, Окуджавы, Винокурова… Но в чем же намеки стихотворения И.Дегена? Что человек на войне теряет иногда облик человеческий? Это известно без всяких намеков. Однако это не главная правда о войне. По большому счету, это даже ложь о войне. А главная правда заключается в том, что настоящий человек и на войне остается человеком! А если говорить о поэзии, то в стихах при всех аллегориях всегда присутствует авторская интонация, дающая нравственную оценку того, что в них происходит. В данном случае, похоже, И.Дегену очень по душе бесчеловечный прагматизм своего героя. И еще вспоминаются строчки из «Тихого Дона» М.Шолохова. Есаул Листницкий спрашивает казака из своей сотни: «Если у тебя две рубахи, а у меня нет ни одной – что же, по-твоему, я должен отбирать у тебя?». И слышит в ответ: «Я сам отдам лишнюю рубаху. И отдавал на фронте не лишнюю, а последнюю, шинель на голом теле носил…» Неужели люди так озверели за годы советской власти?

И более свежий, однако с противоположным знаком, пример. В романе Г.Владимова «Генерал и его армия» можно найти эпизод чуть ли не буквально повторяющий описанный и воспетый И.Дегеном. Зимой 1941 года генерал Кобрисов получил в живот очередь из немецкого автомата. Его ординарец побежал звать людей на помощь, а когда вернулся к лежащему без сознания генералу, увидел, что кто-то успел стащить с его головы папаху, а с ног – бурки. А дальше следует великолепный авторский сарказм: «Кто был этот неукротимой энергии человек, кто и в смертельной панике ухитрился ограбить лежащего, да у всех на виду? И ведь не за мертвого принял, видел, что дышит еще!» Следовательно: «А не умерла Россия-матушка, не-ет!» Чувствуете интонацию, все расставляющую по местам? Кстати, генерал Кобрисов в романе выжил, раны зажили, а страдал он не столько от немецких пуль, сколько из-за отмороженных ног – отмороженных, благодаря «этому неукротимой энергии человеку», родному брату по духу героя И.Дегена! Думаю, комментарии здесь не нужны.

Я готов к возражению: это все война виновата. Это она превращает людей в нелюдей. Трудно согласиться с этим. Потому что, как мы видели, один отдает товарищу последнюю рубашку, другой – стаскивает с замерзающего товарища валенки...

Меня всегда потрясало коротенькое стихотворение А.Твардовского, потрясало искренностью, болью, чувством вины, которой не было, и покаянием-молитвой перед ликами погибших на войне:


«Я знаю, никакой моей вины
В том, что другие не пришли с войны,
В том, что они – кто старше, кто моложе –
Остались там, и не о том же речь,
Что я их мог, но не сумел сберечь, –
Речь не о том, но все же, все же, все же…»

Примерно о том же говорится в стихотворении В.Высоцкого, вынесенного в эпиграф. И я хочу еще раз повторить завершающую строчку из процитированного отрывка: «Жжет нас память и мучает совесть, у кого она есть».

Долгое время я не знал, как сам И.Деген оценивал свое стихотворение, написанное в 19 лет, и менялась ли его оценка в течение жизни. Как человек, написавший не одну сотню стихов, могу ответственно сказать, что после завершения очередного стихотворения автор почти всегда испытывает кратковременную или долгосрочную эйфорию и полную неспособность к объективной оценке написанного. Потом это состояние улетучивается, наступает период переоценки ценностей, острой – до отчаяния – самокритики, а после все постепенно приходит в равновесие, и чувствуешь: «Да, получилось», или, наоборот, наступает разочарование, иногда даже стыд, когда единственное оправдание: черт попутал. Помните, у Р.Рождественского: «Стихи прошли. А стыд за них остался».

Мне хотелось надеяться, что Иона Деген разочаровался в этом стихе и, устыдившись, раскаялся в своем юношеском грехе. И что он не имеет отношения к свистопляске, которую до сих пор поднимают вокруг этого стихотворения непрошеные доброхоты.

Однако я, к сожалению, ошибался. И несколько лет назад, в письме в чикагскую газету «Земляки» И.Деген с удовольствием поведал о делах давно минувших дней: «Летом 1945 года я прочитал его (стихотворение ''Мой товарищ в предсмертной агонии…'' – ЯТ) в числе примерно 20-и фронтовых стихотворений в ЦДЛ в Москве. В аудитории присутствовало около 40 человек. Кроме председательствовавшего К.Симонова, никого я не знал». И что же? «Официальная реакция была разгромной. Меня назвали апологетом мародерства, трусости, преступлений, которые никогда не совершала Красная Армия, обвинили в разнузданной киплинговщине. /…/ Никто меня не защищал. Все только топтали». В другом месте этих воспоминаний И.Деген писал, что его «растирали в порошок». А ведь слушателями были, в основном, литераторы-фронтовики, одно имя Константина Симонова чего стоит! И они-то уж знали цену фронтовой дружбе и взаимовыручке, да и цену низости и безнравственности на фронте тоже. Как видите, я оказался в хорошей компании. Единственно, в чем я не согласен с моими маститыми единомышленниками – так это насчет киплинговщины. Все же у Р.Киплинга, даже в мире джунглей, клич: «Мы с тобой одной крови, ты и я!» давал известную гарантию безопасности, а то и помощи. А в стихотворении И.Дегена «одна кровь» годилась только в качестве согревающего средства.

В общем, остался Иона Деген на тех же позициях, на которых находился в девятнадцатилетнем возрасте, не ставя под сомнение нравственный облик своего лирического героя и, тем более, оправданность его поступка. Это, разумеется, делает честь принципиальности и фронтовому умению поэта стоять до конца. Что ж, Бог ему судья.

И, конечно, сам сатана да будет судьей тем, кто настоятельно подымает до небес рейтинг этого стихотворения, находя в нем высокий нравственный императив, подвиг и смекалку героя, осуждение войны, обвинение советского строя и командования и все, что угодно, и настоятельно навязывает мнение, что это стихотворение и его автор вне критики, осуждения и даже обсуждения. Так и пишут: «Автор (И.Деген. – ЯТ) – это, безусловно, Человек, перед которым не зазорно снять шляпу любому бравому борцу за высокие идеалы. Да просто вглядитесь в фотографии, любезно предоставленные Редакцией. Перед нами Личность, лицо высоконравственного, умного, принципиального и доброго человека… Что можно к этому добавить?» Только то, что это похоже на попытку создать маленький культ личности, и что это напоминает приснопамятные советские времена, когда за критику Сафронова или Грибачева можно было легко вылететь из ССП или КПСС и еще нажить себе много неприятностей.

А еще мне страшно: вдруг стихотворение И.Дегена прочтут наши внуки и правнуки, слава Богу, не знавшие войны, и поверят, и решат, что там отражен моральный облик людей, спасших человечество от фашизма. И отвернутся от памяти своих предков или, чего доброго, проклянут их!

И все же, все же, все же – даже самым фанатичным адептам и защитникам Дагена не пожелаешь, чтобы они на практике доказали стойкость своих убеждений оценок, и чтобы последнее, кого они увидят в жизни, был их боевой товарищ, который, отогрев руки над их разверстой раной, стаскивает с их ног валенки!







P.S. Несколько лет назад я опубликовал вариант этой статьи в американской русскоязычной газете. В редакцию посыпались отзывы, благодаря которым я оказался в положении И.Дегена, который читал свои стихи, в том числе, «Мой товарищ в предсмертной агонии…» перед поэтами-фронтовиками. Однако с точностью до наоборот. Его, как вы помните, назвали трубадуром мародерства, трусости, преступлений и т.д., которые никогда не совершались в Красной Армии, обвинили в разнузданной киплинговщине» и т.д.. Теперь наступила моя очередь. «Все поровну, все справедливо», – как писал Б.Окуджава. Мне досталось главным образом, за несправедливые нападки на героя и инвалида войны, который вскрыл и заклеймил чуть ли не все преступления советской власти, апологетом которой выступаю я.

«Дискуссия» велась в духе совкового «осуждам-с»’а и в чисто ждановском стиле: сначала мне приписывалось то, чего я не говорил, а потом меня ругали, клеймили, бичевали и проч. именно за это. В полемическом задоре мои оппоненты противоречили сами себе, не замечая этого. Например, некий Я.Л., видимо, участник войны, в письме, которое не отличалось по тону и содержанию от прочих, в частности, описывал эпизод из своего фронтового опыта: «Однажды я застал незнакомого мне солдатика за отвинчиванием гвардейского значка с гимнастерки умершего бойца /…/ Я же не стал никому доказывать, а просто взял парнишку за шиворот и выкинул из машины, где лежал убитый боец». Вполне объяснимая и достойная реакция порядочного человека! Однако непонятно другое. Видимо, Я.Л. считает, что снять что-нибудь с мертвого – поступок аморальный, тем более, безделицу, значок – ну, захотелось мальчишке скорее гвардейцем стать! – за это в воспитательных целях и по шее дать не грешно: не развивай в себе, парень, сорочий рефлекс, не кидайся на блестящее, – а вот отогреть руки над дымящейся кровью погибающего человека, чтобы было сподручней стащить с него, умирающего, валенки – дело полезное, целесообразное, оправданное и даже достойное стихотворных посвящений. Потому что эти стихи, по мнению Я.Л., помимо всего прочего, еще и вскрывали проблемы материально-технического снабжения Красной Армии! Что это: раздвоение морали или творческий подход к вопросу – судить не берусь.

Другой мой оппонент АБ взял патетический тон: «Из рук раненого (или убитого) товарища подхватывалось знамя, забиралось оружие, с которым шли в бой / … / оружие было далеко не у каждого бойца, идущего в атаку / … / Вот и подбирали то, с чем идти и в чем идти дальше, и в этом контексте валенки, в которых парнишке предстояло идти в бой, также являлось необходимостью, стратегическим, так сказать, оружием». Поставить в один ряд знамя или оружие, подхватываемые из рук убитого, и валенки, стаскиваемые про запас с ног умирающего товарища – адекватен ли мой оппонент?

Остальные претензии были не более убедительными.

Но это частности. Главное не это.

Восьмистрочное стихотворение И.Дегена – слишком ничтожный повод, чтобы посвящать ему специальную статью и тем более вступать в полемику. Но почему-то мои критики увидели в ней только святотатственное посягательство на чистоту риз автора этого стихотворения и единодушно прошли мимо того, что моя работа была посвящена подвигу советского народа в Великой Отечественной войне, тому самому подвигу, благодаря которому мы живем, пишем, читаем, спорим и т.д. И что частный случай негодяйства, описанный в упомянутом стихотворении, лишь позорное исключение, по контрасту с которым подвиг советских солдат выглядит еще благородней. Как поется: «Вы отдали все, что могли…» или «Мы за ценой не постоим…»

Но и это не самое страшное. Ну, не заметили, так не заметили, возможно, я не справился со своей задачей. От неудач никто не застрахован, а уж от творческих – тем более.

Хуже другое: а что, если мои оппоненты (а среди них были опытные журналисты!) прекрасно поняли, что речь в статье шла о подвиге народа, и именно это их не устраивало?!

К сожалению, современная русскоязычная пресса кишит материалами, дающими почву для таких опасений. Нравственный вектор в последнее время повернулся на 180 градусов: победа советского народа представляется, как позорное поражение, солдаты-победители – как зомбированные защитники сталинского режима, воспеваются «подвиги» генерала Власова или головорезов из дивизии СС «Галичина» и Украинской повстанческой армии (УПА), а также многое другое. Дело дошло до такого кощунства, что некоторые журналисты, причем, как ни чудовищно, евреи, начали сокрушаться, что Гитлер проиграл войну, поскольку его победа, по их мнению, сделала бы Россию счастливым, процветающим, демократическим государством (см., например, Ю.Колкер в «Панораме», Лос-Анжелес, или А.Минкин в «В Новом Свете», Нью-Йорк (Кстати, последняя статья является перепечаткой из газете «Московский комсомолец» 22 июня 2005 г. – так сказать, в качестве подарка ветеранам войны к 60-тилетию Дня Победы: тем, «… кто командовал ротами, / Кто замерзал на снегу, / Кто в Ленинград пробирался болотами, / Горло ломая врагу…» А еще в память деда журналиста, тоже Александра Минкина, который 22 июня 1942 г. писал своему сыну: «Не перестаю мечтать, чтоб скорей разбить фашистских гадин и снова быть нам всем вместе…», но вскоре погиб под Моздоком. Но это так, между прочим.) Ю.Колкер имел бесстыдство описать, как благотворно сказалась бы победа фашизма на судьбы народов России вообще и евреев, в частности. На фоне такого беспредела мелкотравчатый герой стихотворения И.Дегена выглядит почти Александром Матросовым или иноком Пересветом, и его мелкое негодяйство прекрасно вписывается в негодяйство большое, о котором речь шла выше. В самом деле, если бы не Сталин с его упрямством, так сдались бы Германии летом 1941-го года, и жертв было бы поменьше, и не пришлось бы дегеновскому герою с раненого товарища валенки на морозе стаскивать… Разве что сапоги. Мародер ведь не потому мародерствует, что в чем-то остро нуждается: у него душа и ментальность такая. А тому, кто в этом сомневается, можно напомнить, что вытворяли мародеры в 1986-м году в засыпанном радиоактивной пылью поселке Припять, что рядом с Чернобыльской АЭС? Хороший кинофильм-триллер мог бы выйти в духе «Сталкера» А.Тарковского!.. Давайте и их воспоем в стихах, свалив все грехи на Брежнева или Горбачева, потому что на Сталина уже не получится?

К сожалению, редакция газеты присоединилась к «ярости масс», обращенной в мой адрес: «… речь идет не о том, какие поступки порой совершались или не совершались на войне…» Конечно, не об этом, а о нравственной оценке поступков, которые совершались или, тем более, не совершались на войне. Именно в этом я и расходился с моими оппонентами. Кстати, если такие поступки не совершались, то зачем было придумывать столь безнравственные страшилки, как будто на войне своих ужасов было мало?

Чтобы положить конец этой дискуссии, я прибегнул к методам «шоковой терапии» и опубликовал в той же газете следующее следующие вопросы, обращенные к ветеранам Великой Отечественной войны:

Доводилось ли кому-нибудь из них стаскивать валенки со своих раненых товарищей, предварительно отогрев руки над их дымящейся кровью;

Приходилось ли им видеть, как кто-то на фронте делал такое.

И я пообещал, что, если хоть один человек ответит утвердительно, сообщив свою фамилию, адрес и телефон, чтобы можно было проверить, не подписался ли кто-нибудь чужим именем (а мне с такой формой анонимок сталкиваться приходилось), я публично извинюсь перед И. Дегеном, редакцией газеты и ее читателями.

Надо ли говорить, что извиняться мне не пришлось, и объяснять – почему…