РОЖДЕННЫЙ ПЛАМЕНЕМ И МУКАМИ ВСКОРМЛЕН
(Размышления о романе Г. Пакулова «Гарь»)

«Всесвятая троице, божие и содетелю всего мира!
Поспеши и направи сердце мое начатии с разумом и
кончати делы благими…
… Господи–и! Поднимаюсь к престолу Твоему, и все
дела мои идут за мною…»
(Аввакум Петров «Житие протопопа Аввакума»)

Роман «Гарь» Глеба Пакулова вышел в свет в 2005 г. в издательстве «Иркутский писатель». Автор более двух десятков лет посвятил сбору и изучению архивных материалов о своем главном герое, протопопе Аввакуме Петрове, и о той исторической эпохе, в которую произошли крупные преобразования в основе государства российского и Русской Православной Церкви.
Сюжет романа пронизан драматическими коллизиями, преследующими протопопа Аввакума и его единомышленников по старой отцовской благочестивой вере на протяжении многих лет, вплоть до последнего дня их жизни
Свои размышления о художественных достоинтствах произведения мне хочется начать не традиционно с анализа сюжета и характеристики образов героев, а с краткого обзора той исторической эпохи, в которую они жили во времена правления государя Алексея Михайловича, Великого князя Всея Руси.
Для этого, уважаемые читатели, давайте обратимся к своей просвещенной памяти и проанализируем некоторые из событий той бурной эпохи, оказавших огромное влияние не только на всю деятельность государя, но и на других исторических лиц, которые сыграют немаловажную роль в реформировании российского государства и Русской Православной Церкви, переживающей к тому времени острый духовный кризис.
Государственный порядок, разрушенный в «смутное» время и не поправившийся во всё продолжение стоящего у державной власти царя Михаила Федоровича, давал чувствовать свои недостатки и в правление его сына. К этому неустройству во времена царствования Алексея Михайловича присоединились еще и частые народные мятежи в разных местах государства, вызванные недовольством управления в городах чиновниками.
Дурное управление чиновников и взяточничество их народ чувствовал не только в одной Москве. Притеснённый и обездоленный он отвечал на это мятежами и бунтами…
Что касается духовного кризиса в Русской Православной Церкви, отраженного Глебом Пакуловым в романе, то он заключался в следующем: во-первых, попы, дьяконы и прочие священнослужители в сельских церквях и приходах, а также в малых городах, вдали от ока патриаршева и от государя, стали худо справлять свои православные обязанности. И народ, видя это попустительство «святых пастырей» и лишенный напутственного божьего слова, ударился вместе с духовенством во все грехи тяжкие: в пьянство, в блуд, стал пропускать духовные проповеди, а то и изгонять своих священников из церкви. Ярким подтверждением тому в романе «Гарь» служит такой эпизод.
«Старик в молодости побывавший в Нижегородском ополчении князя Пожарского, увечный под Сергиевым Посадом в дни самозванщины и смуты, много лет прослуживший церковным старостой, выдвинулся вперед:
– Батюшка! – просительно прижав к груди костлявые кулаки, обратился он, снизу глядя на протопопа…– Вишь ты, чо у нас деется без тебя: сором по церкви и непотребство сущее…Священство пьяное, аки куры раскрылясь, по улицам шландает. Службы служить – куда им! Не венчают, не отпевают, деток не крестят. Пустошь и немота в храмах, уж не под Ордой ли мы богопротивной?»
Во-вторых, главной причиной духовного кризиса в Русской Православной Церкви было то, что в старые книги отцовской благочестивой веры, употребляемые издревле в рукописном виде, закрались ошибки, которые перешли в новые печатные книги, противоречащие принятым в древлеотеческой вере многим канонам… Об этом более подробно будет упомянуто чуть далее.
А пока, освежив в памяти отдельные исторические события, предшествующие началу повествования в романе, вернемся непосредственно к развитию его сюжета, который начинается с возвращения молодым царём Алексеем Михайловичем в столицу, в Успенский собор, святых мощей митрополита Филиппа.
«От гуда всемосковского заколыхалась земля, ахнул, приседая, запрудивший улицы народ. У церкви Димитрия Солунского и дальше – вдоль мучного ряда и до ворот Сретенских – обочь дороги глухим заплотом стрельцы выставлены. Начищенные полумесяцы бердышей волнами колеблются, будто два ручья переливаются, отблескивают ярь солнечную, жгут глаза… Тут, у Солунского, не так гомотно…тут сами большие бояре стоят, да в степенности. Им жара не жара: одеты богато, по-праздничному – в шитых золотом полукафтанах, в мягких узорчатых сапогах, в шапках горлатных да в опушённых соболями мурманках. У древних князей и бояр седые навесы бород от тяжкого дыха на груди ворошатся. Стоят, переглядываются ревниво – не выпер ли кто поперёд другого не по чину. Первенствующий здесь – воевода Алексей Никитич Трубецкой, друг царя. По левую руку от него мается краснолицый и потный князь Никита Иванович Одоевский, комнатный боярин и дружка государев. По правую руку замер степенный, себе на уме, оружейничий Богдан Хитрово, тоже любимец царев. За ними теснятся полукольцом тесть государя Илья Милославский, дядька царя Морозов Борис Иванович, князья и бояре Стрешневы, Салтыковы, Долгорукие и прочие. Здесь же во втором и третьем ряду приказные дьяки – Иван Полянский с Дементием Башмаком со товарищи. А обочь дороги, чтоб не застить очей думских бояр, чинно замерло черное и белое духовенство московское, высшее. Наособицу, по другую сторону дороги, впереди пяти рядов, скучились дьяконы и протопопы во главе с духовным отцом царя Стефаном Вонифатьевым. Тут одеждой скромной, опрятной, лицами радостными выделяются настоятель Казанской церкви, что на торгу, Иван Неронов, Даниил костромской, протопопы Логгин Муромский с Аввакумом Петровым да смешливый Муромский поп Лазарь. За певчими – море людское и женская часть родовитых фамилий московских. Стоят друг от друга отдельно, как в церкви».
Как удивительно метко в деталях и исторических образах воссоздана здесь писателем Г. Пакуловым многоликая Русь середины XVII столетия во времена царствования государя Алексея Михайловича со всем ее иерархическим государственным и церковным укладом и почитанием канонов православия.
Как зримо это всё, спустя три с половиной века после происходящих в романе событий, предстает перед нами в живых и волнующих нас картинах, словно автор сам был одним из участников тех далеких и незабываемых для России и для Русской Православной Церкви событий.
Воспроизведенные на страницах именитые фамилии князей и бояр, а также духовные лица, сыграют немаловажную роль в судьбе протопопа Аввакума.
С одними он, как и его соратники и единомышленники по старой отцовской вере, будет до последнего своего часа бороться против западно-католических нововведений в богослужебные книги.
Другие же действующие лица по воле случая так или иначе в течение всей духовной деятельности Аввакума будут оказывать свое, хотя и не всегда благое влияние на его судьбу…
Знакомясь далее с главным героем романа, я не смог удержаться от соблазна, чтобы не познакомить читателя с некоторыми трагическими моментами жизни Аввакума Петрова для более глубокого понимания этой неординарной личности, воспользовавшись иллюстрациями не только из романа «Гарь», но и эпизодами, поведанными самим протопопом из его книги «Житие протопопа Аввакума».
Вот как описывает Аввакум некоторые из своих злоключений:
– У вдовы начальник отнял дочерь, и аз молих его, да же сиротину возвратит к матери, и он, презрев моление наше, и воздвиг на мя бурю, и у церкви, пришед сонмом, до смерти меня задавили. И аз лежа мертв полчаса и больши, и паки оживе божиим мановением. И он, устрашася, отступился мне девицы. Потом научил ево дьявол: пришед во церковь, бил и волочил меня за ноги по земле в ризах, а я молитву говорю в то время…
Таже ин начальник, во ино время, на мя рассвирепел, – прибежав ко мне в дом, бив меня, и у руки огрыз персты, яко пёс, зубами. И егда наполнилась гортань ево крови, тогда руку мою испустил из зубов своих и, покиня меня, пошел в дом свой. Аз же, благодаря бога, завертел руку платом, пошел к вечерне…Посем двор у меня отнял, а меня выбил, всево ограбя, и на дорогу хлеба не дал…»
Далее Аввакум вспоминает другой горестный случай:
«Помале паки инии изгнаша мя от места того вдругоряд. Аз же сволокся к Москве и божией волею государь меня велел в протопопы поставить в Юрьевец-Повольской. И тут пожил немного, – дьявол научил попов и мужиков, и баб – пришли к патриархову приказу, где я дела духовныя делал, и, вытаща меня из приказа собранием, – человек с тысящу и с полторы их было, – среди улицы били батожьем и топтали; и бабы были с рычагами. Грех ради моих, замертво убили и бросили под избной угол…Аз же отдохня, в третий день ночью, покиня жену и дети, по Волге сам-третей ушел к Москве. А жена и дети, и домочадцы, человек с двадцеть, в Юрьевце остались: неведомо – живы, неведомо – прибиты!..»
А вот запомнившийся мне эпизод из романа «Гарь», где протопоп Аввакум претерпевает от своих прихожан не менее жестокое оскорбление и насилие.
«Он знал всех: венчал, лечил больных, причащал и исповедовал, хоронил близких и отпевал, за многих давал поруки…Бывало, вместо повитухи принимал детишек, крестил. И вот они уже – мужики и бабы, науськанные расхристанными попами, – укатывали его как вражину, как когда-то их отцы пришедших сюда польских злодеев…». Немало лишений и страданий ожидают и в дальнейшем протопопа Аввакума и его соратников по древлеотеческой вере после восхождения Никона на престол патриарха всея Руси, где он станет рьяно насаждать нововведения из римско-католической церкви в старые богословские книги и молитвенники.
В своих обращениях к духовенству Никон укажет: «По преданию святых апостол и святых отец, не подобает во церкви метания творити на колену, но в пояс бы вам творити поклоны, еще и трема персты бы есте крестились…»
Возмущенные предательством Никона старой благочестивой веры Аввакум Петров с костромским протопопом Даниилом попытаются в письме к царю отстоять отцовские богослужебные книги. Но государь оставит их просьбу без внимания, – и это письмо попадет в немилосердные руки Никона. В результате чего начнутся жестокие расправы и гонения из монастырей и храмов истых ревнителей старой отцовской веры. Так патриарх расправится с Даниилом, сделав ему в присутствии царя постриг головы, и затем уморит в земляной тюрьме.
Не минует такая же участь и настоятеля Казанской церкви, протопопа Ивана Неронова, с которого Никон снимет во время богослужения скуфью и посадит в Симонове монастыре, подвергнув его истязаниям и невыносимым мукам, затем сошлет в Кольский острог, где протопоп, не выдержав дальнейших телесных пыток, вынужден будет принять перед смертью навязанные вселенскими патриархами и Никоном при знаменовании три перста.
Подвергнется аресту и муромский протопоп Логгин. Те же унижения и страдания, как и Даниил и другие, преследуемые ревнители благочестия, испытает он в руках никониан-палачей. В присутствии царя его остригут в соборной церкви, сдерут с него однорядку и кафтан и, таща из церкви закованного в цепи протопопа до Богоявленского монастыря, будут истязать плетьми.
Невообразимыми, схожими по жестокости с истязаниями средневековой инквизиции пытками, ярко воспроизведенными автором на страницах романа, отплатит Никон за неприятие проводимых в церкви реформ прежним соратникам по старой отцовской вере.
Не закончатся до конца дней и страдания протопопа Аввакума. Его возьмут во время всенощной службы и на патриаршем дворе ночью привяжут на цепь. И лишь едва рассветает опального протопопа посадят на телегу и доставят в Андроньев монастырь, где в земляной палатке закованного в цепи продержат трое суток без еды и питья… После долгих истязаний и уговоров отречься от своих убеждений его отведут в Сибирский приказ к дьяку Дементию Башмаку, который по указу патриарха, отлучившего Аввакума за непокаяние от церкви и преданного им «анафеме», отправит протопопа вместе с женою и детьми в ссылку, в Сибирь, где несколько невыносимо тягостных зимних месяцев проведет он в Братском остроге без теплой одежды и средств к существованию. И там вездесущая рука Никона будет причинять ему и его многочисленному семейству немало горя и страданий…
Но на протяжении всей своей горестной и многотрудной жизни Аввакум не растеряет в себе самых лучших душевных качеств, таких, как сострадание, милосердие, любовь к ближнему, самоотверженное служение отцовской вере и многие другие качества характера, присущие истинному православному человеку.
Подтверждением тому служит потрясший меня в романе эпизод с закопанной в песок по шею девушки, которую Аввакум Петров, рискуя жизнью и духовным званием протопопа, спасает, подкупив караулившего ее ночью стрельца…
Или, будучи уже в сибирской ссылке и постоянно подвергавшийся оскорблениям и истязаниям со стороны воеводы Афанасия Пашкова, который морил протопопа и его семейство голодом, а самого Аввакума не раз бил до полусмерти батогами и плетьми, он не перестает совершать во имя добра и сострадания к людям благие поступки. Так исцеляет Аввакум от тяжкого смертельного недуга благодаря чудотворных молитв и веры в Божий промысел воеводу Пашкова, вернув его снова к государевой службе.
Или вот еще случай, о котором рассказывает Аввакум, где свирепый на различные козни и истязания воевода, зная не понаслышке о чудодейственных молитвах протопопа, исцеливших его и многих других людей, страдающих различными недугами, не поддающимся обычным лекарским методам, сам обратился к нему с просьбой:
«Было в Даурской земле нужды великие годов с шесть и с семь… А он, Афонасей, наветуя мне, беспрестанно смерти мне искал.
В той же земле прислал ко мне от себя две вдовы, – сенные ево любимые были, – Мария да Софья, одержимы духом нечистым. Ворожа и колдуя много над ними, и видит, яко ничто не успевает, – зело жестоко их бес мучит, бьются и кричат; призвал меня и поклонился мне, говорит: «пожалуй, возьми их ты и попекися об них, бога моля; послушает тебя бог»… Взял их, бедных…Слезами и водою покроплю и маслом помажу, молебная певше во имя Христово и сила божия отгоняше от человек бесы, и здраву бываху не по достоинству моему, – но по вере приходящих…В Кормчей писано: не всех дух святой рукополагает, но всеми, кроме еретика, действует…»
…Но как, видимо, ничего не бывает вечного, кроме самой вечности, – так и ссылке протопопа Аввакума пришел конец.
«Ранней весной появился у Иргенской крепостцы, где командовал воевода Пашков, тобольский сын боярский Илларион Борисович Толбузин с двадцатью служилыми людьми». Дождался наконец-то своей замены Пашков Афанасий Филиппович. Недолгим был с новым воеводой их первый разговор. Илларион Борисович торопился встретиться с опальным Аввакумом, к которому по-прежнему милостив был государь Алексей Михайлович и вся женская половина царского дворца. До утра продолжался их душевный разговор. После чего Толбузин вновь явился к Пашкову и передал ему «писанный государем три года назад для них с протопопом Указ, который звучал сухо и категорично, в чём усмотрел Афанасий Филиппович царское недовольство к своей особе. И подписан Указ одним Великим Государем Алексеем Михайловичем, а не как прежде и вторым Великим Государем патриархом всея Руси Никоном, покровителем его Пашкова».
Затем Толбузин послал за Аввакумом, который предстал перед ним «в однорядке латанной-перелатанной с двурогим посохом в руке, большой медный крест на груди просверкивал из-под навеса длинной седой бороды».Тут новый воевода достал грамотку-список послания архиепископа тобольского Симеона Государю о бедах полка, о всех кознях и злодеяниях «то ли человека, то ли кровохлёбного зверя даурского воеводы Пашкова», о том, как бил он кнутом и железным чеканом на козлах до полусмерти протопопа Аввакума, посланного с полком в Сибирь, о запрете ему отправлять церковные службы…Заканчивалось послание словами: «…а ныне, Государь, жив ли, нет ли протопоп с семейством, мне не вестно».
На это Пашков уязвлено ответил: «…а у меня грамотка от Никона, великого государя патриарха, на запрет священнодействовать распопе Аввакуму есть».
– Верю, что есть, – согласился Толбузин. – Да Никона-патриарха больше нет на Руси вот уже как пять годов, а Божьей милостью хранимый Аввакум есть, есть и письмо к нему: Государь желает его скорейшего возвращения в первопрестольную и просит для себя и всей царской семьи святоблагословения протопопова. Вот так. – Протянул Аввакуму письмо. – Чти семье, радуйтесь милосердию тишайшего царя нашего, видно, ты ему люб».
Однажды, когда Аввакум с семейством был уже в столице, думный дворянин Прокопий Кузьмич Елизаров, ведающий Земским приказом и управлением Москвы сказал ему, что царь по случаю отпуска домой немецкого посла «к руке своей изволил тебя поставить при всех думцах, то великая честь». Из этого примера мы видим, что государь ни на минуту не забывал даже в ссылке преследуемого Никоном протопопа…
Ходил Аввакум по Москве, по Замоскворечью, посещая слободы и приходские церкви и везде видел, как горюют люди, отторженные от старой отцовской веры. «Во всех церквах и храмах священнодействовали как установил Никон».
Зная, что государь не станет ломать по ломанному, чтобы водворить на Руси прежнюю веру, боярин Стрешнев уговаривал протопопа принять хотя бы трёхперстие, как это сделал Иван Неронов, но Аввакум отказался даже в малом служить никонианской ереси…
Все чаще стали приходить к государю челобитные от воевод и иереев о волнениях и бунтах в их уездах против нововведений в богослужебные книги. Народ и часть духовенства требовали в челобитных «возврата к жизни по Указу Стоглавого собора, и уже многие церкви и храмы проводят богослужение по-древлеотечески…»
Усилились репрессии и преследования инакомыслящих… Но не мог сидеть тихо Аввакум, зная, что его друзья-единоверцы «мучаются в цепях по подвалам», и пошел, как прежде, до ссылки, проповедовать народу по старым православным книгам, обличая в предательстве и пособничеству дьяволу бывшего ненавистного патриарха Никона.
Вскоре с царским Указом пришли к Аввакуму стрелецкий голова Юрий Лутохин и боярин Салтыков Петр Михайлович и «без обиняков» объявили ему слова государя: «А поезжай-ка ты опять в ссылку, протопоп, на далёкие пустыни северские, в место Пустозерское, и живи там с семьёй, покуда не позову».
…И опять покатили телеги с Аввакумом по знакомой дороге от Москвы до Вологды и далее до Холмогор, маленького городишки, утонувшего в сугробах и продуваемого насквозь ветрами с Белого моря. Там в промерзшей, непригодной для человеческого жилья избёнке, и поселили злосчастного протопопа с семейством. Простуженная за дальнюю, непогодливую дорогу семья, да и сам Аввакум задыхались от «рвущего лёгкие кашля».
И впервые за все выпадавшие на его долю испытания, он пал духом и накарябал негнущимися от холода пальцами царю челобитную, в которой описывал, как они с огромными усилиями, претерпев непереносимые тяготы, едва «доволоклись» до Холмогор, а до места ссылки, до Пустозерского острога, ехать им до Рождества Христова невозможно в связи с болезнью всего семейства. Поэтому он далее слёзно просил, чтобы смилостивился государь и оставил их пока в этих северных пределах…»
Более двух месяцев ждали несчастные ссыльные милости государевой. Наконец пришел от Алексея Михайловича ответ, где он, вняв многочисленным хлопотам людей, по-прежнему сочувствующих опальному протопопу и просивших царя о смягчении его участи, разрешал оставить протопопа Аввакума на Мезени. Там для него настала относительная свобода: «Аввакум служил в местной церквушке по старым служебникам, к чему приучил и двух попов, часто бывал в дому воеводы, лечил его жену, много писал в Москву надежным людям, часто получал ответы».
И вдруг Аввакума по приказу Алексея Михайловича неожиданно вызвали в Москву, где царь решил провести Большой Собор с участием вселенских пастырей для суда над Никоном и избрания нового российского патриарха…Но зачем зовут на Собор его, Аввакум не догадывался.
И опять начались для протопопа еще более жестокие духовные испытания и телесные муки. «В начале марта, не заезжая в Москву, Аввакума ночью, скрытничая, привезли в Пафнутьев монастырь-крепость, окруженную каменной стеной с угрюмыми башнями» – и после отказа его от покаяния во время нелицеприятной беседы с митрополитом Павлом бросили закованного в темницу. В течение нескольких недель протопопа уговаривали отказаться от своих убеждений, подвергая при этом унижениям и пыткам. Но Аввакум был непоколебим в своей древлеотеческой вере.
Тогда, прихорошив его после побоев, повели без цепей в Крестовую палату и поставили пред Вселенским Собором.
Первым читал вслух по бумаге «о греховных перечах» Аввакума патриарх Московский…После всех говорил вселенский патриарх Паисий, речь которого воспроизводилась переводчиком. Как только Паисий сел, переводчик, пристукнув жезлом о каменный пол, обратился к Аввакуму:
– Кайся! Священный Собор выслушает и простит тя, заблудшего овча.
– Господи Иисусе Христе, сыне Божий, не остави мя, начал Аввакум. – Вселенские учителие! По апостолу Павлу: «Нельзя переменяти истину Божию во лжу». Вы корите мне, што де ты упрям, протопоп? «Вся наша Палестина – сербы, албансы, волохи и римляне с ляхами, – все де тремя персты крестятся, один ты стоишь в своем упрямстве». Што отвечу?.. Рим ваш давно пал и лежит невсклонно, и ляхи с ним же погибли, быша до конца враги христианам. А и у вас, греков, православие пёстро стало от насилия турского Магомета…немочны вы стали. И впредь наведовайтесь к нам учиться православию… По вашему наущению Никон заставил русичей треклятыми персты креститься. А наши первые пастыри все двумя перстами знаменовались и благословляли… Еще и Московский поместный собор, бывый при Иоанне, так же слагать персты и благословлять повелевает.
Далее Аввакум, перечисляя святых отцов Русской Православной Церкви, а также первых русских князей-мучеников Бориса и Глеба, и равноапостольного Сергия Радонежского, которые соблюдали в чистоте отцовскую веру, заявит Собору:
– Но вижу я – вы их за святых не почитаете, сами тех святых святее.
Паисий, возмущенный дерзкой речью протопопа, собравшись с духом возвестит на это раз и навсегда узаконенное решение Вселенского Собора «о сложении двух перст и проклятие на три перста – отменено бысть навеки».
А непокаявшегося перед вселенскими пастырями и приговорённого к постригу Аввакума отправили на телеге под присмотром дьяка Тайного приказа Дементия Башмака в Николо-Угрешский монастырь, ставший ему в течение нескольких недель жестокой тюрьмой.
Туда же привезли остриженных за непокаяние попа Лазаря и Инока Епифания.
Однажды ночью прибыли в монастырь стрельцы и, посадив Аввакума и его соратников порознь на телеги, повезли к Москве, а там свернули на Замоскворечье, к Болоту, и остановились… «Палачи тут же ловко растянули Лазаря на доске, примотали ремнями, один из них облапил пятернёй горло попа, умеючи давнул на связки, и тот высунув язык, перстал дёргаться».
После оглашения приговора второй палач в суконной рукавице «ухватил язык расстриги Лазаря и полоснул ножом…»
А видевший, что сотворили с Лазарем, инок Епифаний стоял как в столбняке и читал молитву за молитвой. Он вряд ли слышал что ему говорилось. И когда от Епифания потребовали, чтобы он отрёкся от ереси и попросил покаяния, тихо молвил:
– Режь, – и сам лёг на плаху. «И его, казнённого, даже не ойкнувшего под ножом, отвели под руки к телеге.
– Пошто меня не казнят с ними? – пытался додуматься Аввакум. – Нешто годят-ладят особо злое позорище?..
Не миновал жестокой участи протопоп Аввакум за неприятие новообрядческих канонов Греческой апостольской церкви. Будучи уже в Пустозерской тюрьме Аввакум и его истерзанные друзья-единоверцы узнали жуткую весть, что «из Холмогор к устью Печоры на сотне оленних нарт «прилетели стрельцы охранного полка государева, которым командовал голова – полковник Иван Елагин, произведённый в почётный чин за казни старообрядцев». И теперь его команда из двухсот стрельцов с огнём и мечом страшней, чем по чужой и враждебной земле, прошлась по Вологде, Холмогорам и Мезени. «Гулко тюкали широкие топоры, скатывались с плах на снег русые головы, подмяв собой растрёпанные бороды и ширясь в небо синими глазами». Вскоре эта суровая команда стрельцов прибыла в Пустозерск.
Наверху у ступенек в темницу, где сидели страдальцы за отеческую чистую веру, толпились стрельцы, окружившие Епифания и Федора. Втолкнули к ним в круг и Аввакума. Тут же «приволокли под руки болезненного Лазаря, и всех четверых повели, подталкивая, за ворота…Обогнули частокол тюремного двора и пошли влево к хорошо различимой толпе народа, согнанного к бревенчатому срубу, обложенному вязанками сухого сена и оплёсканному смолой по брёвнам». Затем втолкнули во внутрь сруба обречённых…И пока оглашали приговор о казни: «За великие хулы на царствующий дом и церковь», – узники отдали каждый каждому последний поцелуй, а безъязыко, нутром зарыдавшему Лазарю Аввакум пообещал:
–Не конечное наше сходбище, брат, што ты расплюскалси? Радуйтесь, братья, венцы победные ухватим от Христа Исуса. Говорю – приоткрылась дверь заповедная в Царствие Божие…
«Из-за треска и хлопанья языков пламени никто из стоящих снаружи не слышал их отходной молитвы… Затлели рубахи, закучерявились от жары седые волосы и осыпались пеплом. Не размыкая объятий, медленно опустились на земляной пол бесчувственные братья…В смертной истоме обгорелым ртом вдыхал Аввакум дым и пламя и в миг краткий пред конечными толчками сердца многое промелькнуло перед ним, но успел он еще свои последние мысли обратить к Богу: «Господи-и! Поднимаюсь к престолу Твоему, и все дела мои идут за мною…»
Так закончил свой многотрудный и горестный путь во имя святой древлеотеческой веры один из яростных ее ревнителей, защищающих каноны старой Русской Православной Церкви, – протопоп Аввакум Петров.
Этот удивительно светлый и в то же время трагический образ протопопа, созданный на страницах романа умелой рукой художника – большая удача писателя Глеба Пакулова. Невозможно читать без содрогания и слёз эпизоды, в которых подвергался Аввакум жутким, нечеловеческим пыткам и унижениям. И только сила духа, идущая от отцовской благочестивой веры, помогала ему до последнего своего часа выдерживать эти испытания дьявола.
Теперь, уважаемые читатели, воспользовавшись также иллюстрациями из романа «Гарь», хочу представить Вам более углублённо образ самого Никона, который на момент возвращения святых мощей Филиппа в Москву был еще митрополитом Новгорода, но пользовался уже большим уважением народа и государя Алексея Михайловича.
«Едва показалась черная, заморской работы рессорная повозка, грянул многоголосый хор, вплёлся ладно в колокольный стон. На повозке стоял огромный гроб-колодина, покрытый черным покровом с белыи схимническим крестом. В ногах гроба, лицом к сияющим главам кремлевских соборов сидел митрополит Никон, великий ростом и телом, моложавый для сорока семи лет, во всем черном с черными же чётками, свисающими с запястья. Мотая на стороны пегой от проседи бородой, Никон без устали благословлял народ золотым наперсным крестом. Из-под насевших на цепкие глаза кустистых бровей он скользил по лицам синим и веселым прищуром, тая в бороде благостную улыбку. К повозке сквозь цепь стрельцов рвались толпы, ползли, причитая и плача, убогие и калеки, матери тянули ко гробу святого истаявшие от хвори тельца дитятей. Падал на колени народ…Согнулись и замерли в поясном поклоне бояре, поддерживая высокие шапки. Никон с достоинством кивнул им, благословляя. С особым доброжелательством покивал он кучке протопопов.
С интересом наблюдал Никон за напряженными лицами бояр. «Уж очень осведомлён – недолюбливает его большое боярство за откровенную любовь к нему молодого царя. «Ох-ти, охоньки! – насупясь думал он. – Какими волчищами-то смотрят на меня, бедненькие.А как и не смотреть: мужицкий сын, из поповичей сельских, а поди ж ты – собинным другом царским выявился. Боятся, ой как боятся, что усядусь на место патриаршее…»
Вышедший, как мы видим, из низших слоев, Никон, будучи уже митрополитом новгородским, часто посещал во время приезда в Москву Стефана Вонифатьева, – духовника царя, «чтил его за ум, за великую преданность вере отцовского благочестия. Когда составился кружок ревнителей, занял в нем достойное место».
В кружок, кроме Стефана, входили – умудрённый годами настоятель Казанской церкви Иван Неронов, протопопы Логгин с Аввакумом, епископ Павел Коломенский, Даниил костромской, князь Хованский. «Сюда частенько заглядывал и Алексей Михайлович. И не только как сын к духовному отцу и не как государь к подданным. Приходил к единомышленникам, считая себя, и справедливо, членом кружка ревнителей благочестия…»
Приняв вскоре от высшего духовенства и с согласия государя Алексея Михайловича сан патриарха, Никон сблизился с царем, сделался первым его советчиком. Советы Никона были тем нужнее для государя, что предстояло решить одно из важных государственных дел: в 1653 г. был созван земский собор для обсуждения вопроса о соединении Малой России с Великою… Но различие вероисповеданий – православного и римско-католического – соединенных в одно государство народов – препятствовало совершенному слиянию их.
Кроме задуманных царем государственных преобразований, в его бытность произошли и коренные изменения в Русской Православной Церкви, возглавляемой в течение шести лет патриархом Никоном, который по поручению государя принялся рьяно исправлять ошибки в древлеотеческих богослужебных книгах, закравшиеся при переписке текстов еще задолго до его духовной деятельности в результате необразованности и небрежности переписчиков. При начале книгопечатания в Москве при Иоанне IV они вошли и в печатные книги. Например, в них запрещалось брить бороды и усы, ездить с дышлом; имя Иисус печаталось Исус; при крестном знамении приписывалось складывать не три, а два пальца…
Вот какую характеристику дают Никону до восхождления его в звание патриарха на момент возвращения в столицу святых мощей Филиппа князь Хованский – один из ревнителей кружка благочестивой веры – и протопоп Аввакум во время беседы у Стефана Вонифатьева в домашней цекви царской семьи:
«Вошел князь Хованский, добрый друг тесного кружка братии, во всём свой человек…
– Каково ездилось, княже? Садись, – лаская его серыми глазами, спросил Стефан.
– А худо ездилось, отцы святые! – Никон житья не давал. В Монасей превратил нас, все дни и ночи в молитвах выстаивали, от земных поклонов поясница трещит, а от постов строгих темь в глазах и омороки…
– Бредня какая-то! – забухал Аввакум. – Я Никона еще попом Никитой знавал. К нему в церковь мальцом хаживал, земляки мы. Он и тогда добром и правдой жил…
– Да вы что… отцы мои? Вот те крест! – князь обнёс двуперстием широкую грудь. – Я его и давно раньше знал, не хужей Аввакумова знание мое. По Новугороду еще… К людишкам добр был и милостив, берёг и любил всякого. А в лютый голод всю свою казну спустил. Триста и более человек в доме его корм имели. По тюрьмам милостыню подавать ходил, богадельни устраивал, сам все службы правил, упокойников отпевал. А их тыщи! Когда и спал! А как приключился бунт дерзкий да сбёг из города воевода Хилков, вышел к людям сам Никон, увещевал людишек. А народ, он что, разве добро долго помнит?.. Избили его в кровь и в канаву бросили – подыхай!.. Когда я с полком московским смял упрямство новгородцев, так что вы думаете? Они же в ноги Никону пали, славили, что унял их, не допустил до крови великой, что зла им не помнит. И он у царя им прощение выпросил… Вот таким и знаю. А тут за полугодие вроде подменили его…»
По мере раскрытия автором сюжета романа и воспроизведения им высокохудожественного, хотя и не всегда подающегося логическому объяснению образа Никона - читатели смогут убедиться насколько это была неординарная, волевая личность в достижении поставленных им целей, как резко изменится его характер и поведение по отношению к своим духовным собратьям по отцовской благочестивой вере.
Принявший от высшего духовенства и с согласия государя Алексея Михайловича сан патриарха, Никон незамедлительно приступит к реформе в Русской Православной Церкви по образцу Греко-католической, которая за шесть лет его духовной деятельности станет называться Третьим Римом.
Реформирование Русской церкви начал он с исправления книг старой благочестивой веры. В беседах с Алексеем Михайловичем по этому поводу Никон аргументировал:
– Еще дед твой, патриарх и великий государь Филарет, понимал – многое в наших книгах за долгие времена исказили наши переписчики. Кто по малой грамотёшке, кто отсебятину вписывал в служебники. С тем их печатали и рассылали по церквам и монастырям…
«Царь слушал прилежно, но и озабочивал вопросами:
– Правда ли монахи афонских монастырей собрали наши печатные книги да сожгли как еретические? – государь перекрестился, заслоняясь от такого греха.
Никон, защищая нововведения в богослужебных книгах, продолжал с «нажимом, но и с осторожей» разговор с царем:
– Службы у греков не боголепнее наших, а народу в церквах поболе. Священство строго в один голос поёт, но это и мы у себя налаживаем. Но что особливо важно – они со времён апостольских «Аллилую» трегубо возглашают, а имя Господа величают Иисус, не как мы – Исус…и крестятся испокон веков тремя персты. И других различий много. Надо нам, государь, с греками воединосогласие литургию служить. Предки наши от них православие приняли, а не они от нас.
– Уж поступай, как знаешь, великий государь патриарх, – тихим ровным голосом ответил Алексей Михайлович Никону. – Это в твоей воле и власти, но мнится – склизкое дело сие. Не раскатиться бы на нём, да затылком об лёд. Новизну вводи не торопко. Бойся народу нагрубить.
– Зачатое долго носить – мёртвого родить! – жестко, как вколачивал гвозди, выговорил Никон…
– Но, святитель, и другая живет присказка: слушай, сосенка, о чём лес шумит, – опять тихо с намёком предостерег государь. – Всяк знает, что решил Стоглавый собор сто лет назад: «Кто не крестится двумя персты, как предки наши спокон века, тот да будет проклят». Дитяти и те знают – Александр по прозвищу Неский, Донской Димитрий знаменовались двумя перстами. И Сергий Радонежский ими же воинство русское благословлял на поле Куликово. И на иконах они так знаменуются. Сам Господь Вседержитель на них то же показует.
Из этого диалога видно, что государь, будучи приверженцем кружка «ревнителей благочестия» с некоторой опаской поглядывал на спешку Никона в проведении начатых им реформ в Русской Православной Церкви.
Многие из духовенства не приняли канонов Греческой апостольской церкви, внесённых Никоном в новообрядческие книги, считали их богопротивными и употребляли при отправлении церковных служб старые молитвенники отцовской благочестивой веры, отчего и получили название староверов, старообрядцев. Сопротивление проводимым патриархом Никоном в Русской церкви реформам получило сильный резонанс. «Волнения возникали и ширились в разных пределах государства: во Владимире и Костроме, в Смоленске и Твери, в монастырях Кириллозерском, Кожеозерском, Соловецком и прочих. На площадях и улицах народ кричит о нестроении российском из-за искажения старой веры…»
Кроме того, именитые бояре и князья, близкие к царю, стали выражать недовольство высокомерием и честолюбием патриарха, который сделался «собинным другом» и первым советчиком государя. Это всё доставляло Никону немало врагов, которых он презирал, хотя в их числе оказались и ближайшие царские родственники – Милославские и Стрешневы. Влияние их не могло не действовать на самого царя, а Никон между тем считал унижением оправдываться в клеветах, возводимых на него и ожидал, что царь сам оправдает его и заставит молчать клеветников. Но Алексей Михайлович ничего не предпринимал для этого и, видимо, уклонялся от свиданий с патриархом.
Заметив это, Никон пришел в такое негодование, что самовольно отказался в 1658 г. от патриаршества, надел на себя простое монашеское платье и просил государя письмом назначить ему келию для жительства. Царь же предоставил ему самому сделать этот выбор.
Между тем церковь оставалась без патриарха. «Неустроение церковное, вот что наводит страх и остуду в вере», – думал об этом царь. И тогда он решился наконец для окончания дела с Никоном созвать духовный собор и вызвать двух восточных патриархов, которые, председательствуя на этом совете, осудили Никона на лишение сана патриарха Всея Руси и сослали его в Белозерский Ферапонтов монастырь. В то же время исправления, сделанные Никоном в богослужебных книгах, были одобрены собором и окончательно велено было ввести их в употребление.
Но раскольники не обратили внимания на подтверждение достоинства этих книг и, опираясь на то, что сам исправитель книг лишён патриаршеского сана, начали еще упорнее защищать свои убеждения в преданности отцовской благочестивой веры. Монахи и сваященники во многих местах втайне продолжали служить по старым книгам, а в Соловецком монастыре духовенство, пользуясь своей отдаленностью от Москвы, отказались вообще принять новые книги и склонили на свою сторону мирян и даже ратных людй, составляющих стражу монастыря.
Они называли не только новые книги еретическими, но и самого государя Алексея Михайловича еретиком и отказались повиноваться ему.
И лишь «после многих лет осады пал, предательством унижен, богатый монастырь Соловецкий. Много сот монахов приняли смерть на стенах его, были зарублены на льду, повешены и всяко разно спущены в проруби, не приняв отступничества от веры благочестивых святых отцов земли русской…
В неделю Страшного Суда, в день Игнатия Богоносца, после падения Соловков и батыевой расправы над их защитниками, Алексея Михайловича хватил страшный удар. И царь, умирая в корчах, вопил:
– Старцы пилами тру – ут. Велю отозвать войска от обители!
Но опоздал с раскаиванием великий государь, помер. И на престол российский по предсмертному завещанию Алексея Михайловича заступил его сын, Великий князь Федор Алексеевич, который позже не менее жестоко расправится с жителями Вологды, Холмогор, Мезени, Пустозерска и с их духовными пастырями, не принявших никонианских новообрядческих книг. О чем ярко свидетельствуют эпизоды романа, приведенные выше во время казни протопопа Аввакума и его соратников по благочестивой вере.
Заканчивая обзор романа, нельзя не отметить одно из главных его достоинств – это литературно художественный язык писателя Глеба Пакулова, напоенный народно поэтическим говором, разноголосицей жизни с ее певучими колокольными звонами, возвещающими Православную Русь о Христовых праздниках или о тех или иных знаменательных событиях.
В подтверждение сказанному приведу небольшой эпизод, описанный так зримо в деталях автором и поразивший меня своей языковой образностью и объемностью художественного изображения.
«Вторую седмицу не молкнет гуд сорока сороков московских колоколен. Звонарь Ивана Великого старец Зосима от труда бессонного изнемог, сидит на полу звонницы, подперев костлявым хребтом каменную кладку, и, вяло подмахивая рукой в сползшем на локоть пыльном подряснике, управляет малым звоном, вроде бы пробуя настрой колоколов, а уж и теперь земля и небо постанывают. И так который день. Едва тронулся Никон с мощами святого Филиппа из далекого монастыря Соловецкого, так и возликовали города попутные вплоть до первопрестольной… Отряженные в помощь Зосиме дюжие стрельцы…– чуть-чуть покачивают напруженным вервием многопудовое било.
– Бо-ом!.. Бом!..
От колоколен до теремных крыш и обратно метельными табунами шарахаются голубиные стаи. Обессилев, припадают на кровли; но новый рёв меди подбрасывает их, и они, одуревшие, соря помётом и перьями, всполошно умётываются ввысь, но тут же снежными хлопьями сваливаются обратно. Зной июльский, ярь златокупольная, переголосица стозвонная. Ни облачка, ни ветерка. На много вёрст видны с колокольни окрестные дороги, виляющие к стольному городу…»
Из этой иллюстрации видно, как самобытен и незаёмен литературный язык Глеба Пакулова, вобравший в себя не только современные разговорные нормы, но и впитавший в себя те глубинные народные истоки самородного русского слова, сочетающего в своей сути, кроме основного, знакового смысла, допустимость замены его разноцветьем других синонимических оттенков.
Такие слова и словосочетания, как: «всполошно», «возликовали», «наособицу», «гомотно», «переголосица стозвонная», «напруженное вервие», «метельные табуны», «ярь златокупольная», «обочь дороги», «зверь кровохлёбный» и множество других, естественно звучащих на страницах романа из уст героев и самого автора, делают произведение колоритным, запоминающимся своей художественной окраской и выразительностью. А это непростая задача для автора.
С самых первых страниц повествования до его последних, овеянных трагической гибелью протопопа Аввакума и его друзей-единоверцев, сила самородного слова писателя цепко держит нас в круговороте исторических событий, в которых так или иначе, согласно убеждениям, действовали герои произведения.
И хотя отдельные эпизоды романа «Гарь» кое-где перекликаются с повествованием «Жития протопопа Аввакума», – это ничуть не умаляет его литературных достоинств ввиду яркой индивидуальности Г. Пакулова, сумевшего благодаря самобытности писательского языка, тщательной разработки сюжета и неподражаемости в изображении образов героев создать свое, волнующее нас оригинальностью и историческими судьбами, художественное произведение.
Подводя итог своим размышлениям, построенным в виде литературного повествования с использованием в нем иллюстраций из романа, невольно восхищаешься мощью писательского таланта, который из неразговорчивых архивных источников смог извлечь нужное и художественно выразительно воспроизвести живые, из плоти и крови, нетленные во времени, образы своих героев.
По мнению критиков – это большая заслуга и удача Глеба Пакулова в отечественной литературе, умело воплотившего на страницах романа свой художественный опыт.

Владимир КОРНИЛОВ – член Союза писателей России и Союза журналистов России, член Международной Гильдии Писателей