Виктор Брусницин. Практика, – М.: «Издательские решения», «Свой вариант», 2020 г., – 130 с.
 
«Суха теория, мой друг! А древо жизни пышно зеленеет» – этой цитатой из Гете запомнился школьный учебник по обществоведению. Запомнился, хоть по-прежнему, никто не ведает, как и почему вершатся в обществе всякий раз нежданные процессы преобразования. Думаю, еще одной антитезой сухой теории можно смело считать практику. Ведь именно благодаря ей меняется (хоть и неторопливо) действительность, набираются знания и опыт, совершенствуются личность и общество. «Практика» – так и назвал свою повесть писатель из Екатеринбурга Виктор Брусницин, объединив в этом понятии и собственно студенческую практику, и все то, что подразумевал великий Гете. Он пишет о жизни в стране, которая давно уже скрылась за горизонтом. И, казалось бы, так много лет прошло, многое (и многие) уже неузнаваемо. Однако, кардинально во взаимоотношениях людей, их характерах и мотивах поступков мало что изменилось. Речь в книге идет о производственной практике студентов Уральского Горного института, которую они предложили провести на шахтах Сахалина. А, поскольку самолеты в те времена во все края летали с регулярностью отрывных календарей (то есть, каждый день), то, руководство кафедры, послав запрос на проведение практики и получив положительный ответ, дало согласие на этот неблизкий учебно-трудовой вояж. Правда, при условии, что студенты возместят часть стоимости авиабилетов из своего (или родительского) кармана. На что те с легкостью согласились, ибо цена вопроса была отнюдь не астрономической.
Об этой практике, в которой была экзотика Дальнего Востока и рутина рабочих будней (хоть и подземных), познание жизни с любовными свиданиями и задушевными (отнюдь не диетическими) застольями и много чего другого, автор рассказывает искренно и увлекательно. До поры – весело и иронично. Почему до поры? Потому что завершилась для него практика драматически и даже трагически – он попал в шахтной лаве под завал, и остаться в живых в той ситуации было совсем неочевидной перспективой. Его спасли, потом было длительное и нелегкое лечение, возвращение и дальнейшая жизнь с ее ежедневной практикой познания, выбора, решения и преодоления. Обо всем этом Виктор Брусницин пишет не только увлекательно, но и стильно, оригинально, образно. Это проза, которая звучит необычно, ее хочется перечитывать. Вот, к примеру, пейзажные зарисовки Сахалина:
«Море случилось нервным, грязным, буруны, грозно шипя, бросались на захламленный морской водорослью берег. Тучи низкие, лохматые, словно сотлевшее тряпье; насыщенный почему-то запахом нищеты ветер. Вычурной резьбы скалы, Пять братьев, уныло и неприкаянно торчащие в оборках желтой пены порядочно от берега, – точно фигуры на шахматной доске, или изваянные неземным резцом истуканы острова Пасхи…
…Изумительны грозы на Сахалине – остров аномальный, набит в недрах магнетическим веществом. Тучи собьются, тугие, ядреные, в их буклях, освященных cумасшедшими красками Врубеля, шныряют червонные сполохи. Не совокупно, словно рожденный в отдельном случае, с нарастающим гамом, что повалившееся дерево, охнет раскат. И сыплет звездопад отборных капель, гулко лопающихся о дырявые лопухи, часто, пузыристо рассыпая точеные вулканчики по травянистым лужам. Жадно гудят кровли низких крыш и деревянные тротуары... Как дивно бурлила и пенилась глинистая вода в толстых ручьях, собранных с глянцевых сопок… Затем жирная, потная синева и ликующее солнце. Хорошо!..»
«Все проходит…» Эту мудрость автор вспоминает по ходу книги несколько раз, но особенно убедительно и страшно она звучит в момент обвала, разделившего жизнь и практику на то, что было и то, что стало. Стало – трагично. На мой взгляд, так пронзительно об аварии в шахте рассказывал лишь незабываемый Владислав Титов в своей знаменитой книге «Всем смертям назло». Так может написать только человек, испытавший весь этот ужас, страх и боль в собственной судьбе.
«Я не уловил начала обвала – как раз занимался стойкой, работа требовала усилий. Замелькали лучи светиков, ближайший ко мне рабочий молча сорвался и длинными прыжками помчался прочь. Я повернул вслед ему голову и увидел, в вязком смраде скачут трое соратников. В уши ударила напористая смесь треска, воя, грохота. Тело бессознательно прянуло следом. Впереди что-то взорвалось, заклубилась тугая пыль, заплясали тени, какие-то жуткие громады, я инстинктивно прыгнул через конвейер в сторону, к забою. Тут и достало. Обрушившаяся кровля словно спички ломала крепь. Когда на меня упала порода, голова угадала под переломившуюся пополам стойку, которая, уложившись наискось на грудь забоя, образовала невеликое пространство, защитив тем самым. Остальное тело оказалось сжатым породой в позе эмбриона… Боль не оказалась отъявленной, безграничной. Тело жгло, давило, терзало, но это было рассредоточено, общо. Здесь, вероятно, спасал ужас. Как только дружище находил, что боль начинает оконтуриваться, сосредотачиваться, донимать, он вновь принимался за дело, вздымался, занимал позиции… Они, ужас и боль, баловались – отваливались друг от друга, уступая добросердечно, либо сдаваясь в потасовке, наблюдали соперника, соответственно, ревниво или приятельски… В общем, мне повезло: я не терял сознания, на голос и нашли. Отыскали, вроде бы часа через два, извлекли еще где-то через пять. Не могли укрепить ссыпающуюся породу и освободить левую ногу, что зажало доброй глыбой… Как грели меня голоса мужиков, что истово рубились ко мне – работала и вся бригада и спасатели. Ну да что тут говорить».
Студенческая практика завершилась, а жизненная – продолжалась и была в самом начале. Жизнь изменилась, хотя внешне в чем-то осталась неизменной, ибо судьбе было угодно, оставив в живых, пробудить в герое доселе дремавший дар писателя. Долгое пребывание в больнице способствовало обильному чтению, а перенесенные страдания норовили выплеснуться на бумагу. Это было одновременно сладостно и мучительно, это захватывало и поглощало, лишало покоя, дарило восторг и тут же вселяло неуверенность. Это было нормальное творческое состояние. И пребывать в нем впредь постоянно на фоне событий личной и общественной жизни, потерь и приобретений, встреч и расставаний – суждено автору без перерывов и выходных. Эта практика – пожизненна.
«Всегда боялся собственную трусость, учился сживаться с ней, как с женой, – если вдуматься, все стоящие поступки происходили в ее присутствии. Собственно, можно допустить, что сочинительство – страх перед жизнью (Ключевский: искусство любят те, кто не умеет жить). Ну да, род эскапизма – побег от реальности, уход в вымышленный мир... Но у меня в жизни многое получалось — от чего же смываюсь? Глупости, иду как раз к себе, мне здесь лучше. «Иногда одиночество – от совести… По существу оно добродетельно». …Писательство не дает ответов, позволяя лавировать, при этом соблюдая некое подобие исследования глубоких величин в широком поле... Вообще, процесс творчества в принципе прост – нарабатываешь напряжение, чувство. Нужно описать его, иначе говоря – реализовать. …Промотал годы, пропорхал по жизни. Однако, как говаривал мой друг, не жить дураком – глупо. Тетка опять же уверяла, в раю дураков любят. (Теперь, впрочем, убежден, самое прозорливое было то что выучился писать: вот уж чем можно облагородить, да и просто занять, старость. Вполне точно рисующее возраст выражение «ничего не попишешь» мне не идет.) Человек умирает от жизни. Живем, для того чтобы умереть. Теперь сами посудите, как не сочинять»…
Писатель и композитор Виктор Брусницин, ставший автором нескольких талантливых книг рассказов и повестей, многих песен и музыкальных композиций, отсутствует в списке лауреатов и номинантов знаковых литературных премий. Понимаю, что, как говорил классик, «Россинант двоих не вынесет», в смысле, премий на всех не хватает. Но «лица необщее выраженье» этой прозы как бы вопрошает: «Почему?» Конечно, все определяет воля случая, который, чаще всего, обитает в столицах. И, тем не менее… Как гласит народная мудрость, хорошая книга в дому – это радость уму не только для автора и его родственников, но и для многих-многих читателей. И потому, пусть торжествует справедливость.
Хотя, это пожелание – явно не из практики жизни, а из сочинений писателей-фантастов. А завершить хочу еще одной цитатой из книги Брусницина о жизни и литературе. Которые в теории близки. А на практике? Скорее, нет, чем да.
«У кого-то из писателей я встретил – горькая юность. Хорошо сказано. У меня такая и была. Амбиции и мечтательность, провоцирующие зависть, высокая эмоциональность и природная застенчивость, созидающие вечное преодоление. Вообще говоря, жить по-мужски меня научила как раз «практика», – до того я был хоть задирист и притязателен, однако мало эффективен. Сильно допускаю, что груз пережитого успокоил, снабдил свободой… Таки литература – самообразование есмь. …Сильнейшее переживание, эмоциональные и физиологические экстремумы – тут и галлюцинации и боли, и неизбежные для клинических состояний наблюдения за телом – задали некую планку. Вот почему, как видно, меня не смогли насытить ни научная деятельность, ни бизнес, ни семья и прочее… А впереди ждало многое: зачисленные и мимолетные триумфы и поражения, умопомрачительная любовь и смерть сына. Эти минуты – воспоминания и предощущение будущего в смысле ожидания читающих глаз... И завершающее мгновение, точка, символ конца и начала, проекция бесконечности, знак вечного каждого».