Стеклянный ключ
«Литература online». Поэтическая ситуация: иерархический подход и комплексный подход. Лирика Светланы Кековой. Проект Дмитрия Бака «Сто поэтов начала столетия»


 Авиадиспетчеры или авгуры? Рыбы, созвездия, ангелы. Дары природы и дары данайцев.

Конечно же, мир современной поэзии впустит в себя не всякого. Он — за дверью, а для того, чтобы войти в эту дверь, необходим чудесный ключ. Но он, этот ключ, так ненадёжен, так хрупок! Словно бы сделан из стекла. Малейший напор — и ключ сломается, а мы останемся перед закрытой дверью.

Замок и Землемер

В который раз я твержу об одном и том же. Но что делать, коль меня не слышат?


Сергей Гандлевский отвечает на вопросы о поэзии и о языке. Чем грозит автору разрыв с лирическим героем? Почему наше время похоже на петровское? Вразумляют ли художника бытовые невзгоды? Какое оно, молодое поколение поэтов? Что есть «мистический конец» поэзии?

Сергей Гандлевский: «Мы свидетели грандиозного языкового катаклизма»

Всё громче толки о «визитах профанов, людей с улицы в пространство профессиональной литературной корпорации». О «наивных критиках, требующих поэзии понятной и красивой», об их предводителях, «не отличающих Гандлевского от Гандельсмана».

Почему-то в «главные предводители наивных критиков» всегда норовят записать меня, хотя я способен отличить Гандлевского от Гандельсмана, и это известно.

Вообще профессиональные корпорации могут быть разными.

Есть профессиональная корпорация врачей-хирургов. Профессиональная корпорация авиадиспетчеров. Профессиональная корпорация лётчиков.

Разумеется, я всецело за эти профессиональные корпорации и за их закрытый корпоративизм (антипрофанизм).

Но, как мы знаем, была другая корпорация — корпорация древнеримских авгуров. Говорю «была», поскольку она прекратила существование по причине потери спроса на её деятельность.

Представители нынешней литературной корпорации — актуальные поэты, продвинутые критики и неистовые культур(литератур)трегеры — кто они? «Авиадиспетчеры» или «авгуры»?

Ремёсла врача-хирурга, авиадиспетчера или лётчика существуют для того, чтобы ими могли воспользоваться все.

Повторяю снова (хочу, чтобы это наконец дошло до моей аудитории): оценочно-иерархические категории (такие, как «хороший», «лучший», «худший») могут действовать только в отношении литературных дискурсов, которые способны быть образцами для массового воспроизведения и совершенствования.

«Пушкин одарённее Хвостова» — это весомое и неабсурдное высказывание. Потому что дискурс Пушкина возможно понимать, любить и (даже) воспроизводить.

«Скидан лучше Полозковой» — утверждение легковесное и полностью адекватное противоположному утверждению «Полозкова лучше Скидана».

За дискурсом Пушкина — «большие батальоны» — миллиарды читателей, миллионы юношей и девушек, плакавших над пушкинскими строками, все русскоязычные школы, все учителя литературы этих школ, сотни тысяч авторов, «пишущих как Пушкин».

А что за дискурсом Скидана? Какие «батальоны»? Только «субъективный идеализм» да номенклатурный напор.

Возможны два подхода к литературной ситуации (и к культурной ситуации вообще).

Первый подход — иерархический. Он же номенклатурный.

Берём несколько десятков имён — это и будет наша «литературная ситуация». Всё остальное — не литература и ничто.

В «номенклатурном списке» могут быть разные статусы и модусы. Там может быть «суперноменклатура», которую положено хвалить и непрестанно публиковать; «актуальная номенклатура», кою возможно не только хвалить, но и ругать (обсуждать); «молодёжная полуноменклатура», втискиваемая в список яростными литературтрегерами.

(Собственно говоря, и в СССР номенклатура градуировалась так же: были непогрешимые партработники, обсуждаемые производственники и продвигаемые комсомольцы.)

Но это неважно. Важно, что всё прочее — не литература и ничто.

Удивительного в этом нет; по такому (иерархическо-номенклатурному) принципу сейчас живёт вся Россия.

Однако у сверхиерархизированных структур есть один порок: в таких структурах никогда ничего не может улучшаться. В них всё может лишь ухудшаться.

(Иногда эти структуры действуют хорошо — по инерции былых достижений-наработок; но они никогда не могут действовать лучше, подобные структуры не способны прогрессировать.)

Для иерархических структур совсем нет каких-либо трансцендентных критериев — хоть этических (таких, как «добро» и «справедливость»), хоть эстетических (таких, как «красота»), хоть даже логических (таких, как «смысл», «разумность», «эффективность»).

Иерархятина ничего этого не вычитывает; во всём она способна видеть (и видит) только иерархические смыслы. Потому то, что делает иерархятина, получается недобрым, несправедливым, некрасивым, бессмысленным, неразумным и неэффективным.

Допустим, я говорю: «Вот поэт Икс. Он, по моему мнению, очень талантлив. Икс — автор грамотный, умный и культурный, дискурсивно он соответствует своему поколению (в том числе самым известным поэтам поколения), но при этом оригинален, владеет уникальной просодией, пишет яркие и осмысленные стихи, наполненные пронзительным лиризмом, и даже живёт в Москве. Но — такое дело — он очень скромен и потому не обладает номенклатурным весом».

В ответ мне непременно скажут: «В том и дело, что он не обладает номенклатурным весом. Сегодня мы разрешим тебе хвалить Икса, а завтра в храм литературы вломится толпа и заставит нас всех слушать шансон».

(Во всемирной литературе есть пример сверхиерархизированной структуры — это Замок из одноимённого романа Франца Кафки.)

Второй же подход к культуре условно назову комплексным. Согласно этому подходу культура — знак и свидетельство определённой объективной реальности. Потому она, культура, должна быть рассмотрена всецело, во всей совокупности — со всеми своими подводными течениями, истоками и родниками, какими бы грязными и непрезентабельными они ни казались.

Перейду к «наивной критике».

Три кита, на которых держится «наивная критика», — красота, понятность и грамотность («Хотим, чтобы стихи были красивыми, понятными и грамотными…»).

Я не собираюсь абсолютизировать данные критерии. Конечно же, они не абсолютны.

Более того, я отдаю отчёт в том, что эти киты — весьма разных видов. Таких разных, что они — вовсе не киты, а, скажем, дельфин, акула и черепаха.

Категория понятности — нечто сверхсубъективное, поскольку «понимательные матрицы», встроенные в сознание, социально и исторически изменчивы. Я, например, понимаю Мандельштама лучше, чем Батюшкова.

Красота — категория более стабильная, однако представления о красоте также могут меняться.

Наконец, грамотность — самая постоянная, самая объективная и самая наглядная категория: орфографическую или синтаксическую ошибку видно невооружённым глазом.

Но при всём при этом понятность, красота и грамотность — какие-никакие, а трансцендентные критерии.

Если мне скажут: «Поэт Игрек — хороший поэт, потому что он мэтр и в его текстах происходит приращение смыслов» — это нетрансцендентно. Первый довод — стопроцентно иерархический, а второй довод — бессодержательное бла-бла-бла.

А вот утверждение: «Поэт Игрек — хороший поэт, поскольку его стихи красивы, понятны и грамотны» — несёт в себе определённую трансцендентность.

Блуждания Землемера по Замку будут «сюжетом абсурда» до тех пор, пока Землемер не найдёт смелости заявить о каких бы то ни было объективных трансцендентных началах.

Как только он скажет: «Ваш Замок уродлив», или «Ваши порядки непонятны», или «Устройство дел в Замке юридически безграмотно» — абсурд враз исчезнет и Землемер из двуногого терпилы превратится в трагическую личность. Может быть, его потом расстреляют в подвале или забьют ногами, но своё право на Трагедию он обретёт.

Я не хочу быть Землемером-терпилой в уродском Замке. Я желаю жить в мире, в котором есть Подлинность, есть Трагедия.

Именно потому меня не смешит и не страшит «наивная критика».

Ибо во всяком крике дурака, жаждущего «понятности, красоты и грамотности», мне слышится — пускай искажённый до неузнаваемости, пускай заглушаемый дурью — глас Аполлона.

Ведь Аполлон — всегда за красоту, понятность и грамотность.


Тихий свет

Сейчас я читаю поэтический сборник Светланы Кековой «Плач о древе жизни» (Саратов, 2006).

Мне очень нравятся стихи Кековой — я полюбил их ещё со времён перестроечных огоньковских публикаций.

О лев муравьиный, сиятельный граф,
сидящий в воронке огромного мира,
ты видишь, как сборщик лекарственных трав
запутался в стеблях хвоща и аира?

Ты видишь, как птичьего горца тюки,
и бороды мха, и голов колпаки
в тиши бакалейных и мелочных лавок,
как рыбы, плывущие в волнах реки,
где водную пряжу прядут пауки
на круглые головы рыбных пиявок?

Древесные птицы и гады морские…

Говоря о поэзии Кековой, нельзя не сказать об одном важном обстоятельстве.

Светлана Кекова — «христианский поэт». Если быть совсем точным, она — «православный поэт».

Уже само словосочетание «христианская поэзия» (и тем более словосочетание «православная поэзия») — источник бесконечного множества вопросов.


Иногда мы разговариваем с Воденниковым в аське, и иной раз диалоги складываются настолько неожиданные и интересные, что хочется их записать и обнародовать. Вермеер и Ге. Триер и Балтус. Что такое свет в искусстве? Что такое свет в жизни? Как он воздействует? Ван Гог и Гончарова. Шагал и Петров-Водкин. Брейгель и Микеланджело.

Дмитрий Воденников: «Свет в декабре»

Может ли поэзия быть христианской? И какая она — христианская поэзия?

Допустим, мы возьмём стихи Вениамина Блаженного, поэмы о Христе Юрия Кузнецова и «греко-кафолические потешки» Тимура Кибирова…

Всё это — «религиозная поэзия», безусловно «христианская поэзия», и (скажем так) вся эта поэзия пребывает в магнитном поле, созданном «силовыми линиями православия».

Но между этими текстами и их авторами нет (и не может быть) ничего общего.

Если Вера Христова — это пламя, а церковность — лампада, заключающая в себе пламя (мне очень нравится это сравнение), то стихи Блаженного — вольный всесжигающий огнь (вне лампады), у Кузнецова аутентичная (старинная и величавая) лампада светит странным светом (не мешало бы присмотреться к её содержимому), а у Кибирова всё вроде бы оптимально, но слишком уж декоративно выглядит его изящная лампадка.

Поэзия Светланы Кековой не вызывает подобных вопросов и сомнений.

Кекова понимает: то, к чему обязывает маркер «христианской поэзии», — это не тема (и потому стихи Кековой не похожи на стихи иеромонаха Романа или Вениамина Береславского). Это в первую очередь стиховая «рамочная настройка» — начиная с просодии, метрики, строфики и способа рифмовки и заканчивая строжайшим отбором образной системы.

«Христианская поэзия» должна создавать определённый душевный настрой, и поэтические образы обязаны пребывать на волне, наводящей на этот настрой.

Отсюда специфическая и моментально узнаваемая парадигматика образов Кековой. «Рыбы, созвездия, ангелы». Деревья, травы, цари, пастухи, гончары, глиняные кувшины, восточные буквицы, водяные струи — всё медитативное, мягко-терпкое, вяжуще-успокаивающее, умиротворяющее, словно настой лекарственных растений. Травяная поэтика.

…И этот пёстрый день, пустой и многолюдный,
свой завершает круг. Готовит ужин скудный
измученная мать. Сочится тусклый свет
сквозь узкое окно. Мать затворяет ставни.
Узоры в небесах, сплетенья жил на камне
и в воздухе сухом дыханья лёгкий след.

…И этот пёстрый день…

Это — моё прощенье, это — мой дар тебе:
эхо в пустом ущелье, отблеск луны в воде,
шелест листвы осенней, тени летящих птиц,
это — моё спасенье — помнить одно из лиц,
то, где любовь гостила, словно в реке вода…
Да, я тебя простила, да, я простила, да.

Это — моё прощенье…

Если подходить к этой поэзии с запросами «наивной критики», то по крайней мере два искомых кита из трёх тут налицо.

Стихи Светланы Кековой нравятся мне потому, что они очень красивые, и потому, что они — грамотно написаны.

Чуть сложнее с третьим китом — с понятностью. Мне как читателю не всегда бывает ясна смысловая мотивировка появления некоторых образов поэзии Кековой (при этом я понимаю эстетическую необходимость данных образов). Оттого стихи Кековой в конечном итоге чуть прискучивают — словно красивейшие персидские ковры с усталыми жёлтыми и палевыми узорами. Главная особенность кековской поэзии, которая потенциально может обернуться недостатком, пороком, — её некоторая орнаментальность.

Поэтому мне ближе всего самые «неорнаментальные», самые «смысловые» стихи Кековой («Рыбаки не дождались улова…», «Я вижу в проёме оконном…», «Он тих, но смиренье ему не к лицу…») — там, где возникает лёгкое колебанье воздуха, где проходит хладный сквознячок лирического сюжета. От него хорошая поэзия Светланы Кековой становится ещё лучше.

Диадема с алмазами и булыжниками

Панорамный проект Дмитрия Бака «Сто поэтов начала столетия», публикуемый в журнале «Октябрь», вызывает у меня сложные чувства.

В таких проектах главное — отбор представляемых авторов и его методология. Дмитрий Бак — человек с очень традиционными вкусами. И это заметно.

В четвёртом номере «Октября» (за с. г.) Бак характеризует трёх поэтов — Дмитрия Веденяпина, Дмитрия Воденникова и Александра Тимофеевского. Он превосходно понимает и чувствует Тимофеевского с Веденяпиным. Это славно: Тимофеевский и Веденяпин — достойные поэты.

Но вот Дмитрий Бак обращается к Воденникову, автору совсем другого поколения и иного опыта. И начинается явный дисконтакт.

«Ну скажем, бог весть, взаправду ли рефрен «О матушка, где матушка моя?» прямо отсылает к восточной поэтике, а именно к рефрену в великом стихотворении поэта Махтумкули (Фраги), сына поэта Азади, в великом переводе Арсения Тарковского».

…Дело в том, что я был знаком с Димочкой Воденниковым. И я сейчас живо представил выражение Димочкиного лица — аккурат в момент после слов о Махтумкули.

«В стихах появляется много строк, выделенных курсивно. Они принадлежат внутреннему оппоненту, ведущему аутический диалог с поэтическим «я» автора».

Нет, это невозможно читать. Немыслимо рассматривать Воденникова (и его лирического персонажа) вне обращения к феномену поп-культуры, вне соответственного концепта «звезды», «дивы», вне Энди Уорхола, ранней Аллы Пугачёвой и Филиппа Киркорова.

А Дмитрий Бак — это же сразу видно — невесть когда в последний раз был на рок-концерте и на поп-концерте (если был когда-либо вообще), и Киркорова он не любит — как только увидит в телевизоре, тут же переключается на канал «Культура».

Но Дмитрий Бак не хочет прослыть ретроградом. Он пытается предъявить всю панораму поэзии начала столетия и, конечно же, вынужден применять при отборе авторов номенклатурный принцип.

(Кого выбрать? Разумеется, того, кого часто печатают в журналах и о ком постоянно упоминают.)

Проще со старшими поколениями. Здесь Бака выручает его вкус — приличный, профессиональный (но узкий). Да и время всё же потрудилось — оставило тех, кого пристало оставить.

Потому Бак отбирает в свой проект Олега Чухонцева и не отбирает Игоря Ляпина (хотя рядом с Чухонцевым он ставит Алексея Цветкова-старшего — того же Ляпина, только антисоветского; но уж это проблема не Бака, а всего литературного сообщества).

Чухонцев, Гандлевский, Елена Шварц, Олег Хлебников, Михаил Айзенберг, Тимофеевский. Действительно выдающиеся имена. Респект!

Но как только баковский проект доходит до поэтической молодёжи — тут уж не респект, тут форменное безобразие.

Седьмой номер «Октября». Дмитрий Бак о поэзии Марианны Гейде, Линор Горалик, Фёдора Сваровского и Андрея Сен-Сенькова…

Я понимаю, что, если бы Бак дал свободу своим подлинным вкусам, он бы взял из молодёжи только «публикуемых в литжурналах традиционалистов» (вроде Ивана Волкова). Но, повторяю, Бак не желает слыть ретроградом. И потому вынужден замолвить словцо за «модернистов».

А кто сейчас у нас «статусные модернисты»? Гейде, Горалик, Сваровский и Сен-Сеньков. Их хвалят одни и те же кураторы, они в одних и тех же списках, на страницах одних журналов — вечно рядом.

Мало ли что бывает рядом. Мухомор с подберёзовиком тоже рядом… И Бак добросовестно пишет, цитирует, и цитаты говорят за их авторов всё — да так, что бумага «Октября» коробится от стыда за это соседство.

Как можно не понимать, не видеть, где подлинная — живая, трагическая, обжигающая — Поэзия, а где — никчёмная альбомная завитулька?!

Вот к чему приводит номенклатурно-иерархический подход. Сначала природа дарует ювелиру алмазы и сапфиры, затем в мастерскую входят данайцы и приносят свои подарки — булыжники в сто карат. А ювелир ничтоже сумняшеся вправляет то и другое в диадему.

Чухонцев, Гандлевский и Сен-Сеньков. Пока Баком не оприходованы буквы «ж», «м» и «п». Жду текста «Дмитрий Бак о поэзии Ивана Жданова, Новеллы Матвеевой, Юнны Мориц и Кирилла Пейсикова».








Статьи по теме: