И оборванный след на песке
Новая книга Веры Зубаревой «Гавань», изданная одесским издательством «Фаворит», презентация которой состоялась во Всемирном Клубе Одесситов, посвящена памяти отца, капитана дальнего плавания Кима Беленковича. Уже это посвящение памяти родного человека – обязывает. Не впасть в фальшь! А фальшь - жизнь, которая в нас не переварена, не откристаллизовалась, став внутри чистой и прозрачной, - и потому в стихах крикливая или высокопарная, театрализованная, нарядная, вычурная. Как трудно дожить, дорасти до простого и высокого слова! Зубарева знает об этом и пишет – «Ничто не даётся так трудно душе, как стихи». Мне кажется, что простота куда труднее, чем, по её же словам, речь «на языке высоких аллегорий». Листая книгу, я открыл стихотворение «Холодный день, внезапный и осенний». «…Сегодня на столе/ лежала горстка мёртвой мошкары,/ похожая на пыль при беглом взгляде». Что мошкара? Что нам её игра? «Всё утро я жалела, что была/ к их радости короткой нетерпима.» Мудрое великодушие. Его и в поэзии всё меньше – а уж в жизни…
Написать стихи не гладкие, а живые. И вот, вникая в книгу, я вижу проступающие контуры темы. Берег моря. Песок. Ракушки. Казалось бы – обычный пейзаж. Даже не без какой-то вовсе не сентиментальной наблюдательности: «в железных урнах/ грызли сладости/ раскалённые мухи». Идёшь по берегу – и не находишь того, кто здесь был. Именно здесь видишь «и оборванный след на песке, то ли твой, то ли птичий». Книга – о жизни, которая под угрозой, которая уходит, как уходят люди. «Скоро вечер,/ и тень просочится в песок./ Станет тело без тени,/ а тень - бестелесной» Казалось бы, просто наступление вечера – но охватывает тревога. Мы помним, где у греков бестелесные тени. Память об ушедшем возникает как бы беспричинно. «А ты идёшь, идёшь, идёшь, идёшь, -/как одинокий движущийся берег,/ минуя погрустневшие дома,/ стоящие всю жизнь свою на рейде». А затем – вспышка боли: «Мечта уплыть навек погребена…» И вот стихотворение, прямо посвящённое памяти отца, и в нём строки «Во мне ли, вовне - всё едино/ в этой домне бушующих звёздных энергий,/ на которых замешана первородная глина». Отмечаешь какой-то «не бытовой» масштаб переживания. И обращаешься к стихотворению рядом, буквально через страницу: «Я живу вблизи океана – дикого зверя». Тот же тон! «Я живу в лагуне печалей, тёмных энергий -/ там, где чайки стучат по утрам железными клювами». И тот же масштаб – «космический». Тёмные энергии космоса, и угроза исходящая от них. В одном из стихотворений – ночь, море, и «налетели чёрные птицы-вороны,/ молчаливо склевали горсть за горстью». Но склевали то – звёзды, и теперь «в середине мира - дыра над бездною»! Это уже космический масштаб бедствия. Вот на каком фоне - об отце. И о себе (стихотворение «Сон»): «Кто-то задул моё имя:/ «ты больше здесь не живёшь». Здесь – в этом доме, в этом городе, в этом географическом месте земного шара? Или вообще на этой земле? В стихотворении-притче «Страж», может быть, и не самом удачном в книге,- страж никого не может предупредить о грозящей завтра беде, да и город «спрятан в полночь», спит. Читая книгу, не можешь отделаться от мысли, что вся книга переполнена мировой тревогой, вся она - крик в защиту жизни. Иногда это принимает очертания эдакой космической безысходности – немного в духе Бродского – «… всё это будет длиться/ даже когда поменяется время местами/ с пространством, из которого ничего не родится»
К счастью, «постбродскизма», столь модного в современной поэзии, и, на мой взгляд, вредящего ей - в книге почти нет. У Зубаревой своя интонация, преодолевающая все влияния. Вера Зубарева – создатель и руководитель объединения русских писателей Америки «Орлита», редактор интернет-журнала «Гостиная». Она - профессор в одном из университетов США, и это, в свой черёд, тоже на её поэзии сказывается. Есть эдакий интеллектуальный шарм – создаваемый многочисленными культурными реалиями, словечками и выражениями типа «полимерность», «нелинейный странник – мысль-Улисс», и даже «вихри небулярной материи». Особенно запомнился дважды упомянутый осенний лист, свёрнувшийся подобно ленте Мёбиуса. В одном из стихотворений она сама с иронией говорит о компании, гуляющей по берегу моря: «Все речи были книжностью отмечены,/ усиливая скуку и разлад». Тем дороже для меня то, о чём я сказал в начале статьи – высокая простота.
В её книге много задумчиво-тихих стихотворений, но вообще-то поэт она «громкий». Помню, как критики противопоставляли громкую поэзию «а ля Вознесенский» - так называемой «тихой лирике». Конечно, громкость – это не обязательно броская публицистичность и «эстрадность», а предельное напряжение души, ощущающей катастрофизм времени, напряжение голоса. У Веры Зубаревой есть стихотворное посвящение Инне Богачинской. Обе – из Одессы, обе - живут в США. У Богачинской голос порой срывается на крик. В поэзии Зубаревой больше сдержанности и, я бы сказал, горькой и мудрой трезвости. У неё появляются классические натурфилософские размышления (каковых я бы пожелал ей в будущих книгах побольше) - вот стихотворение «К ракушке», пронизанное пронзительным опущением хрупкости жизни. «Перламутр убывает./ Мне – моё. Бессмертное – морю». Вот прелестный жук: «И поле зренья занимает жук,/ чьё шумное сыпучее старанье,/ должно быть, слышится/ на много миль вокруг». Привет от Заболоцкого! Впрочем, и от многих других поэтов. Ибо пишем мы не в одиночку, выкрикивая что-нибудь своё как можно громче. Писать, находясь в поле поэтической традиции, и труд, и честь.
Илья Рейдерман