Капитолина Кокшенева

 Спектакль о Есенине во МХАТе

Москва, Капитолина Кокшенева, NEWS.AP-PA.RU В общем, спектакль как драматическое искусство самоубился на наших глазах: текст явно мешал сценическому существованию артиста. 
 
Эдуард Бояков ушел из МХАТ имени А.М.Горького. Захар Прилепин остался – остался ждать свою премьеру. И она случилась. Театр перформативных искусств, уже заряженный на данной сцене, представил на этот раз материал из серии «ЖЗЛ» («Сергей Есенин. Обещая встречу впереди»).
Называя спектакль «Женщины Есенина», авторы по определению лишили себя всякой претензии на свежесть идеи – не могу же я сомневаться в том, что они не знали, что спектакли с такими названиями шли, идут и будут идти всегда на театре (то про всех женщин Есенина, то про «семь» или «шесть», про «трёх» или «одну»).
В мхатовском спектакле женщин шесть (хотя изначально было заявлено семь, но в данном случае, ни пять, ни семь дела не меняют, так что не будем дознаваться, куда одна запропастилась). Итак, их шесть – Аня (Изряднова), Зина (Райх), Айседора (Дункан), Галя (Бениславская), Соня (Толстая) и мать Есенина (Татьяна).
Называя спектакль «Женщины Есенина» авторы сознательно (не будем же мы полагать, что они год работали в «бессознательном состоянии»?!) отрезали в судьбе Сергея Александровича все его ПОДЛИННЫЕ СТИХИИ:
Отрезали СТИХИЮ СТРАННИЧЕСТВА
Он пошел по лицу русской равнины сразу, с первых стихов, странником. Но не нищим, оборванным и убогим, а красивым, сильным, молодым – золотом волос он сливался со спелыми хлебными полями; синь его глаз не отличалась от русского чистого неба, а сердце билось в такт роскошной и торжественной грусти просторов.
Отрезали СТИХИЮ ЗЕМЛИ
Начинал Сергей Есенин с полного жизнеприятия: «Знаю, мать-земля черница, Все мы тесная родня». Прошел через отвержение мира, русский бунт, вобравший в себя стихию невыплаканных народных слез и невысказанных народных чувств, через борьбу со своим «чёрным человеком».
Отрезали СТИХИЮ СМИРЕННОСТИ
Христос самоуниженный, принявший «зрак раба», смиренно, сидящий в темничке грехов людских – мимо такого легко пройти. И Есенин, как и какой-нибудь поспешающий рязанский мужичок, боится не заметить того, что «под пеньком – голодный Спас».
Отрезали СТИХИЮ РУССКОЙ ЖАЛОСТИ
Есенин – первый жалостник, первый печальник и заступник за душу народную, от которой свою личную, единственную и неповторимую, он так и не смог отодрать, сколько не пытался, притворяясь денди, хулиганом, революцьёнером. Жалость эта мучительная, полынная, стойкая, – она никакого отношения не имеет к морали. Она преодолевает границы физики. Упираясь прямо в небо, – она достигает Самого Христа.
Отрезали СТИХИЮ УДАЛЬСТВА
Удаль – она от дали родилась. Одна без другой невозможна. Удальства и задора в нём столько, что будто ты на войне, а не в светском салоне стихи читаешь! Настоящему удальцу нужна война, нужна «точка вскипания жизни», чтобы стать героем. Если нет её – может запросто «уйти бродягою и вором» с прямой дороги жизни или кого-нибудь зарезать. Удальство тут доходит до границы с нигилизмом. Иногда останавливается. Иногда – нет.
Отрезали СТИХИЮ ОПЬЯНЕНИЯ НОВИЗНОЙ
Он долго не расставался со «Словом о полку Игореве» и, одновременно, с Библией, когда писал свои революционные поэмы. Воля и лихо достались ему по наследству, – от веков и веков русской крестьянской истории.
И вот он, «кудрявый, веселый… разбойный», бросился в мистерию революции, бесцеремонно и искренне втаскивая в неё и свою мужичью Русь вместе со всем скарбом и экстазом восставших в нём национальных стихий. «Наша вера – в силе. Наша правда – в нас». Все здорово: и сила, и вера, и «мы»…Вот только «мы» – как-то слишком энтузиастическое.
И небольшое осталось расстояние между верой в мессианскую роль России и восклицанием: «Гибни, Русь моя…». Есенин снова подошел к границе жизни. Своей и русской.
Отрезали и СТИХИЮ РОДСТВЕННОГО ТРАГИЗМА
В «Иорданской голубице» (июнь 1918) поэт предстает уже в роли большевика («Я – большевик») и тут же, слёту, заявляет, что радуется кончине России, ставшей жертвой для заклания. Ясно, что такое проговорить можно только в маске «большевика».
Гремят в поэмах трафаретные здравицы революции, делятся на классы люди, много бессмысленного ухарства, молодчества, источником имеющим насилие – тоже вселенское, коль уж пошла гулять русская душа… И не мог Есенин остановиться в споре с миром и Создателем. Битва была серьезной. С собой против себя. С глобальной Антироссией против своей русской России.
Но уже в «Пантократоре» (февраль 1919) в конце концов, русское чувство победило страсть к национальному разрушению. Он вернется к своей любимой, первой и чистой идее, с которой начинал: он хочет преображенного согласия земного и небесного. Он разворачивает «красного коня» лицом к «колее иной».
Вот она – граница… Удержался последними усилиями. Не сошел с ума. Не смог стать большевиком без маски. «Кобыльи корабли» и «Хулиган» (1919) – произведения. Не получилось без насилия свести небо на землю…Тогда он решил остаться поэтом – в искусстве создать то, против чего реальность восстала. Есенин сердцем вновь прильнет к спасительному и родственному, тоже живущему в предчувствии трагизма – крестьянскому миру-мифу.
«Песнь о хлебе» (1921) – это уже самый настоящий плач. Ритуальный. Похоронный. Вечный. Он, Есенин, опустился на самую возможную глубину родства – родства зерну, началу жизни, проходящему в другой России теперь свой «крестный путь». Тут – кульминация и трагический апофеоз.
Дальше все уже не так важно: бродяжничество по комфортным асфальтовым дорогам Америки и Европы вместе с босоножкой Дункан, написание «Страны негодяев», очерков об Америке, прекрасной любовной лирики…
А вот два года перед смертью (1923-1925) были очень важны: он успел простить тех и там, «где горько обидели»; он приказал душе остановиться («Стой душа, мы с тобой проехали// Через бурный положенный путь»); он оглядел любимую землю, прилепившую его «к родовым пластам русской души», что терапевтически смягчали его личную боль и тоску. Поникла его золотая головушка.
Но ни злобы, ни проклятий, ни ядовитой желчи нет в нем. Только сердце твердило, будто уже и не им, а рязанской крестьянкой, произнесенные слова: «Мир тебе, отшумевшая жизнь»…
+++++
Друзья мои – все эти существенные мотивы и переплавку трагической судьбы в поэзию, я почерпнула, пересказав-пережив, работы Светланы Семеновой и Станислава и Сергея Куняевых, книга которых в серии ЖЗЛ «Сергей Есенин» (до появления книги о Есенине Захара Прилепина) выдержала восемь изданий!
Я думаю, вы уже поняли, КАКУЮ СТИХИЮ ОСТАВИЛИ В СПЕКТАКЛЕ, назвав его «Женщины Есенина», – спектакля, в котором Есенин меньше всего Поэт, а больше всего разгульный любовник (бабник, даже женам не ставший мужем).
Чужие деньги, чужая любовная история и чужая смерть – вот три черные жабы в шкафу желтой прессы и вечного обывателя. Вот такому вкусу потрафляет в сущности своей и мхатовский спектакль – вкусу молодых, ставших «новыми бедными» или «новыми тупыми» (самоназвание).
Ведь культурной публике за два часа сценического действия буквально ничего не скажут нового ни о Поэте, ни о его времени, ни о женщинах и матери. Бедных способностями понимания чистейшей прелести поэзии, тупых умом, не вмещающим «неразумную силу искусства», зато охотно «прощающих» любой загул, разгул, драку (даже с женщинами) и непотребство Поэту, уравнивающих его с толпой «новых бедных» («ну да, он типа такой, как мы», – счастливо жмурится хипстер-обыватель и молодой «просто обыватель»).
Но хипстер-обыватель все же не так прост, чтобы смотреть всякий традиционный треш – он знает, так сказать, что нынче принято носить и как нынче принято ставить спектакли.
Галина Полищук (режиссер спектакля) старательно и честно обслужила этот запрос, вложив в спектакль-поток много фишек-инсталляций. Девушка в шортах (на длинных ногах) с аккордеоном (на котором не играет) все время тусуется на сцене (ничего никогда не говоря) – кто это?
Девушка-инсталляция в красном платье с рюкзаком за плечами из которого растет «русская березка» сомнабулически движется по сцене, иногда размещая свою «березку» на фоне красной полной луны – кто это? Или человек с совой – зачем это? Позвольте объяснить через сравнение: ну, это примерно то же самое как носить кеды без носков (одного ряда модный прием).
Процессуальность. Во всем сплошная процессуальность – в отсутствии драматургического движения (роста, спада, подъема, кульминации, внутренней борьбы, накоплении судьбы героями). Инсценировщик Елена Исаева тут удивительно робка и несамостоятельна.
Тут вообще время не движется, тут играют синтетический спектакль (паратеатральность), где буквально всё (световая и музыкальная партитуры, хореография) пронизаны одним – идеей богемы и дизайн-стилем богемности (прямо в некотором роде спектакль-поток «Есенин» – этакий театральный фильм-поток «Вертинский»).
Как говорит нам реклама известного банка, спектакль «Женщины Есенина» явно не для «умных и свободных».
Разве тот, кто видел спектакли Туминаса и Лепажа, оперные постановки Кастеллуччи способен получить художественную радость (новизны) от висящей над сценой «Женщин Есенина» круглой (полной) луны?
Разве после обилия прущей из себя самой жизни Кустурицы, Антониони или герметичности-силуэтности Бергмана я могла получить эстетическое прибавление ума и души от той музеефицированной жизни эпохи модерн, которая аккуратно-специально-хаотично была размещена на огромном сценическом круге во МХАТе и вертелась этакой бесконечной неживой панорамой, представленной сплошным сценическим «имажинизмом» – стильными костюмами женщин, маленькими шляпками Райх и желтыми чулками Бениславской, и еще – многочисленными предметами, разбросанными и расставленными по огромному сценическому кругу (вентиляторов, поднимающих с пола осенние листья; детской коляской и кроватью с хромированными спинками; деревенским подойником и велосипедом, печатной машинкой и этажерками, машиной с венскими стульями, реальным темнокожим гражданином (когда речь об Америке) и «полуторкой» с косцами (когда нужна Россия)?.
Собственно, совершенно в одном предметном ряду пребывают вещи и люди: плывут Мариенгоф и Ганин, Мейерхольд и Мина, официант, крестьянин, водитель Айседоры и Шнейдер (переводчик), возникают и исчезают, не оставив даже речевого заметного следа, владелец гостиницы и белый офицер, журналисты, психбольные, пассажиры, работники типографии, эмигранты, девушки с младенцами – их много, их много разно-однообразных, но никакой «жизни как чуда», жизни как драмы, жизни как эпохи категорически не получается, как решительно не помнится, о чем они все говорили.
Тут есть поток, процессуальность, движуха, добротная массовка, но нет, собственно вкуса и запаха жизни, нет поэзии, нет ценности результата. Кровавая луна все больше напоминала мне «солнце мертвых», ну а «новым бедным», я думаю, – скорее логотип сети ресторанов Якитория.
Чисто и аккуратно разыгрывает свою шахматную партию режиссер, расставляя фигуры артистов на круге, – то создавая спектральное свечение, то опуская «тросы» (веревка, штанкеты), то используя силуэты актеров– предметов и приёмы театра теней, или выставляя на сцене пустой костюм без головы – но всё, ей придуманное, я уже, увы, видела, видела, видела (вплоть до простыни, которую мочила, а потом сворачивала в «ребенка» юная Аня – она отдавала «ребенка» Есенину, и тот «писал» у него на руках).
В общем, спектакль как драматическое искусство самоубился на наших глазах: текст явно мешал сценическому существованию артиста (конвейерному), а любовные истории мало помогали выявить артистические индивидуальности (женщины-актрисы отличались скорее пластически, чем эмоционально).
Многие, как природно-острый Михаил Сиворин (ролька Алексея Ганина плюс эпизоды) так мелькали, текст, ими произносимый так не был ни с чем драматически не сцеплен, что оставалось только ощущение кружения, скольжения в общем ритмическом поле, сотрясение воздуха словами, без которых вполне можно было и обойтись.
Андрей Вешкурцев (играет главную роль) – правда, похож на молодого Есенина. Харизма есть. Честно и рьяно работает в заданных потоком недраматических колебаниях. Тут вся есенинская жизнь – сплошной карнавал имажинизма, сплошная богемность (с пьянками, манерным танцем с Мариенгофом, драками, мордобитием, алкоголизмом до белой горячки и психушки, с бесконечными уходами и возвращениями ко всякой женщине по многу раз, с модной нынче «детской травмой» по поводу материнской неверности отцу).
И когда он столько стихов написал!? Совершенно непонятно. Немногие стихи артист целиком прокричит (о, эти микрофоны все катастрофически усилят, до воя) – прокричит с надрывом, замещающим живой драматизм текста.
В общем, перед нами, повторяю, не поэт, а попросту окозлевший молодой мужчина, с помощью которого ни драматург, ни артист ничего не смогли сказать нам более ценного, чем о болезненной богемности как стиле жизни, сказать же о любви и женщине особо и нечего (чем-то слащавым на тему «держу твою руку в своей руке» завершится спектакль, хотя и тема Есенинского сиуцида акцентированно протянется через весь спектакль – З. Прилепин считает, что Есенин сам убил себя).
Любовные сцены старательно переведены в пластику – и это неплохо получается (в основном). И вообще, думаю, пусть бы лучше в этом театре перформативных искусств вообще не говорили, а то даже Екатерина Волкова (Дункан) – красавица несомненная, актриса толковая и умная, и та запоминается исключительно в мизансценах сидящей «на пианино с раздвинутыми, но элегантно задрапированными ногами», а также танцами босоножки в тунике – танцами «революционной Свободы».
Ее капризность, избалованность, истеризм, излом, надрыв, любовь с истериками и воплями-соплями, общим пьянством и физиологическим неудержем – это не только про неё, но и всех, всех женщин спектакля.
Полная и бледная эстетская луна, светившая весь спектакль, не просто «сдвигает по фазе» спектакль в сторону «странности», сколько своим мертвым свечением наделяет холодностью всё и всех. А холодность – как учили древние – самая убийственная черта искусства. Да, эту холодность не смогли растопить актеры, несмотря на их хорошо темперированные страсти, разделенные на шесть женщин и одного Есенина.
Собственно, «женщина – сука»! Какой приятный «знаменатель» для «новых бедных» подведен под черту о шести женщинах этим спектаклем! Нет, нет, в этом спектакле вас не побеспокоит тот Есенин, который трагически вопрошал: «Русь моя, кто ты?». Только «умные и свободные» знают, что розу белую с черной жабой не повенчать, но знают и другое – и через «проржавевший желоб» (таким видел себя Поэт) «течет вода почище родниковой». И это так. Но спектакль об этом не сказал.
Капитолина Кокшенева

Ассоциация Просвещенного патриотизма — Капитолина Кокшенева: Роза белая с черной жабой. Спектакль о Есенине во МХАТе (ap-pa.ru)