Литература online от Кирилла Анкудинова. Сергей Чупринин на льдине. Владимир Бондаренко на футболе. Лев Аннинский в фокусе жизни.

В апрельском номере журнала «Знамя» появилась статья Сергея Чупринина «Остров. Литература в эпоху паралитературного бума».
Большая. И очень пафосная.

«Очевидные для всех ещё недавно границы между художественной самодеятельностью и художественной литературой размылись. То, что понималось как храм и/или мастерская, куда не пускали непосвящённых, превратилось в торжище, где мануфактурный ситец успешно соперничает с парчой ручной выделки, а уцелевшие мастера с подмастерьями жмутся друг к другу невдалеке от отхожего места».
Моя первая реакция на это была такова: я очень разозлился.
Культуры никогда не бывает слишком много — вот моё убеждение. И литературы как части культуры тоже никогда не бывает слишком много.
А каково слышать чупрининское «слишком много культуры» мне?! Когда я каждый день с ужасающей отчётливостью вижу, что культуры (и литературы) вокруг меня мало!

Остров или льдина?

Я преподаю в вузе предметы «История отечественной литературы» и «История отечественной журналистики». Те дни, когда на мои занятия приходит больше шести студентов, — для меня праздники.
Ибо, как правило, студентов бывает меньше шести, а иногда случается так, что лекцию приходится читать одному-единственному человеку, да ещё не настроенному на работу.
На мой факультатив по современной поэзии вообще не ходит никто. Каждый раз перед очередным заседанием майкопского городского литобъединения (коим я руковожу) меня посещает страх, что на сей раз не придёт никто.
Когда же пять-шесть человек приходят (с часовым опозданием), мне менее всего хочется думать о том, представляют ли они собой высокую литературу или паралитературу.
На фоне всего этого выслушивать глубокомысленные рассуждения о «засилье паралитературы» — всё равно что видеть, как озверевший капиталист зарывает в землю вагоны зерна, когда беднота мрёт от голода.
Любая культура лучше, нежели отсутствие культуры. Плохая культура — относительное зло, разрастающееся обнуление культуры — зло абсолютное…
…Впрочем, мой гнев от статьи Чупринина быстро развеялся.
Я внимательно читаю все номера нескольких московских литературных журналов (включая «Знамя», возглавляемое Чуприниным): работа у меня такая, рецензирую литжурналы. И могу видеть, что ложка скребёт по дну не только в моём родном Майкопе. Литжурналы (включая «Знамя») свидетельствуют о том же самом.
Одно дело, когда против массовой литературы и паралитературы объявляет поход руководитель издания, впускающего на свои страницы исключительно высокий реализм, благородный модерн и умный постмодернизм (кстати, такие издания сейчас есть, но выходят они не двенадцать раз в год, а несколько реже).
Совсем другое дело — восклицания редактора журнала, публикующего Рубанову, Лавриненко и Холину (хорошо хоть не Радзинского с Веллером и Михальским, как смежный «Октябрь»).
Высокохудожественная литература, о которой так печётся Чупринин, — отнюдь не остров. Это льдина, тающая на глазах.
…Я думаю о подростках, сутками просиживающих в компьютерных залах и режущихся в магию-фэнтезюшню. Ведь это культурный опыт поколения. Отличающийся от опыта поколения Чупринина. И от опыта моего поколения тоже.
Поэт, который в отрочестве сражался с виртуальными орками и магами, — совсем не то, что поэт, который зависал в библиотеке Дворца пионеров.
И даже не то, что поэт, который часами играл в дворовую войнушку и в банки-палки. Очевидно, что стихи автора с опытом «Магики» не будут похожи на поэзию Кушнера (и мы отличали вампиров от зомби, как вы в этом возрасте — ели от сосен, ага…).
А ведь возможна высокотехничная поэзия в дискурсе «Магики», подобно тому как была хорошая, качественная поэзия в дискурсе «Нашего современника» (есть Рачков, но ведь был и Рубцов). Дух веет, где хочет…
Я всецело поддерживаю пафос борьбы за качество культуры; я за то, чтобы литераторы овладевали техническими приёмами, не люблю безграмотность в любых проявлениях.
Но качество культуры — вещь хитрая. Дарья Донцова пишет качественнее Юлии Шиловой, Полякова — качественнее Донцовой, Устинова — качественнее Поляковой, Маринина — качественнее Устиновой, Акунин — качественнее Марининой (и так далее).
О том ли качестве литературы ревнует Чупринин?
Ведь сейчас принято приклеивать к какому-либо дискурсу лейбл «высокохудожественной литературы» (а всю остальную литературу на этом основании объявлять маловысокохудожественной).
Но дискурсы обладают одним неприятным свойством: они изменяются.
В конце девятнадцатого века цыганский романс считался такой жирной попснёй, такой паралитературой, что хуже некуда. А в ХХ веке пришёл Александр Блок…
Культура шире, разнообразнее, богаче иерархических стереотипов.

Всё на земле живёт порукой круговой:
Созвездье, и земля, и человек, и птица.
А кто служил добру, летит вниз головой
В их омут царственный и смерти не боится.

Он выплывет ещё и сразу, как пловец,
С такою влагою навеки породнится,
Что он и сам сказать не сможет наконец,
Звезда он, иль земля, иль человек, иль птица.

(Арсений Тарковский. Дума).

Вот так и литератор двадцать первого века выплывет и не сможет сказать, кто он — литература или паралитература, масскультовец или элитарий, реалист или постмодернист.
Он будет знать лишь одно: что он один из участников мистерии культуры…
Эй, вы там, на льдине высокохудожественной литературы, вливайтесь!

Фантомный футбол

В своих воспоминаниях о Юрии Кузнецове, опубликованных в «Литературной России», Владимир Бондаренко полемизирует со мной. Притом несколько странно…
«Что-то уж очень глубоко сидит в Кирилле Анкудинове баррикадное мышление, пора изживать».
Я-то всегда полагал, что моё мышление не баррикадное. Например, оно говорит мне, что в настоящее время уже нет никаких актуальных причин для разделения русской литературы на либеральную и патриотическую (есть лишь причины инерционного, кармического свойства; да, они весомы: карма, наработанная за восьмидесятые-девяностые годы прошлого века, будет изжита нескоро; но эти причины не являются актуальными).
Для сознания советского информированного литературоведа Владимир Набоков и Юрий Олеша были полярными фигурами, а для современного читателя они рядышком. Точно так же Иосиф Бродский и Юрий Кузнецов для меня рядышком.
Я снял для себя оппозицию между либеральным и патриотическим. И потому я никак не соотношу свои суждения с либеральными или с патриотическими координатами. Не учитываю правила игры. Ибо не играю в неё.
Утверждать, что на Юрия Кузнецова оказал влияние Бродский, — не значит «угождать команде либералов». Мало ли кто на кого оказал влияние.
Считать, что Кузнецов лучше Бродского, — не значит «обслуживать команду патриотов». Кстати, для меня Кузнецов действительно во многом лучше Бродского (которого я также люблю), потому что Бродский, говоря примерно то же, что говорил Кузнецов, часто делал это чересчур многословно.
…На пустыре пацаны гоняли в футбол: девятый «А» против девятого «Б». Потом пришёл геодезист с треногой и стал вымерять пустырь. За кого геодезист — за девятый «А» или за девятый «Б»? Ни за кого. За геодезию.
А ведь бывают не только фантомы и абстракции (например, правила игр), но и реальные предметы. Скажем, тот же геодезист обнаружил на пустыре маленький холм…
Точно так же я, рассматривая творчество Кузнецова, нащупал нечто реальное.
Я беседовал со многими ценителями советской поэзии семидесятых-восьмидесятых годов. Когда я заговаривал о Кузнецове, реакция была одинакова: «Он ведь начинал неплохим поэтом, но его поэмы о Христе — чёрт знает что, тихий ужас и в литературном плане, и в религиозном».
А с другой стороны, я слышал речения людей, которым дороги сакрально-мистические аспекты творчества Кузнецова. Бондаренко такие речения тоже наверняка слышал, поскольку эти люди немало представлены на ежегодных Кузнецовских чтениях. К ранним стихам Кузнецова они относятся как минимум прохладно.
В чём нет ничего удивительного. Убеждённые толстовцы довольно кисло отзывались о «Войне и мире», а рафинированные адепты «Войны и мира» морщились от поздних толстовских текстов — от «Чем люди живы?» и «Что такое искусство?».
Юрий Кузнецов повторил судьбу Льва Толстого. И судьбу Николая Гоголя.
Я не перечёркиваю евангельский цикл поэм Кузнецова как литературный феномен. Я вообще не решаюсь оценивать этот цикл в качестве литературного феномена. Потому что у меня есть подозрения: это артефакт не литературного, а религиозного свойства.
А вот в качестве религиозного артефакта кузнецовская трилогия вызывает у меня серьёзные сомнения.
Что не меняет моего восторженного отношения к Кузнецову как поэту.

В фокусе жизни

Иду на свои лекции и всякий раз оказываюсь в универе за полчаса или за двадцать минут до перемены. Чтобы как-то скоротать время, захожу на кафедру. А там — подшивка «Литературного обозрения» с 1974-го по 1982 год. Интереснейшее чтение!
Разумеется, на 70% «Литобозы» наполнены благожелательными откликами на ерунду, которая сейчас не интересна никому. Но ведь и современная литературная критика — это по преимуществу благожелательные отклики на ерунду, о которой забудут через пять лет.
Как только попадается статья, рецензия или реплика Льва Александровича Аннинского, меня за уши не оттащить.
Допустим, идёт полемика на тему «Нравственные проблемы в эпоху научно-технической революции» (в семидесятые годы у нас была НТР, это что-то типа нынешней модернизации). Все обсуждают тогдашний бестселлер — пьесу Игнатия Дворецкого «Человек со стороны» (в этой мрачной феерии на производственную тему Дворецкий, между прочим, умудрился предсказать Анатолия Чубайса, притом и фамилия героя Дворецкого на букву «ч» — Чешков).
Лев Аннинский даёт комментарий к полемике. Я читаю и обалдеваю.
Другой век, другая страна, совсем другие формы собственности, другие производственные отношения. Иные технологии, иные идеологии (точнее, иное отсутствие идеологий). Много чего всякоразного за это время случилось с Россией и с нами. А текст актуален настолько, что его можно целыми страницами выписывать — все будут читать и ахать.
Всё, что тогда говорили о политике — «за» (с трибун) или «против» (на кухнях, в самиздате), — безнадёжно устарело. Аннинский писал о нашем обществе, но отнюдь не в свете политики.
Он сообщал о том, что таилось под политикой: о бессознательных «фигурах коллективного мышления» (общественных архетипах), о тайных «магнитных полях» советского мира.
…О неисправимой привычке подменять этическим логическое и технологическое (о нескончаемых «проповедях у станка»). Об ещё одной премилой русской традиции: все грехи всегда сваливать на начальство («власть виновата»).
О патологическом невнимании к гегелевской реальности, к «почве и среде». О болезненном стремлении каждой песчинки позднесоветского социума самоэлититься и самовозвеличиваться по любому поводу.
Наконец, о том, что всё это не может не закончиться очевидной катастрофой.
Гляжу на семидесятые с высоты своего времени и диву даюсь: подумать только, у Аннинского была всеобщая репутация «несерьёзного болтуна-парадоксалиста».
К его словам относились так: «Ну, это опять наш Лёвушка со своими капризными парадоксами, всё хочет показать нам, какой он умный и красноречивый; мы оценили; а теперь займёмся взрослыми вещами; например, поговорим о том, может ли быть героем нашего времени женатый завлаб, влюбившийся в лаборантку».
Подростки! Боже, какие же они были подростки, тинейджеры, бланбеки, желторотики, салаги, пионеры, малята; какая же это дитячья пацанва, ушастая урмасня — все эти парторги и диссиденты, западники и славянофилы, левые и правые, работяги и мажоры, хиппари и гэбисты, вояки и гуманисты, Сахаров и Суслов, Солженицын и Евтушенко.
Один лишь Лев Аннинский был взрослым человеком в этой стране чудес, в этом зазеркалье, в этом краю непуганых Питеров Пенов, вот его и считали «умничающим вечным ребёнком».
…Читать нынешнего Аннинского (в «Дружбе народов», в «Юности» или в «Родине») мне не так интересно. Скажу больше: (почти) совсем не интересно. Что понятно.
«…биография человека и лицо его — его физика и вместе дух — имеют фокус, до которого всё идёт, расширяясь и вырастая, а после которого всё идёт, умаляясь и умирая…».

(В.В. Розанов. Опавшие листья).

Тогда Лев Аннинский был «в фокусе жизни», сейчас он «не в фокусе жизни».
Но Аннинский в фокусе своей жизни сделал столько важного, что заслужил благодарность навсегда.