Евгений ЛЕЙЗЕРОВ

 
     «Пускай я умру под забором, как пес,
      Пусть жизнь меня в землю втоптала, – 
      Я верю: то бог меня снегом занес,
      То вьюга меня целовала!»
                Александр Блок «Поэты»
 
        «Или бунт на борту обнаружив,
         Из-за пояса рвет пистолет,
         Так что золото сыплется с кружев,
         С розоватых брабантских манжет.»
                                                                                                 Николай Гумилёв «Капитаны»
 
   Среди негативных вестей первых лет Советской власти Петроград потрясли два события августа 1921 года: 7 августа умер знаменитый 40-летний поэт Александр Блок, а 26 августа расстрелян известный 35-летний поэт Николай Гумилёв. Что же на самом деле произошло?
                                                  «О назначении поэта»
           В январе 2018 года исполнилось 100 лет поэме Александра Блока «Двенадцать», ставшей своего рода памятной датой российской культуры. Если задуматься, еще со школьной скамьи нам известны литературные произведения, вошедшие не только в наше общепринятое словесное богатство, но и, как правило, неблагоприятным образом, отразившиеся на их создателях. Вспомните «Путешествие из Петербурга в Москву» Радищева, «Героя нашего времени» Лермонтова. В этом ряду стоит и поэма «Двенадцать» Александра Блока. После её публикации в 1918 году почти все почитатели поэта от него отвернулись, хотя Блок для них был олицетворением, символом Серебряного века. Отвернулись главным образом и из-за принятия автором революционных событий 1917 года, и то, что описано это скабрезным языком улицы, чего от Блока, конечно, никак не ожидали. Но с другой стороны, можно пояснить, что случилось с поэтом в декабре 1917-го. Дело в том, что в 1917-м он очень часто посещал балаганные уличные театры, которых в Петрограде тогда было неимоверно много, он часто слышал ту неистребимую бранную речь, которой пользовались уличные артисты. И мне понятно, что в какой-то момент всё это – и год, и революция, и балаганные куплеты артистов – даже непроизвольно от автора, вылилось в поэму «Двенадцать». И нельзя забывать, какой восторженный бум подняли большевики после публикации поэмы.
   Можно смело утверждать, что зимой 1921 года, Александр Блок после трех лет военного коммунизма и гражданской войны полностью откажется от постулатов поэмы «Двенадцать». Подтверждением служит его речь «О назначении поэта» на торжественном заседании, посвященном 84-й годовщине со дня смерти Пушкина, состоявшемся в Доме Литераторов. Как подчеркивает Глеб Струве[1], «Это – лебединая песнь Блока…, произнесённая в годовщину смерти Пушкина в 1921 году в Пушкинском Доме Академии Наук и дважды затем повторенная». То есть до первого выступления в Доме Литераторов 11 февраля 1921 года Блок произнес эту речь в Пушкинском Доме. Вот как сообщается об этом событии в редакционном предисловии к сборнику «Пушкин – Достоевкий» (Пг., 1921): «На торжественном собрании в память Пушкина присутствовал весь литературный Петербург. Представители разных мировоззрений сошлись в Доме литераторов ради двух поэтов: окруженного ореолом бессмертия Пушкина и идущего по пути к бессмертию Блока. Разно было всегда, и особенно в последние годы, отношение к Блоку, но то, что он сказал о Пушкине, и то, как он это сказал – с какой-то убежденной твердостью, – захватило всех, отразилось в слушателях не сразу осознанным волнением, вызвало долгие рукоплескания и возбудило долгие разговоры».
   В этой речи Блок не только говорит о назначении поэта и подкрепляет свои слова мыслями Пушкина, но дает также развернутую характеристику и поэтического творчества, и искусства вообще: «Поэт – сын гармонии; и ему дана какая-то роль в мировой культуре. Три дела возложены на него: во-первых – освободить звуки из родной безначальной стихии, в которой они пребывают; во-вторых – привести эти звуки в гармонию, дать им форму; в-третьих – внести эту гармонию во внешний мир».
   Безусловно литературный Петербург 1921 года знал и чувствовал Александра Блока: его профессорскую наследственность[2], его Прекрасную Даму[3], его драматургическую[4] и философскую[5] насыщенность творчества. Однако ближайшие друзья поэта были в курсе, что он физически устал от напряженной работы в советских учреждениях за последние три года (как говорил сам Блок «меня выпили»), что после «Двенадцати» он совсем не писал стихов и на все вопросы о своём молчании отвечал: «Все звуки прекратились… Разве вы не слышите, что никаких звуков нет?».
   Корней Чуковский[6] в этой связи писал: «В сущности не было отдельных стихотворений Блока, а было одно, сплошное, неделимое стихотворение всей его жизни; его жизнь и была стихотворением, которое лилось непрерывно, изо дня в день, двадцать лет, с 1898-го по 1918-й.
    Оттого так огромен и многознаменателен факт, что это стихотворение вдруг прекратилось. Никогда не прекращалось, а теперь прекратилось. Человек, который мог написать об одной только Прекрасной Даме, на одну только тему 687 стихотворений подряд, 687 любовных гимнов одной женщине, – невероятный молитвенник! – вдруг замолчал совсем и в течение нескольких лет не может написать ни строки!»
   И, конечно, нам родственно близка эта речь Блока, сказанная им за полгода до смерти – своего рода духовное завещание великого поэта грядущим потомкам. Блок понимал, что находится в данный момент в таком же кризисном положении, в каком был Пушкин в 1837-м. Теперь нам понятно, что отсутствие воздуха стало причиной скоропостижной смерти самого Блока, о чем он подчеркнул в своей речи: «И Пушкина тоже убила вовсе не пуля Дантеса. Его убило отсутствие воздуха. С ним умирала его Культура. <…> Покой и воля. Они необходимы поэту для освобождения гармонии. Но покой и волю тоже отнимают. Не внешний покой, а творческий. Не ребяческую волю, а творческую волю, – тайную свободу. И поэт умирает, потому что дышать ему уже нечем; жизнь потеряла смысл». 
   Теперь самое интересное. Мое вышесказанное предположение 2018 года о том, как написал Александр Блок «Двенадцать», действительно соответствует реальности. Как это ни странно, но ключ к реальному пониманию поэмы можно найти в творчестве популярного в дореволюционном Петрограде, а ныне почти забытого шансонье и поэта Михаила Савоярова[7], «грубоватое» творчество которого Блок высоко ценил и концерты которого посещал десятки раз. Поэтический язык поэмы «Двенадцать» и послереволюционный стиль Блока стали почти неузнаваемы. Видимо он испытал на себе влияние человека, с которым в последние предреволюционные годы состоял в приятельских отношениях: певца, поэта и эксцентрика, Михаила Савоярова. По словам Виктора Шкловского[8], поэму «Двенадцать» все дружно осудили и мало кто понял именно потому, что Блока слишком привыкли принимать всерьёз и только всерьёз: «Двенадцать» — ироническая вещь. Она написана даже не частушечным стилем, она сделана блатным стилем. Стилем уличного куплета вроде савояровских.»
   В своей статье «Гамбургский счет» Шкловский говорил также о Савоярове, самом популярном в предреволюционные годы петроградском шансонье, довольно часто (хотя и не всегда) выступавшего в так называемом «рваном жанре». До неузнаваемости загримировавшись под бродягу-босяка, этот грубый куплетист появлялся на сцене в стилизованном наряде типичного уголовника. Прямое подтверждение этому тезису мы находим в записных книжках Блока[9]. В марте 1918 года, когда его жена, Любовь Дмитриевна готовилась читать вслух поэму «Двенадцать» на вечерах и концертах, Блок специально водил её на савояровские концерты, чтобы показать, каким образом и с какой интонацией следует читать эти стихи. Судя по всему, Блок полагал, что читать «Двенадцать» нужно именно в той жёсткой блатной манере, как это делал Савояров, выступая в роли питерского уголовника.
   И еще примечательна в этом плане рассматриваемая статья Глеба Струве: «Двойственна, двусмысленна знаменитая блоковская революционная поэма «Двенадцать». Как известно, Блок написал ее в состоянии «одержимости»; в записке о «Двенадцати» Блок писал: «В январе 1918 года[10] я в последний раз отдался стихии не менее слепо, чем в январе 1907, или в марте 1914. Оттого я и не отрекаюсь от написанного тогда, что оно было писано в согласии со стихией: например, во время и после окончания «Двенадцати» я несколько дней ощущал физически, слухом, большой шум вокруг – шум слитный (вероятно, шум от крушения старого мира).» Таким образом, безусловно справедливо предположение, высказанное мной о непроизвольности написания «Двенадцати», ибо я цитату из блоковской записки «О двенадцати» прочел после моего предположения.
   Размышляя о поэме, у меня появился своего рода стихотворный ответ:
 
***
 
Великий Блок, когда писал «Двенадцать»,
стихия развернула слитный шум,
разбив певца всем смрадом оборванца,
перечеркнув итоги прежних дум
в последний год его размытой жизни…
Он – трагик, обреченный на успех,
романтик по-российски с укоризной,
любивший Русь превыше всех утех!                                                                                                                      30.01.2020
 
   «…Мы наш, мы новый мир построим – кто был ничем, тот станет всем.»[11]
 
        В связи с началом Первой мировой войны стольный град Санкт-Петербург 31 августа 1914 года был переименован в Петроград. У каждого из петроградских поэтов своё ви́денье происходящего в стране, у них своё поэтическое время, которое отразилось, как в их произведениях, так и в поступках, прозвучавших на всю Россию. Конечно, этот временной диктат отразился на Блоке, хотя из отпущенных ему кратких лет он прожил в Петрограде малую толику своей жизни.                 
Поэтому 1917-й год был для поэта, особенно решающим, в значительной степени определившим написание «Двенадцати».
   Знаменательно, что писал Блок в середине 1916 года о Первой мировой войне, являясь провозвестником будущего: «Я не боюсь шрапнелей. Но запах войны и сопряженного
с ней — есть хамство. <…> Если говорить дальше, то эта бессмысленная война ничем не
кончится. Она, как всякое хамство, безначальна и бесконечна, без-образиа.»[12] 
   18 апреля 1917 года Блок возвратился в Петроград, получив отпуск после службы во время войны в 13 инженерно-строительной дружине табельщиком.[13]        Читая подробности происходившего с поэтом в 1917-м, приоткрываешь завесу всего случившегося с Россией в предыдущие 30 лет.
   8 мая 1917 года Александр Блок был назначен редактором стенографического отчета, который готовила Учредительному собранию Чрезвычайная следственная комиссия для расследования противозаконных по должности действий бывших министров. Впоследствии им было написано произведение «Последние дни императорской власти». В предисловии «От составителя» поэт подчеркивает: «Вся деловая часть предлагаемой книжки основана на подлинных документах, в большинстве своем до сих пор не опубликованных и собранных учрежденной Временным правительством Чрезвычайной комиссией для расследования противозаконных по должности действий бывших министров[14]».
   Почему Блок согласился на такой неописуемо тяжелый труд? На мой взгляд, вся предыдущая жизнь, а прежде всего его философия, произведения, пристальное наблюдение за происходящим в Петрограде, подтолкнула поэта на этот шаг. И, конечно, хоть какое-то вспомоществование в тяжелейший 1917-й год. Как писал Бабенчиков[15] в своих воспоминаниях, Блок привлек его к литературному редактированию некоторых стенографических отчетов, так как поэту было тяжело справляться с этим делом одному: «На свою работу в Комиссии Блок смотрел как на исполнение гражданского долга. Он старался привлечь к ней самых близких ему людей — мать, жену, друзей: Евг. Павл. Иванова[16], В. Пяста[17], В. Княжнина[18] — и крайне добросовестно относился к собственной редакторской правке.»
   Но, кроме редакторской правки, Блок почти ежедневно присутствовал на допросах бывших министров, о чём свидетельствуют уже майские записи в его записной книжке:
«12 мая. Утром – Зимний дворец. Днем – 5 часов допроса директора департамента полиции Белецкого в Петропавловской крепости.», «15 мая. Во втором часу в Зимнем дворце начался допрос Горемыкина.[19] <…> Потом поехали в крепость, где до 7,5 допрашивался второй раз Белецкий. Все это обыкновенно (уже), страшно и жутко. Вечером я бродил, бродил. Белая ночь, женщины. Мне уютно в этой мрачной и одинокой бездне, которой имя – Петербург 17 года, Россия 17 года. Куда ты несешься жизнь?»                                             
    Да, в последней записи чувствуется одолевающая поэта философская направленность происходящего. Подобного рода высказывания довольно часто встречаются в записных книжках Блока, в которых он от описания произошедшего за день, переходит к размышлениям о настоящем и будущем: «28 февраля 1918. Днем было известие из Смольного, что немцы приостановились. <...> Вечером – у мамы, с Любой. Мама несчастная – слабая, говорит вялым голосом – всегда уж, квартира ее ужасная, нелепая. <…> Самое трудное. Сегодня я потерял крылья, и не верю потому. Опять – ложь на 10 лет. А там – старость, бездарность.»
    И хочется во всеуслышание произнести:
«Это был поэтический колосс:
Блок бессмертный, заветный, родной – 
Философски настроенный голос
Над судьбою, эпохой, страной!»
    Небольшое отступление. Во время подготовки этой статьи решил посмотреть фильм о Блоке «Я медленно сходил с ума». Показывали 24 ноября 2020 года по 1-му каналу, за три дня до 140-летия со дня рождения поэта. Меня возмутила позиция постановщиков фильма, ибо их цель – покопаться в грязном белье Блока: рассказать о его изменах, о любовницах, о его якобы родившихся детях. Для чего это сделано? Показать, что Блоку, как человеку, ничто человеческое не чуждо. Таким образом обесславить поэта, вытолкнуть его в яму пошлости, привить зрителям неуважение к русской поэзии. Конечно, практически сделать такой, подкупающий своей вульгарностью фильм, довольно просто: есть записные книжки Блока, из которых подбираются нужные строки да плюс слухи, это подтверждающие. Но вдумайтесь: налицо низменное оскорбление памяти великого поэта Серебряного века.  
 
               «Серьезное писание началось, когда мне было около 18 лет»
 
   Обратимся к автобиографии поэта, которая в основном написана в мирное петербургское время в октябре 1909 года, а скорректирована и дописана уже в июне 1915 года во время Первой мировой войны. Между прочим, в своей биографии Александр Блок приводит много интересных фактов, начиная с того, что «Семья моей матери причастна к литературе и к науке». Далее рассказывается об его деде Андрее Николаевиче Бекетове, ботанике, ректоре Петербургского университета: «Он принадлежал к тем идеалистам чистой воды, которых наше время уже почти не знает».
   Примечательно еще другое: интересное заключение сделано Енишерловым[20][21] в статье «Просветитель[22]». «Если бы современникам ректора Санкт-Петербургского университета Андрея Николаевича Бекетова, «отца русских ботаников», общественного деятеля и публициста, стало известно, что через 100 лет его будут вспоминать, в основном, в связи с именем его любимого внука Сашуры, поэта Александра Блока, они были бы, по меньшей мере, удивлены. Ректор Бекетов был человеком выдающимся, разнообразие его талантов, постоянная просветительская деятельность, доброжелательность и всепоглощающая любовь к России, свойственная лучшим представителям русской интеллигенции XIX века, привлекали к нему самых разных людей. <…> Ближайшим другом Бекетова был Д. И. Менделеев, часто в его доме бывал И. М. Сеченов, его дружбой гордился И. И. Мечников. Выдающиеся ученые, профессора, работавшие в Санкт-Петербургском университете не случайно в течение 16-ти лет избирали Андрея Николаевича Бекетова вначале деканом физико-математического факультета (1870—1876), а затем ректором университета (1876—1883). <…> Кроме того, Андрей Николаевич Бекетов был организатором и вдохновителем высшего женского образования в России, президентом Петербургского общества естествоиспытателей, вице-президентом Вольного Экономического общества, членом комитета Литературного фонда, где общался с М. Е. Салтыковым-Щедриным, Н. К. Михайловским, В. Г. Короленко, работал в редакции энциклопедического словаря Брокгауза и Эфрона, для которого написал более 80 статей по вопросам ботаники и биологии. <…> Кроме занятий наукой Андрей Николаевич Бекетов уделял много внимания литературному труду. Его перу принадлежат мемуары, портреты современников, исторические романы, автобиографические записки и многое другое. Так что любовь к литературному труду у его дочерей и внуков была наследственной.»
   Собственно говоря, Блок в автобиографии это заключение Енишерлова подтверждает, ссылаясь на литературные труды своей бабушки[23], матери[24] и двух ее сестер[25]. Но здесь требуется уточнение: как собственно сам поэт работал, что брал за основу творчества?
   Ответ находим в воспоминаниях Бабенчикова: «Свой письменный стол, книги и бумаги Блок содержал в безупречном порядке и чистоте. Оглядывая кабинет Блока, трудно было представить себе, что здесь протекает его работа. Всякое чужое вмешательство в эту работу было ему невыносимо, и пока он не доводил ее до конца, он тщательно прятал ее от посторонних глаз.
   В каждом деле Ал. Ал. любил завершенность мастерства, тонкость художественной отделки, артистичность исполнения. Ему претил дилетантизм.»
   Заканчивает Блок автобиографию неожиданно: «…кроме того, мне приводилось почему-то каждые шесть лет моей жизни возвращаться в Bad Nauheim (Hessen-Nassau), с которым у меня связаны особенные воспоминания.
   Этой весною (1915 года) мне пришлось бы возвращаться туда в четвертый раз; но в личную и низшую мистику моих поездок в Bad Nauheim вмешалась общая и высшая мистика войны.»                                                                                                      Потрясающе! Поэт пророчески предсказал свой уход из жизни, который произошел через шесть лет, не только из-за мистики войны, но и благодаря написанной поэме «Двенадцать» (кратное шести). Как писал Георгий Иванов,[26] «Блок понял ошибку “Двенадцати” и ужаснулся ее непоправимости… Он умер от “Двенадцати”, как другие умирают от воспаления легких или разрыва сердца…»
 
                          «БЕЗ БОЖЕСТВА, БЕЗ ВДОХНОВЕНЬЯ»
                                                  (Цех акмеистов)
   Это последняя статья Блока, написанная им в апреле 1921 года. Это время наступления неминуемого физического кризиса и последнего творческого взлёта. Состояние здоровья поэта за последние три года (1919-1921) стремительно ухудшалось, чему способствовали, как внешние – гражданская война, военный коммунизм, так и внутренние причины.             15 февраля 1919 года Александр Александрович был арестован Петроградской ЧК, находившейся на улице Гороховой, дом 2. Его подозревали в участии в левоэсеровском заговоре. Блок в этот день запишет: «Вечером после прогулки застаю у себя комиссара Булацеля и конвойного. Обыск и арест, ночь в компании в ожидании допроса на "Гороховой"                                                                                                                                       Арестованных на Гороховой содержали на чердаке – под самой крышей. Чердак был темен, но само здание в те годы и глубокой ночью было самым оживленным – окна были освещены ночь напролет. Найти место на нарах на чердаке было сложно, описал дни ареста Иванов– Разумник[27]. Лампочки тускло освещали лица поделенных на «пятерки» людей: на «пятерку» подавалась одна миска к обеду и ужину. Спать предлагалось на голых досках, но заснуть было трудно из-за вони и клопов. Кстати, Иванов-Разумник утверждал позже, что Блок занял «как раз то место на досках, где я провел предыдущую ночь, и вошел в ту же мою “пятерку”». Некий Варшавер, сидевший на чердаке с Блоком, писал, что на нарах зэки расспрашивали Блока о его работе в Чрезвычайной следственной комиссии по расследованию преступлений царского режима, о распутинщине, еще памятной всем, о «текущем моменте». «Шигалевщина бродит в умах, – заметил якобы Блок и, процитировав на память знаменитые слова героя “Бесов” Достоевского, оборвал фразу. – Если щигалевщина победит…» – «А вы думаете, она еще не победила?» – спросил какой-то лицеист, вывернувшийся из темноты рядом.                                                          С этой мыслью, возможно, и уснул. А в третьем часу ночи его разбудили и повели на очередной допрос – «на второй этаж, в ярко освещенную комнату, где за письменным столом сидел следователь, молодой человек в военной форме». Блок запомнил фамилию его – Байковский. Легендарной оказалась личность! Бережков, работник КГБ, в книге «Питерские прокураторы» свидетельствует: Байковский, сын торговца мясом, не одолевший даже вступительных экзаменов в гимназию, в ЧК стал заведующим следствием и «первым принимал решения о судьбе всех, попавших сюда… Не имея доказательств, на основании лишь личных показаний или анкетных сведений, он выносил приговоры о расстрелах; использовал лжесвидетелей, создавал такие условия, при которых арестованный “ломался”». Так вот этот Байковский, как занесет потом в дневник Блок, возвратил ему документы, так как за него  заступился Луначарский.[28]                Полностью согласен с мнением историка Вячеслава Недошивина[29], когда он анализируя данные факты приходит к такому выводу: «Случай, судьба? Не знаю. Знаю, что русской литературе в те три дня повезло баснословно. Ни Гумилеву, ни десяткам поэтов потом так, увы, не повезет.»                                                                                                                                                           Возвращаясь к статье «Без божества, без вдохновенья», где Блок резко критикует акмеистов, в первую очередь Гумилева, понимаешь, что мировоззрения двух петербургских поэтов разительно отличны друг от друга. Но их судьбы непроизвольно пересекались, производя в итоге непризнание литературного стиля одного другим                                                                                Рассуждая об акмеизме, Блок, однако стремится отделить зёрна от плевел, задать свой неразрешимый вопрос: «Новое» направление Н. Гумилев характеризовал тем, что «акмеисты стремятся разбивать оковы метра пропуском слогов» (что, впрочем, в России поэты делали уже сто лет), «более чем когда-либо вольно переставляют ударения» (?), привыкли «к смелым поворотам мысли» (!), ищут в живой народной речи новых слов (!), обладают «светлой иронией, не подрывающей корней веры» (вот это благоразумно!), и не соглашаются «приносить в жертву символу всех прочих способов поэтического воздействия» (кому, кроме Н. Гумилева, приходило в голову видеть в символе «способ поэтического воздействия»? И как это символ, например, крест, «воздействует поэтически»? – этого объяснять я не берусь).»                                                     
В конце статьи Александр Блок доходит до главного: «Н. Гумилев вещает: «Поэтом является тот, кто учтет все законы, управляющие комплексом взятых им слов. Учитывающий только часть этих законов будет художником прозаиком, а не учитывающий ничего, кроме идейного содержания слов и их сочетаний, будет литератором, творцом деловой прозы.                                                                        Следует ответ: «Это жутко. До сих пор мы думали совершенно иначе: что в поэте непременно должно быть что-то праздничное; что для поэта потребно вдохновение; что поэт идет «дорогою свободной, куда влечет его свободный ум», и многое другое, разное, иногда прямо противоположное, но всегда – менее скучное и менее мрачное, чем приведенное определение Н. Гумилева.
        И напоследок звучит жесткий укор: «Когда отбросишь все эти горькие шутки, становится грустно; ибо Н. Гумилев и некоторые другие «акмеисты», несомненно даровитые, топят самих себя в холодном болоте бездушных теорий и всяческого формализма; они спят непробудным сном без сновидений; они не имеют и не желают иметь тени представления о русской жизни и о жизни мира вообще; в своей поэзии (а следовательно,  и в себе самих) они замалчивают самое главное, единственно ценное: душу».                                                                                           
 Самое печальное, что в силу сложившихся обстоятельств, Гумилев не только не мог ответить оппоненту, но даже прочесть его статью. Думаю, что его ответ был бы не менее хлёстким, как в свое время отзыв на поэму «Двенадцать»: «вторично распял Христа и еще раз расстрелял государя». Удивительно другое: в 1925 году в Ленинграде статья Блока вышла в сборнике «Современная литература» с грубыми искажениями. Полагаю, что помог НЭП, но и цензура при этом поработала.
                                      Последние месяцы жизни
   Поэт Александр Блок стал для современников особенной, неповторимой личностью. Такие его стихи, как «Ночь, улица, фонарь, аптека», «Незнакомка», «В ресторане» сразу после их публикации становились поистине всенародными. А сколько интересных, выдающихся людей познакомилось с ним при его жизни, сколько бесчисленных воспоминаний о поэте опубликовано?[30]                                           Но, пожалуй, среди всех почитателей Блока на первое место я бы поставил поэта Марину Цветаеву. Её 16 «Стихов к Блоку» поражают не только любовью к Александру Александровичу, но глубоким, потрясающимся преклонением перед ним. Называя Блока «сплошной совестью», воплощенным духом, она подтверждает это следующим стихом из подборки, предсказывая в то же время за 5,5 лет уход поэта из жизни:
          
   Самое интересное: Марина Ивановна оказалась пророчицей и в отношении крыльев: Блок писал 28 февраля 1918 года, что он потерял крылья (об этом указано в этой статье). …На протяжении многих лет, да и сейчас, люди спрашивают – почему умер Блок, можно ли было его спасти? Ответ можно найти в документах. Блок был одним из тех деятелей искусства Петрограда, кто не просто принял советскую власть, но согласился работать на её пользу. Однако негативное отношение к Блоку со стороны некоторых руководителей культуры привело к тому, что он остался под конец жизни без материальных средств и умер от голода.    
       Власть широко начала использовать имя поэта в своих целях. На протяжении 1918—1920 годов Блока, зачастую вопреки его воле, назначали и выбирали на различные должности в организациях, комитетах, комиссиях. Постоянно возрастающий объём работы подорвал силы поэта. Тяжёлые нагрузки в советских учреждениях и проживание в голодном и холодном революционном Петрограде окончательно расшатали здоровье поэта — у Блока развилась астма, появились психические расстройства, зимой 1920 года началась цинга.               Весной 1921 года Александр Блок вместе с Фёдором Сологубом[31] просили выдать им выездные визы. Вопрос рассматривало Политбюро ЦК РКП(б). В выезде было отказано и вместо этого было постановлено «поручить Наркомпроду позаботиться об улучшении продовольственного положения Блока». Луначарский отмечал: «Мы в буквальном смысле слова, не отпуская поэта и не давая ему вместе с тем необходимых удовлетворительных условий, замучали его». Ряд историков полагал, что В. И. Ленин и В. Р. Менжинский сыграли особо негативную роль в судьбе поэта, запретив больному выезд на лечение в санаторий в Финляндии, о чём, по ходатайству Максима Горького и Луначарского, шла речь на заседании политбюро ЦК РКП(б) 12 июля 1921 года. Выхлопотанное Л. Б. Каменевым и А. В. Луначарским на последующем заседании политбюро разрешение на выезд было подписано 23 июля 1921 года. Но так как состояние Блока ухудшилось, 29 июля 1921 Горький просит разрешение на выезд и жене Блока как сопровождающему лицу. Уже 1 августа разрешение на выезд Л. Д. Блок подписано Молотовым, но Горький узнает об этом от Луначарского только 6 августа.                                                                        Читая партийные протоколы, со всей очевидностью понимаешь, до чего же предсказание Цветаевой оказалось верным. Партийцы, как по нотам, точнее, по строке из стиха разыграли трагикомедию «И умереть заставили». До чего же больно, безнравственно, жутко…                                                                                                                                                                      Действительно Блок очень тяжело, серьезно болел, и всё же в мае поехал в Москву. Вот последние записи в его дневнике:                                                                                                               
  11 мая 1921 года: «1 мая, в первый день Пасхи, мы выехали <…> в международном вагоне, с Чуковским и Алянским[32] в Москву. <…> Три вечера (мои с Чуковским), проходили с возрастающим успехом, но получил я гроши, кроме цветов, записок и писем.», 25 мая «Наша скудная и мрачная жизнь в первые пять месяцев: отношения Любы и мамы, Любин театр <…> Болезнь моя росла, усталость и тоска загрызали, в нашей квартире я только молчал.», 18 июня «Мне трудно дышать, сердце заняло полгруди"                                 
     7 августа 1921 года поэт умер от воспаления сердечных клапанов на 41-м году жизни. Накануне смерти Блок долго бредил, одержимый единственной мыслью: все ли экземпляры «Двенадцати» уничтожены.                                          
Хоронили 10 августа на Смоленском православном кладбище Петрограда. Тысячи горожан пришли проводить в последний путь классика символизма, певца Санкт-Петербурга. И гроб несли от набережной Пряжки шесть километров на руках: всё это было поразительно для голодающего и больного Петрограда, в котором к тому времени разруха и военный коммунизм выкосили две трети дореволюционного населения. И, конечно, многие поэты стихами отметили эту скорбную весть. Марина Цветаева на 9-й день после ухода поэта из жизни написала 4 стиха. Вот одно из них:
Думали — человек!
И умереть заставили.
Умер теперь, навек.
— Плачьте о мертвом ангеле!
Он на закате дня
Пел красоту вечернюю.
Три восковых огня
Треплются, лицемерные.
Шли от него лучи —
Жаркие струны по снегу!
Три восковых свечи —
Солнцу-то! Светоносному!
О поглядите, как
Веки ввалились темные!
О поглядите, как
Крылья его поломаны!
Черный читает чтец,
Крестятся руки праздные…
— Мертвый лежит певец
И воскресенье празднует.

1916 г.
 Самое интересное: Марина Ивановна оказалась пророчицей и в отношении крыльев: Блок писал 28 февраля 1918 года, что он потерял крылья (об этом указано в этой статье). …На протяжении многих лет, да и сейчас, люди спрашивают – почему умер Блок, можно ли было его спасти? Ответ можно найти в документах. Блок был одним из тех деятелей искусства Петрограда, кто не просто принял советскую власть, но согласился работать на её пользу. Однако негативное отношение к Блоку со стороны некоторых руководителей культуры привело к тому, что он остался под конец жизни без материальных средств и умер от голода.    
       Власть широко начала использовать имя поэта в своих целях. На протяжении 1918—1920 годов Блока, зачастую вопреки его воле, назначали и выбирали на различные должности в организациях, комитетах, комиссиях. Постоянно возрастающий объём работы подорвал силы поэта. Тяжёлые нагрузки в советских учреждениях и проживание в голодном и холодном революционном Петрограде окончательно расшатали здоровье поэта — у Блока развилась астма, появились психические расстройства, зимой 1920 года началась цинга.               Весной 1921 года Александр Блок вместе с Фёдором Сологубом[31] просили выдать им выездные визы. Вопрос рассматривало Политбюро ЦК РКП(б). В выезде было отказано и вместо этого было постановлено «поручить Наркомпроду позаботиться об улучшении продовольственного положения Блока». Луначарский отмечал: «Мы в буквальном смысле слова, не отпуская поэта и не давая ему вместе с тем необходимых удовлетворительных условий, замучали его». Ряд историков полагал, что В. И. Ленин и В. Р. Менжинский сыграли особо негативную роль в судьбе поэта, запретив больному выезд на лечение в санаторий в Финляндии, о чём, по ходатайству Максима Горького и Луначарского, шла речь на заседании политбюро ЦК РКП(б) 12 июля 1921 года. Выхлопотанное Л. Б. Каменевым и А. В. Луначарским на последующем заседании политбюро разрешение на выезд было подписано 23 июля 1921 года. Но так как состояние Блока ухудшилось, 29 июля 1921 Горький просит разрешение на выезд и жене Блока как сопровождающему лицу. Уже 1 августа разрешение на выезд Л. Д. Блок подписано Молотовым, но Горький узнает об этом от Луначарского только 6 августа.                                                                        Читая партийные протоколы, со всей очевидностью понимаешь, до чего же предсказание Цветаевой оказалось верным. Партийцы, как по нотам, точнее, по строке из стиха разыграли трагикомедию «И умереть заставили». До чего же больно, безнравственно, жутко…                                                                                                                                                                      Действительно Блок очень тяжело, серьезно болел, и всё же в мае поехал в Москву. Вот последние записи в его дневнике:                                                                                                               
  11 мая 1921 года: «1 мая, в первый день Пасхи, мы выехали <…> в международном вагоне, с Чуковским и Алянским[32] в Москву. <…> Три вечера (мои с Чуковским), проходили с возрастающим успехом, но получил я гроши, кроме цветов, записок и писем.», 25 мая «Наша скудная и мрачная жизнь в первые пять месяцев: отношения Любы и мамы, Любин театр <…> Болезнь моя росла, усталость и тоска загрызали, в нашей квартире я только молчал.», 18 июня «Мне трудно дышать, сердце заняло полгруди"                                 
     7 августа 1921 года поэт умер от воспаления сердечных клапанов на 41-м году жизни. Накануне смерти Блок долго бредил, одержимый единственной мыслью: все ли экземпляры «Двенадцати» уничтожены.                                          
Хоронили 10 августа на Смоленском православном кладбище Петрограда. Тысячи горожан пришли проводить в последний путь классика символизма, певца Санкт-Петербурга. И гроб несли от набережной Пряжки шесть километров на руках: всё это было поразительно для голодающего и больного Петрограда, в котором к тому времени разруха и военный коммунизм выкосили две трети дореволюционного населения. И, конечно, многие поэты стихами отметили эту скорбную весть. Марина Цветаева на 9-й день после ухода поэта из жизни написала 4 стиха. Вот одно из них:

           11

Други его – не тревожьте его!                                                                                                                                                          

Слуги его – не тревожьте его!

Было так ясно на лике его:

Царство мое не от мира сего.

Вещие вьюги кружили вдоль жил,

Плечи сутулые гнулись от крыл,

В певчую прорезь, в запекшийся пыл – 

Лебедем душу свою упустил!

Падай же, падай же, тяжкая медь!

Крылья изведали право: лететь!

Губы, кричавшие слово: ответь! – 

Знают, что этого нет – умереть!

Зори пьет, море пьет, – в полную сыть

Бражничает. – Панихид не служить!

У навсегда повелевшего: быть! – 

Хлеба достанет его накормить!

Владимир Набоков, тогда студент Кембриджа, тоже откликнулся:

На смерть Блока

За туманами плыли туманы, 

за луной расцветала луна…  

Воспевал он лазурные страны,

где поет неземная весна. 
 

И в туманах Прекрасная Дама

проплывала, звала вдалеке, 

словно звон отдаленного храма,  

словно лунная зыбь на реке. 
 

Узнавал он ее в трепетанье 

розоватых вечерних теней 

и в метелях, смятенье, молчанье 

чародейной отчизны своей. 
 

Он любил ее гордо и нежно,

к ней тянулся он, строен и строг, – 

но ладони ее белоснежной 

бледный рыцарь коснуться не мог... 
 

Слишком сумрачна, слишком коварна 

одичалая стала земля, 

и, склонившись на щит лучезарный, 

оглянул он пустые поля. 
 

И обманут мечтой несказанной 

и холодною мглой окружен, 

он растаял, как месяц туманный, 

как далекий молитвенный звон.

                                                   14 августа 1921

   Отпевание было совершено 10 августа (28 июля ст. ст. – день празднования Смоленской иконы Божией Матери) в церкви Воскресения Христова.                                                                                                           
  Нектарий, один из оптинских старцев, ответил на вопрос об уходе поэта из жизни: Блок — в раю.
 
                                                               Николай Гумилёв                                                                                                                                                                                                                                                          Кто такой Гумилёв и почему к нему всегда был неиссякаемый интерес, что при его жизни, а уж тем более после его расстрела?                                                                                                                   Для меня второе поэтическое рождение Николая Степановича Гумилёва состоялось в мае 1986 года, когда впервые после 65 лет запрета на публикации его произведений, они всё же появились на страницах журнала «Огонек». Помню, как обсуждался этот невероятный факт в литературном объединении «Нарвская застава», как мы повторяли опубликованные стихи поэта, ставшие наконец-то официально признанными. Публикация, составленная Владимиром Енишерловым и Натальей Колосовой, была приурочена к 100-летию поэта, а поскольку Гумилев родился в апреле, как и Ленин, то его стихи по иронии судьбы попали как раз в ленинский номер с портретом вождя мирового пролетариата на обложке. Да, в строках этого поэта чувствовался посыл Гомера, а его жизненные одиссеи предвосхищали сократовский уход из жизни:
 
   КАПИТАНЫ
 
               1
_    _   _   _    _   _   _
 
Чья не пылью затерянных хартий – 
Солью моря пропитана грудь.
Кто иглой на разорванной карте
Отмечает свой дерзостный путь.
 
И, взойдя на трепещущий мостик,
Вспоминает покинутый порт,
Отряхая ударами трости
Клочья пены с высоких ботфорт,
 
Или бунт на борту обнаружив,
Из-за пояса рвет пистолет,
Так что золото сыплется с кружев,
С розоватых брабантских манжет.
 
Пусть безумствует море и хлещет,
Гребни волн поднялись в небеса – 
Ни один пред грозой не трепещет,
Ни один не свернет паруса.
 
_    _   _   _    _   _   _   _
                                                              Личность поэта
   Николай Степанович Гумилёв родился в Кронштадте 15 апреля 1886 года. Отец поэта — статский советник в отставке, в прошлом морской врач. Известно, когда отец, ходивший не раз в кругосветные путешествия, начинал рассказывать о морских походах, десятилетний Коля сразу же раскладывал большую географическую карту, чтобы отмечать отцовский маршрут следования.                        
Пожалуй, детство Николая Гумилёва напоминает детство Александра Васильевича Суворова. Почему? Он, также, как великий полководец, рос слабым, часто болел, но именно в детские годы, каждый из них поставил перед собой главную цель в жизни. Именно в детстве, каждый из них, чтоб укрепить здоровье и волю, стал усиленно заниматься физическими упражнениями.                                       
Но есть и существенное различие: Гумилеву хотелось уже тогда быть первым: еще семилетним ребенком рухнул в обморок, когда другой мальчик перегнал его, состязаясь в беге. Конечно, ему, при физической слабости от рождения, было значительно труднее, чем кому бы то ни было. «И все-таки я ухитрялся забираться на самую верхушку ели, на что ни брат, ни дворовые мальчишки не решались» — говорил он много лет спустя. «Смелость заменяла мне силу и ловкость». Но главное, рассказывал Георгий Иванов, который хорошо знал поэта, «Гумилев подростком, ложась спать, думал об одном: как бы прославиться. Мечтая о славе, он вставал утром, пил чай, шел в гимназию. Он воображал тысячи способов осуществить свою мечту. Стать полководцем? Ученым? Изобрести перпетуум-мобиле? Безразлично что — только бы люди повторяли имя Гумилева, писали о нем книги, удивлялись и завидовали ему. И, от природы робкий, застенчивый, болезненный человек, Гумилев «приказал» себе стать охотником на львов, уланом, добровольно пошедшим воевать и заработавшим два Георгия, заговорщиком».                                                                                                                                                      Сравнивая жизненные пути Суворова и Гумилева (первый прожил 70 лет, второй 35), можно посмотреть и со стороны, особенно если сторона заграничная. «Молясь, остря, весь преданный причудам, то ловкий шут, то демон, то герой — Суворов был необъяснимым чудом», — писал о нём лорд Байрон. «Суворов обедает утром, ужинает днём, спит вечером, часть ночи поёт, а на заре гуляет почти голый или катается в траве, что, по его мнению, очень полезно для его здоровья», — свидетельствовал герцог Ришельё[33].                                                                                             
     Про Гумилева красноречиво написал Иоганнес фон Гюнтер[34]: «Он был насмешником, – и убежденным монархистом. Мы часто спорили с ним; я мог еще верить, пожалуй, в просвещенный абсолютизм, но уж никак не в наследственную монархию. Гумилев же стоял за нее, но я и сегодня не мог бы сказать, действительно ли был он сторонником дома Романовых? Может быть, скорее сторонником рюриковичей, им самим созданным дома Рюриковых. Он был совершенно не модный человек и несомненно чувствовал себя лучше где-нибудь в Эритрее на коне, чем в автомобиле в Париже или в трамвае в Петербурге.»                                                                  Но проницательный читатель скажет – к чему такие сравнения? Суворов – генералиссимус, гордость России, похоронен в Некрополе Александро-Невской Лавры Санкт-Петербурга, его имя известно всем жителям страны, чего не скажешь про Гумилева. И с этим нельзя не согласиться. В 2018-м мной написано:
Жизнь Гумилёва
 
Как двадцатые годы впечатаны:
там расстрелян великий поэт,
Гумилёв Николай Степанович,
тридцати пяти сведущих лет.
 
Расстреляли, столетье прошедши,
нет могилы, – таков прецедент,
даже памятника нет ушедшему
кавалеру георгиевских лент.
 
Что за дикость? Без счёта нечестности!
Век Серебряный в тон говорит:
«Гумилёв –  акмеизм человечности – 
восходящей российской зари!»
 
               ***                                                                 
 
Отмирала с расстрелом эпоха:
завершался военкоммунизм,
у ворот НЭП стоял, что неплохо,
у поэта лишь Отняли жизнь…
   Справедливо, что могут быть разные взгляды на одно и то же явление: сколько людей, столько и мнений. О Гумилеве стоит привести два интересных момента. Эмигрантская писательница Ирина Кунина вспоминала, как во время одной из их совместных прогулок произошло событие, которое во многом определило дальнейшую судьбу Гумилёва: «На нас налетел оголтело орущий мальчишка-газетчик. Слов мы не разобрали, и только когда он заорал, вторично промчавшись мимо нас, расслышали: «Убийство царской семьи в Екатеринбурге!» Гумилев рванулся и бросился за газетчиком, схватил его за рукав, вырвал из его рук страничку экстренного выпуска. Он был бел и, казалось, еле стоял на ногах…» Прочитав сообщение, Гумилев перекрестился и «только погодя, сдавленным голосом, сказал: «Царствие им небесное. Никогда им этого не прощу». (Реакция Гумилёва вполне объяснима: служил в эскадроне Ея Величества, даже первый Георгиевский крест получил из рук императрицы).  Лучшая ученица поэта Ирина Одоевцева написала о нем уже после расстрела «Балладу о Гумилеве», четыре четверостишия из которой надобно привести:
---------------------------
Когда войну объявили,
Гумилев ушел воевать.
Ушел и оставил в Царском
Сына, жену и мать.

Средь храбрых он был храбрейший,
И, может быть, оттого
Вражеские снаряды
 И пули щадили его.
 -------------------------                                                                                                                                                                                              Потом поставили к стенке                                                                                                                                             И расстреляли его.                                                                                                                                                                    И нет на его могиле
 Ни креста, ни холма — ничего.
Но любимые им серафимы
За его прилетели душой.
И звезды в небе пели: —
 ''Слава тебе, герой!''
                                                  «Записки кавалериста»
   Про неистребимо духовное желание поэта пойти на войну писал Андрей Левинсон[35]: «Войну он принял с простотою совершенной, с прямолинейной горячностью. Он был одним из немногих, чью душу война застала в наибольшей боевой готовности. Патриотизм его был столь же безоговорочен, как безоблачно было его религиозное исповедание». Такого же мнения придерживался писатель Александр Куприн: «ему не чужды были старые, смешные ныне предрассудки: любовь к Родине, сознание живого долга перед нею и чувство личной чести. И еще старомодное было то, что он по этим трем пунктам всегда был готов заплатить собственной жизнью...»               
Поэтому, когда была объявлена война в июле 1914 года, Гумилев сразу же предпринял невероятные усилия, чтобы уже в октябре того же года оказаться в действующей армии добровольцем. Ахматова вспоминала о хлопотах Николая Степановича при поступлении на военную службу: «Это было очень длительно и утомительно». Тем не менее уже 5 августа 1914 года Гумилев был в военной форме, в этот день его с Ахматовой на Царскосельском вокзале встретил А. Блок (об этом имеется запись в его записной книжке). 
   Первым документальным свидетельством пребывания Гумилева в действующей армии является письмо Ахматовой, отправленное 7 октября 1914 года: «Я уже в настоящей армии, но пока не сражаемся, и когда начнем, неизвестно <…> Пиши мне в 1-ую действующую армию, в мой полк, эскадрон Ея Величества.»                                                                                                 
«Записки кавалериста» с самого начала были задуманы автором как документальная повесть, рассказывающая обо всех главных событиях первого года его участия в войне.                                   
Точность описания, с одной стороны, и большие временные сдвиги между событиями и датами публикации их описаний («запаздывание» составляло от 3 до 10 месяцев) позволяют утверждать, что с первых дней своего пребывания в Уланском полку Гумилев вел подробный дневник. Этот дневник и составил «Записки кавалериста», печатавшиеся в газете «Биржевые ведомости» на протяжении почти года: с 3 февраля 1915 года по 11 января 1916 года прошло 17 публикаций.                                                                                                                                                             Стоит привести один интересный фрагмент из «Записок кавалериста», подчеркивающий задористый, мальчишеский характер поэта.                                                                                                                     
      «Мы пошли лавой, и я опять был дозорным. Проезжал мимо брошенных неприятелем окопов, где валялись сломанная винтовка, изодранные патронташи и целые груды патронов. Кое-где виднелись красные пятна, но они не вызывали того чувства неловкости, которое нас охватывает при виде крови в мирное время.                                                                                                                      Передо мной на невысоком холме была ферма. Там мог скрываться неприятель, и я, сняв с плеча винтовку, осторожно приблизился к ней. Старик, давно перешедший возраст ландштурмиста, робко смотрел на меня из окна. Я спросил его, где солдаты. Быстро, словно повторяя заученный урок, он ответил, что они прошли полчаса тому назад, и указал направление. Был он красноглазый, с небритым подбородком и корявыми руками. Наверно, такие во время нашего похода в Восточную Пруссию стреляли в наших солдат из монтекристо. Я не поверил ему и проехал дальше. Шагах в пятистах за фермой начинался лес, в который мне надо было въехать, но моё внимание привлекла куча соломы, в которой я инстинктом охотника угадывал что-то для меня интересное. В ней могли прятаться германцы. Если они вылезут прежде, чем я их замечу, они застрелят меня. Если я замечу их вылезающими, то — я их застрелю. Я стал объезжать солому, чутко прислушиваясь и держа винтовку на весу. Лошадь фыркала, поводила ушами и слушалась неохотно. Я так был поглощён моим исследованием, что не сразу обратил внимание на редкую трескотню, раздававшуюся со стороны леса. Лёгкое облачко белой пыли, взвивавшееся шагах в пяти от меня, привлекло моё внимание. Но только когда, жалостно ноя, пуля пролетела над моей головой, я понял, что меня обстреливают, и притом из лесу. Я обернулся на разъезд, чтобы узнать, что мне делать. Он карьером скакал обратно. Надо было уходить и мне. Моя лошадь сразу поднялась в галоп, и как последнее впечатление я запомнил крупную фигуру в чёрной шинели, с каской на голове, на четвереньках, с медвежьей ухваткой вылезавшую из соломы.                                                                 
Пальба уже стихла, когда я присоединился к разъезду. Корнет был доволен. Он открыл неприятеля, не потеряв при этом ни одного человека. Через десять минут наша артиллерия примется за дело. А мне было только мучительно обидно, что какие-то люди стреляли по мне, бросили мне этим вызов, а я не принял его и повернул. Даже радость избавления от опасности нисколько не смягчала этой внезапно закипевшей жажды боя и мести.»                                                                        
Свою военную карьеру Гумилёв завершил работой в шифровальном отделе Русского правительственного комитета в Великобритании. Стоит назвать награды: когда, где и за что был награжден поэт во время войны.
    За ночную разведку перед сражением Приказом по Гвардейскому кавалерийскому корпусу от 24 декабря 1914 года № 30, он был награждён знаком отличия военного ордена (Георгиевского креста) 4-й степени № 134060 и повышен в звании до ефрейтора. Знак отличия был вручен ему 13 января 1915 года, а 15 января он был произведён в унтер-офицеры.
В 1915 году Николай Гумилёв воевал на Западной Украине (Волынь). Здесь он прошёл самые тяжкие военные испытания, получил 2-й знак отличия военного ордена (Георгиевского креста), которым очень гордился. 6 июля началась масштабная атака противника. Была поставлена задача удерживать позиции до подхода пехоты, операция была проведена успешно, причём было спасено несколько пулемётов, один из которых нёс Гумилёв. За это Приказом по Гвардейскому кавалерийскому корпусу от 5 декабря 1915 года № 1486 он награждён знаком отличия военного ордена Георгиевского креста 3-й степени № 108868. В сентябре поэт героем вернулся в Россию, а 28 марта 1916 года приказом Главнокомандующего Западным фронтом № 3332 произведён в прапорщики с переводом в 5-й Гусарский Александрийский полк.                                                                                                                                                                     И, конечно, очень близким человеком, несмотря на все разногласия, оставалась в течение всех лет первая жена, имевшая после венчания с Гумилёвым фамилию Горенко-Гумилёва. 
 
      Анна Ахматова
 
   Анна Андреевна Ахматова (после развода с Гумилёвым в 1918 году взяла фамилию прабабушки) занимала в жизни Николая Степановича – а знал он её половину своей краткой жизни – особую трогательную поэтическую роль. Способствовало такому положению очень многое: стихи они начали писать с детских лет, мироощущения с той поры продиктованы и Царским Селом, и участием поэта Серебряного века Иннокентия Анненского в судьбе гимназиста Коли, что, конечно, знала и Аня. (Вообще в жизни поэта было три Анны: мать поэта Анна Ивановна Гумилёва, первая жена Анна Андреевна Горенко, вторая жена Анна Николаевна Энгельгардт.)                                                  Гумилев в 1903 году вновь поступил в седьмой класс Царскосельской Николаевской гимназии. Как и раньше, учился он плохо, регулярно попадал в списки неуспевающих. Дело дошло до исключения, не дал отчислить юношу директор гимназии — поэт Иннокентий Анненский. На педагогическом совете он заступился за Гумилева и заметил, что неуспеваемость юного поэта компенсируется отличными стихами.
                                                                                                                                                                                     Я помню дни: я, робкий, торопливый,
        Входил в высокий кабинет,
Где ждал меня спокойный и учтивый.
        Слегка седеющий поэт.
Десяток фраз, пленительных и странных,
         Как бы случайно уроня,
Он вбрасывал в пространство безымянных
        Мечтаний — слабого меня.                                                                                                                                           Николай Гумилев «Памяти Анненского» 1911 год
                                                                                                                                                                                             Они познакомились накануне Нового года в Царском Селе, где оба посещали гимназию (как здесь не вспомнить пушкинское «Отечество нам Царское Село»).  Николаю Гумилёву было 17 лет. Болезненный юноша, да еще и под впечатлением своего любимого Оскара Уайльда подводил глаза и губы, подкручивал волосы и носил цилиндр. А 14-летняя Аня Горенко не имела тогда ничего общего с будущей меланхоличной поэтессой Анной Ахматовой. Но, несмотря на свою взбалмошность, которая пугала высшее общество, бледная Анна Горенко, со светлыми глазами и бледной кожей, знающая Бодлера в оригинале, казалась Николаю Гумилёву настоящей лирической героиней.                                                                                                                                             В 1905 году Гумилев делает ей предложение, но получает отказ. Сердце поэтессы было занято ее репетитором - Владимиром Голенищевым-Кутузовым.  После первого отказа Гумилёв постарался забыть свою любимую. Закончив гимназию, он уехал в Париж — продолжать образование. Он слушает лекции в Сорбонне, посещает Италию. А в это время в России Аня Горенко все никак не может определиться со своими чувствами: в разговорах с друзьями она то рассказывает, как любит своего отвергнутого поклонника, то смеется над ним. После таких «эмоциональных метаний» она отправила Гумилёву письмо — пожаловалась, что теперь никому не нужна и чувствует себя брошенной, ждет его приезда. Оставляя все свои дела, поэт направляется в Крым, где на тот момент живет семья Горенко.                                                                                    
 Они много гуляли по морскому берегу и во время одной из таких встреч Николай признался Анне в том, что никогда не переставал её любить. Он делает поэтессе второе предложение руки и сердца, но вновь получает отказ. Что повлияло на решение Анны Горенко — переменчивая натура поэтессы, а возможно, история с выброшенными на берег мертвыми дельфинами, свидетелями которой они стали во время одной из прогулок, — до сих пор не известно. Второй отказ вводит Николая Гумилёва в сильную депрессию и, отвергнутый возлюбленной, он решает свести счёты с жизнью. Для этого он выбирает во Франции живописный курорт Трувиль. Но попытка утопления в озере была прервана полицией, которую вызвали забеспокоившиеся посетители городка.                                                                                                            
 Эта случайность придала Николаю Гумилёву новую уверенность. Он пишет Анне письмо, в котором в третий раз предлагает ей выйти за него замуж. Но поэтесса была непоколебима и вновь ответила поклоннику отказом. Гумилёв, вне себя от отчаяния, предпринимает вторую попытку самоубийства — выпивает яд в Булонском лесу. К счастью, средство оказалось недостаточно сильнодействующим, и с утра на спящего поэта наткнулся лесничий.                                                                                                                                      После всех этих неудач Николай Гумилёв решает в корне изменить свою жизнь, загорается идеей посетить Африку. Этот континент производит на него огромное впечатление. Гумилёву удалось преодолеть душевный кризис, но забыть Анну Горенко он так и не смог. В конце 1908-го, Гумилёв снова вернулся на родину. И, конечно, встретился с Горенко. Нельзя сказать, что именно повлияло на поэтессу, но сердце её оттаяло: 25 апреля 1910 года в Николаевской церкви села Никольская слободка, в предместье города Киева, Гумилёв обвенчался с Анной Андреевной Горенко.                                                                                                                           В 1911 году при активнейшем участии Гумилёва был основан «Цех поэтов», в который, кроме Гумилёва, входили Анна Ахматова, Осип Мандельштам, Владимир Нарбут, Сергей Городецкий, Елизавета Кузьмина-Караваева (будущая «Мать Мария»), Зенкевич и другие.        
В 1912 году Гумилёв заявил о появлении нового художественного течения — акмеизма, в которое оказались включены члены «Цеха поэтов».                                                                                                               
1 октября 1912 года у Анны и Николая Гумилёвых родился первый и единственный ребенок – сын Лев, который со временем стал гордостью Анны Ахматовой. Как же не гордиться, когда Лев Николаевич, несмотря на все жизненные препятствия, чинимые властями, стал видным учёным, доктором наук, преподавал в Ленинградском университете. Она ещё не могла узнать вследствие ухода из жизни, что ее сын – создатель пассионарной теории этногенеза, как в прошлом его отец – создатель акмеизма.                                                                                                                 
 Но, возвращаясь в 1912-й, можно сказать, что рождение Льва не спасает увядающих отношений родителей. Задыхающийся от быта Гумилёв ведет еще более холостяцкую жизнь, не скрывая своих увлечений.  Это было трудное время для обоих. После начала Первой мировой войны Николай Гумилёв, охваченный романтическим героизмом, отправляется на фронт. В это время у Горенко-Гумилёвой завязывается роман с поэтом Борисом Анрепом, но его обрывает эмиграция последнего в Англию.                                                                                                                          
После войны Николай Гумилёв посетил Париж, и когда он вернулся домой, то Анна сообщила ему ошеломительную новость — она любит другого, поэтому они должны расстаться навсегда. Оставив сына у свекрови, поэтесса ушла к известному специалисту по Древнему Египту Владимиру Шилейко. Несмотря на то, что у Анны с Гумилёвым большую часть их супружеской жизни складывались весьма прохладные отношения, для поэта это решение стало ударом. Оказалось, что он всё еще любил свою лирическую героиню Аню Горенко. Впоследствии Гумилёв еще раз женился, а Анна Ахматова трижды была замужем. Но после расстрела поэта 26 августа 1921 года, именно она сохранила у себя его рукописи, пыталась издавать его сборники, всячески помогала его биографу Павлу Николаевмчу Лукницкому и посвящала Гумилёву свои стихи.
Что ты бродишь неприкаянный,
Что глядишь ты, не дыша?
Верно, понял: крепко спаяна
На двоих одна душа.
Эти строки поэтесса написала в декабре 1921 года. Она называла себя вдовой Гумилёва…                                                                                                                                                                 
   Но более всего Анну Андреевну допекал месяц август, она его очень боялась, на что были весомые основания: в августе был расстрелян Гумилев, в августе был арестован ее сын Лев, в августе вышло известное постановление о журнале «Звезда» и «Ленинград». 25 августа 1915 года умер отец Анны Андреевны. 7 августа 1921 года умер Блок. В 1924 году в день панихиды по Блоку в Ленинграде началось наводнение. 26 августа 1949 года был арестован Н.Н. Пунин, гражданский муж Ахматовой. 21 августа 1953 года Николай Николаевич умер в воркутинском лагере. В августе 1962 года Анна Андреевна была выдвинута на Нобелевскую премию. Сразу отмахнется от призрачной надежды — август. Премия будет присуждена другому поэту. И об августе ее стихотворение:
        ***
Он и праведный и лукавый,                                                                                                                                       И всех месяцев он страшней:                                                                                                                            В каждом августе, Боже правый, 
 Столько праздников и смертей.
Разрешенье вина и елея... 
Спас, Успение... Звездный свод!.. 
Вниз уводит, как та аллея, 
Где остаток зари алеет, 
В беспредельный туман и лед 
 Вверх, как лестница, он ведет.
Притворялся лесом волшебным, 
Но своих он лишился чар. 
Был надежды «напитком целебным» 
 В тишине заполярных нар...
«Гумилев и Блок»
   
   Да, август стал поистине зловещим месяцем для поэтов Серебряного века, но – POETAE NACUNTUR, то есть в переводе с латыни поэтами рождаются. В доказательство приведу только одно стихотворение Гумилёва, написанное в год его гибели.

Шестое чувство

Прекрасно в нас влюбленное вино

И добрый хлеб, что в печь для нас садится,

И женщина, которою дано,

Сперва измучившись, нам насладиться.

Но что нам делать с розовой зарей

Над холодеющими небесами,

Где тишина и неземной покой,

Что делать нам с бессмертными стихами?

Ни съесть, ни выпить, ни поцеловать.

Мгновение бежит неудержимо,

И мы ломаем руки, но опять

Осуждены идти всё мимо, мимо.

Как мальчик, игры позабыв свои,

Следит порой за девичьим купаньем

И, ничего не зная о любви,

Все ж мучится таинственным желаньем;

Как некогда в разросшихся хвощах

Ревела от сознания бессилья

Тварь скользкая, почуя на плечах

Еще не появившиеся крылья;

Так век за веком - скоро ли, Господь? -

Под скальпелем природы и искусства

Кричит наш дух, изнемогает плоть,

Рождая орган для шестого чувства.          

 
Отрывок главы «Гумилёв и Блок» из книги «Некрополь» Владислава Ходасевича раскрывает непростые отношения между двумя петербургскими поэтами Серебряного века.                                                                                                                     «Блок умер 7-го, Гумилёв – 27-го августа. Но для меня они оба умерли 3 августа. Пожалуй, трудно представить двух
людей, более различных между собою, чем были они. Кажется, только возрастом были они не столь далеки друг от друга: Блок был всего лет на шесть старше. Принадлежа к одной литературной эпохе, они были людьми разных поэтических поколений. Блок, порой бунтовавший против символизма, был одним из чистейших символистов. Гумилев, до конца жизни не вышедший из-под влияния Брюсова, воображал себя глубоким, последовательным врагом символизма. Блок был мистик, поклонник Прекрасной Дамы, — и писал кощунственные стихи не только о ней. Гумилев не забывал креститься на все церкви, но я редко видал людей, до такой степени не подозревающих о том, что такое религия. Для Блока его поэзия была первейшим, реальным духовным подвигом, неотделимым от жизни. Для Гумилева она была формой литературной деятельности. Блок был поэтом всегда, в каждую минуту своей жизни. Гумилев — лишь тогда, когда он писал стихи. Все это (и многое другое) завершалось тем, что они терпеть не могли друг друга — и этого не скрывали. Однако, в памяти моей они часто являются вместе. Последний год их жизни, в сущности, единственный год моего с ними знакомства, кончился почти одновременной смертью обоих. И в самой кончине их, и в том потрясении, которое она вызвала в Петербурге, было что-то связующее.
    Мы с Гумилевым в один год родились, в один год начали печататься, но не встречались долго: я мало бывал в Петербурге, а он в Москве, кажется, и совсем не бывал. Мы познакомились осенью 1918 г., в Петербурге, на заседании коллегии «Всемирной Литературы». Важность, с которою Гумилев «заседал», тотчас мне напомнила Брюсова.
  Два года спустя переехал я в Петербург. Мы стали видеться чаще. В Гумилеве было много хорошего. Он обладал отличным литературным вкусом, несколько поверхностным, но в известном смысле непогрешимым. К стихам подходил формально, но в этой области был и зорок, и тонок. В механику стиха он проникал, как мало кто. Думаю, что он это делал глубже и зорче, нежели даже Брюсов. Поэзию он обожал, в суждениях старался быть беспристрастным. За всем тем его разговор, как и его стихи, редко был для меня «питателен». Он был удивительно молод душой, а может быть и умом. Он всегда мне казался ребенком. Было что-то ребяческое в его под машинку стриженой голове, в его выправке, скоре гимназической, чем военной. То же ребячество прорывалось в его увлечении Африкой, войной, наконец — в напускной важности, которая так меня удивила при первой встрече, и которая вдруг сползала, куда-то улетучивалась, пока он не спохватывался и не натягивал ее на себя сызнова. Изображать взрослого ему нравилось, как всем детям. Он любил играть в «мэтра», в литературное начальство своих «гумилят», то есть маленьких поэтов и поэтесс, его окружавших. Поэтическая детвора его очень любила. Иногда, после лекций о поэтике, он играл с нею в жмурки — в самом буквальном, а не в переносном смысле слова. Я раза два это видел. Гумилев был тогда похож на славного пятиклассника, который разыгрался с приготовишками. Было забавно видеть, как через полчаса после этого он, играя в большого, степенно беседовал с А. Ф. Кони — и Кони весьма уступал ему в важности обращения. На святках 1920 года в Институте Истории Искусств устроили бал. Помню: в огромных промерзших залах зубовского особняка на Исаакиевской площади скудное освещение и морозный пар. В каминах чадят и тлеют сырые дрова. Весь литературный и художнический Петербург — налицо. Гремит музыка. Люди движутся в полумраке, теснятся к каминам. Боже мой, как одета эта толпа! Валенки, свитеры, потертые шубы, с которыми невозможно расстаться и в танцевальном зале. И вот, с подобающим опозданием, является Гумилев под руку с дамой, дрожащей от холода в черном платье с глубоким вырезом. Прямой и надменный, во фраке, Гумилев проходит по залам. Он дрогнет от холода, но величественно и любезно раскланивается направо и налево. Беседует со знакомыми в светском тоне. Он играет в бал. Весь вид его говорит: «Ничего не произошло. Революция? Не слыхал».
               Литературная работа Гумилёва в 1919-21 гг.
   Вполне понятен эпатаж Гумилёва в сцене бала, когда он хочет показать, что в данный момент праздник, освобождение от работы. Сведения о том, над чем работал Гумилёв в 1919-21 гг., можно найти в журнале «Вестник Литературы». В журнале имелся отдел под названием «Чем заняты наши писатели». В № 8 за 1919 год можно прочесть в этом отделе: «Усиленно занят своим трудом, касающимся «теории поэзии», сообщает поэт Гумилёв. Там, в этом труде, он подводит итоги своим лекциям, которые были им прочитаны за истекшую зиму. Затем поэт занят сейчас писанием детской поэмы из китайско-индусского мира. Заканчивает четвертую главу.                                                                                                                                                   
Для издательства Всемирная Литература Гумилёв переводит «Орлеанскую девственницу» Вольтера. Текущим летом Гумилёв снова начал писать оригинальные стихотворения. Труд, «касающийся теории поэзии», был задуман Гумилёвым давно. Такие его статьи, разновременно написанные, как «Жизнь стиха», «Читатель» и «Анатомия стихотворения», должны были, вероятно, быть частями этого труда. К этому же труду относится оставленный Гумилёвым в Лондоне и печатаемый нами ниже, в приложении втором, план книги о поэзии в четырех частях.»                                                                                                                                                                                 В № 20(8), 1920, того же «Вестника Литературы» напечатана новая заметка о литературных занятиях и планах Гумилёва. Здесь можно прочесть: «Живший в первом «Доме Отдыха» по Неве Н. С. Гумилёв, отдыхая, время от времени выступал на вечерах со своими стихами и воспоминаниями о своих африканских скитаниях. Одновременно Гумилёв немало писал. Он заканчивает следующие свои работы:                                                                                                                        
       1. «Теория интегральной поэтики». Она называется так потому, что ею предусматриваются все комбинации всех частей поэтического произведения — фонетики, стилистики, композиции и эйдолологии (науки о содержании). Курс этот был читан в Институте Живого слова, в студии Дома Искусств и пр. Теперь курс появится в значительно расширенном виде.                                                                    
  2. Переводы стихов Жана Мореаса, одного из крупнейших французских поэтов последнего времени, сперва символиста, потом представителя неоромантической школы и, наконец, о лекциях, читавшихся Гумилёвым в Институте Живого Слова и в Доме Искусств, много писала в своих воспоминаниях «На берегах Новы» Ирина Одоевцева                                            
        Полностью согласен с мнением Вячеслава Недошивина о последнем годе Гумилева: «Последний свой год Гумилев прожил как один день. Замыслы лелеял грандиозные. Написать историю мира, с его сотворения, в двенадцати книгах, пять томов «Искусства поэзии», по триста страниц каждый, поэму «Дракон», тоже чуть ли не в три тома. Когда ему сказали, что такой поэмы никто и не прочтет, он ответил не без веселой угрозы: «Зато когда-нибудь ее заставят зубрить...»
            Год, как выстрел в будущее! Смотрите: издал сборник «Шатер», организовал студию «Звучащая раковина», был избран ни много ни мало председателем Союза поэтов. Он так летел к славе, что и после расстрела, в тот же год и в следующий, словно по инерции прошибающего время снаряда, вышла в свет его книга «Огненный столп» и были переизданы «Жемчуга», «Костер», «Фарфоровый павильон» и снова «Шатер». Небывалый, может, единственный в истории русской и советской цензуры случай!
            Арестовали его в Доме искусств, где было общежитие писателей. Был ли заговор? Действительно ли он был столь масштабен, что к уголовной ответственности привлекли аж 833 человека? Не знаю. Знаю, что один из любимых Гумилевым поэтов, кому он посвящал свои терцины, Леопарди, однажды сказал: «Мир есть не что иное, как обширный заговор негодяев против честных людей». Вот такой «заговор», думается, был наверняка.»
И наконец, Гумилев развелся с Ахматовой и женился на Ане Энгельгардт. На дочери того самого старого профессора Энгельгардта, который читает у нас в «Живом слове» китайскую литературу. Так вот он какой, Гумилев! Трудно представить себе более некрасивого, более особенного человека. Все в нем особенное и особенно некрасивое. Продолговатая, словно вытянутая вверх голова, с непомерно высоким плоским лбом. Волосы, стриженные под машинку, неопределенного цвета. Жидкие, будто молью траченные брови. Под тяжелыми веками совершенно плоские глаза.
Пепельно-серый цвет лица. Узкие бледные губы. Улыбается он тоже совсем особенно. В улыбке его что-то жалкое и в то же время лукавое. Что-то азиатское. От «идола металлического», с которым он сравнивал себя в стихах:
Я злюсь как идол металлический
 Среди фарфоровых игрушек.
 
О русском "конквистадоре" современники писали, что он верил в свою миссию поэта-реформатора, обладая при этом неистовым самолюбием. Одним он казался человеком начитанным и тонким, другим - откровенно поверхностным и лишенным способности видеть тайный смысл вещей. Как бы то ни было, Гумилев - несомненно, настоящий герой Серебряного века, тем интереснее суждения его друзей и врагов. 
 Гумилев был мальчишкой и в тридцать пять, напишет позднее поэтесса Одоевцева. «Тщеславный, отчаянно храбрый мальчишка, который хотел быть всегда и везде первым». Сам поэт также утверждал: у каждого человека есть истинный возраст, независимый от паспорта
! «Я хотел все делать лучше других, всегда быть первым», — говорил позже Одоевцевой. Он даже некрасивость свою (улыбку его как раз Одоевцева назвала, например, «азиатской») пытался побороть волей: часами стоял перед зеркалом, силясь самогипнозом исправить врожденное косоглазие. 
известно, что Николай Степанович Гумилёв (15 апр. 1886 – 26 авг.1921) – русский поэт Серебряного века, создатель школы акмеизма, переводчик, литературный критик, путешественник, офицер. Сколько прошел сфер жизненной деятельности, а прожил-то всего 35 лет, и сколько профессий освоил и каким превосходным профессионалом был.                                                                                                                                                                                               В 1910 году обвенчался с Анной Андреевной Горенко (Ахматовой)                                                                                     В 1912-1913 г. совершил 2 этнографических экспедиции в Африку, точнее в Эфиопию, причем последняя от Академии наук, это была длительная, протяженная и очень опасная для жизни экспедиция.                                                                                       Участвовал в Первой мировой войне в войсках кавалерии, дважды награжден в течение года Георгиевским крестом.                                                                                                                                                                       В Советской России не скрывал своих православных и политических взглядов: был убежденным монархистом.                                                                                                                                                                                                                            Расстрелян в 1921 г., реабилитирован в 1992 г.
                                                  Последние часы на свободе                              
   Вот что пишет о последнем дне Гумилёва до ареста в августе 1921 гола выдающийся поэт, критик Владислав Ходасевич:
   «На Пасхе вернулся из Москвы в Петроград один наш общий друг, человек большого таланта и легкомыслия. Жил он, как птица небесная, говорил — что Бог на душу положит. Провокаторы и шпионы к нему так и льнули: про писателей от него можно было узнать все, что нужно. Из Москвы привез он нового своего знакомца. Знакомец был молод, приятен в обхождении, щедр на небольшие подарки: папиросами, сластями и прочим. Называл он себя начинающим поэтом, со всеми спешил познакомиться. Привели его и ко мне, но я скоро его спровадил. Гумилеву он очень понравился.
   Новый знакомец стал у него частым гостем. Помогал налаживать «Дом Поэтов» (филиал Союза), козырял связями в высших советских сферах. Не одному мне казался он подозрителен. Гумилева пытались предостеречь — из этого ничего не вышло. Словом, не могу утверждать, что этот человек был главным и единственным виновником гибели Гумилева, но после того, как Гумилев был арестован, он разом исчез, как в воду канул. Уже за границей я узнал от Максима Горького, что показания этого человека фигурировали в гумилевском деле и что он был подослан.
   В среду, 3-го августа, мне предстояло ухать. Вечером накануне отъезда пошел я проститься кое с кем из соседей по «Дому Искусств». Уже часов в десять постучался к Гумилеву. Он был дома, отдыхал после лекций.
   Мы были в хороших отношениях, но короткости между нами не было. И вот, как два с половиной года тому назад меня удивил слишком официальный прием со стороны Гумилева, так теперь я не знал, чему приписать необычайную живость, с которой он обрадовался моему приходу. Он выказал какую-то особую даже теплоту, ему, как будто бы, и вообще несвойственную.
   Мне нужно было еще зайти к баронессе В. И. Икскуль, жившей этажом ниже. Но каждый раз, как я подымался уйти, Гумилев начинал упрашивать: «Посидите еще». Так я и не попал к Варваре Ивановне, просидев у Гумилева часов до двух ночи. Он был на редкость весел. Говорил много, на разные темы. Мне почему-то запомнился только его рассказ о пребывании в царскосельском лазарете, о государыне Александре Федоровне и великих княжнах. Потом Гумилев стал меня уверять, что ему суждено прожить очень долго — «по крайней мере до девяноста лет». Он все повторял:
   — Непременно до девяноста лет, уж никак не меньше.
   До тех пор собирался написать кипу книг. Упрекал меня:
   — Вот, мы однолетки с вами, а поглядите: я, право, на десять лет моложе. Это все потому, что я люблю молодежь. Я со своими студистками в жмурки играю — и сегодня играл. И потому непременно проживу до девяноста лет, а вы через пять лет скиснете.
   И он, хохоча, показывал, как через пять лет я буду, сгорбившись, волочить ноги, и как он будет выступать «молодцом».
   Прощаясь, я попросил разрешения принести ему на следующий день кое-какие вещи на сохранение. Когда на утро, в условленный час, я с вещами подошел к дверям Гумилева, мне на стук никто не ответил. В столовой служитель Ефим сообщил мне, что ночью Гумилева арестовали и увезли. Итак, я был последним, кто видел его на воле. В его преувеличенной радости моему приходу, должно быть, было предчувствие, что после меня он уже никого не увидит.»   
   
                                      Причины ареста и гибели поэта
 
   Почему арестовали Гумилева, насколько это было правомерно? Благодаря документам ПЕТРОГУБЧЕКА, на эти вопросы можно ответить и проследить по протоколам допросов. Как тут не вспомнить того знакомца, о котором говорил Ходасевич, и предупреждал Гумилева об опасности разговоров с ним, тем более, что названа его фамилия в третьем протоколе допроса.                                                                                                                                                               Дополнительные показания гр. Гумилева Николая Степановича
Допрошенный следователем Якобсоном я показываю:
Сам подтверждаю, что Вячеславский был у меня один и я, говоря с ним о группе лиц могущих принять участие в восстании, имел в виду не кого-нибудь определенного, а просто человек десять встречных знакомых из числа бывших офицеров, способных в свою очередь сорганизовать и повести за собою добровольцев, которые, по моему мнению, не замедлили бы примкнуть к уже составившейся кучке. Я может быть не вполне ясно выразился относительно такого характера этой группы, но сделал это сознательно, не желая быть простым исполнителем директив неизвестных мне людей и сохранить мою независимость. Однако я указывал Вячеславскому, что, по моему мнению, это единственный путь по какому действительно свершается переворот и что я против подготовительной работы, считая ее бесполезной и опасной. Фамилий и лиц я назвать не могу, потому что не имел ввиду никого в отдельности, просто думал встретить в нужный момент подходящих по убеждениям мужественных и решительных людей. Относительно предложения Вячеславского я ни с кем не советовался, но возможно, что говорил о нем в туманной форме.
/подпись Гумилев/ 20/VIII — 21г.
Допросил Якобсон                                                                                                                                                                  Гумилев за время всех допросов фактически не назвал ни одной конкретной фамилии, ссылаясь на абстрактных людей с улицы. Что касается фамилии Вячеславского, то Гумилев назвал ее только после очной ставки с ним, где Вячеславский первый рассказал об их встречах. Однако, за эти откровения Гумилева уже полностью уцепился следователь Якобсон. Поэтому на последнем допросе 23 августа он просит лишь подтвердить отношение Гумилева к происходившим событиям.                                                                                                                                             
   Продолжение показаний гр. Гумилева Николая Степановича.
Допрошенный следователем Якобсоном я показываю следующее:
Что никаких фамилий могущих принести какую-нибудь пользу организации Таганцева путем установления между ними связи, я не знаю и потому назвать не могу. Чувствую себя виновным по отношении к существующей в России власти в том, что в дни Кронштадского восстания был готов принять участие в восстании, если бы оно перекинулось в Петроград и вел по этому поводу разговоры с Вячеславским.
/подпись Н.Гумилев/ 23.VIII — 21 г.
Допросил Якобсон                                                                                                                                                                                    Это было последнее показание Николая Гумилева, послужившее основанием для вынесения чудовищного и беспредельно жестокого приговора. Ниже приводится документ, решивший судьбу поэта.                                                                                                                                                                    ВЫПИСКА ИЗ ПРОТОКОЛА ЗАСЕДАНИЯ ПЕТРОГУБЧЕКА
от 24 августа 1921 года                                                                                                                                                                            Гумилев Николай Степанович, 35 л., б. дворянин, член коллегии «Из-во Всемирной Литературы», беспартийный, бывший офицер.
Участник Петр. боев. Контр-револ. организации. Активно содействовал составлению прокламаций контрреволюционного содержания, обещал связать с организацией в момент восстания группу интеллигентов, кадровых офицеров, которые активно примут участие в восстании, получил от организации деньги на технические надобности.
Приговорить к высшей мере наказания — расстрелу.
Верно: /Подпись/ не разборчиво                                                                                                                                                   
  Допрашивал Гумилева следователь Якобсон — инквизитор, соединявший ум и образованность с убежденностью маньяка: обсуждал на допросах Макиавелли, «красоту православия», называл Гумилева лучшим русским поэтом, читал наизусть его стихи. А после четвертого допроса бестрепетно вывел: «Применить к Гумилеву, как явному врагу народа и революции, высшую меру наказания — расстрел». Приговор утвердил негодяй из негодяев, на чьей совести жизнь нескольких русских поэтов, — Яков Агранов, в 1930-х годах заместитель Ягоды.                                                                                                                                                                     Чтобы разобраться в таганцевском деле, предоставлю слово Георгию Иванову. «Ужасная, бессмысленная гибель? Нет – ужасная, но имеющая глубокий смысл. Лучшей смерти сам Гумилев не мог себе пожелать. Больше того, именно такую смерть, с предчувствием, близким к ясновидению, он себе предсказал:
умру я не на постели,
 при нотариусе и враче,
а в какой-нибудь дикой щели, 
утонувшей в густом плюще»..
            Допросы Гумилева больше походили на диспуты, где обсуждались самые разнообразные вопросы -- от "Принца" Макиавелли до "красоты православия". Более опасного следователя нельзя было бы выбрать, чтобы подвести под расстрел Гумилева. Если бы следователь испытывал его мужество или честь, он бы, конечно, ничего от Гумилева не добился. Но Якобсон Гумилева чаровал и льстил ему. Называл его лучшим русским поэтом, читал наизусть гумилевские стихи, изощренно спорил с Гумилевым и потом уступал в споре, сдаваясь или притворяясь, что сдался, перед умственным превосходством противника...
Я уже говорил о большой доверчивости Гумилева. Если прибавить к этому его пристрастие ко всякому проявлению ума, эрудиции, умственной изобретательности – наконец, не чуждую Гумилеву слабость к лести – легко себе представить, как, незаметно для себя, Гумилев попал в расставленную ему Якобсоном ловушку.»                                                                                                                                                                Полностью согласен, что поэт поддался в конце концов на уговоры Якобсона и признал вину только в своих намерениях, рассчитывая на то, что наказание будет незначительным, о чем писал далее Георгий Иванов.                                                                                                                                           «Как незаметно в отвлеченном споре о принципах монархии он признал себя убежденным монархистом. Как просто было Якобсону после диспута о революции "вообще" установить и запротоколировать признание Гумилева, что он непримиримый враг Октябрьской революции. Вернее, всего, сдержанность Гумилева не изменила бы его судьбы. Таганцевский процесс был для петербургской Че-Ка предлогом продемонстрировать перед Че-Ка всероссийской свою самостоятельность и незаменимость. Как раз тогда шел вопрос о централизации власти и права казней в руках коллегии В.Ч.К. в Москве.
Именно поэтому так старался и спешил Якобсон. Но кто знает!..
Притворись Гумилев человеком искусства, равнодушным к политике, замешанным в заговор случайно, может быть, престиж его имени - в те дни для большевиков еще не совсем пустой звук - перевесил бы обвинение? Может быть, в этом случае и доводы Горького, специально из-за Гумилева ездившего в Москву, убедили бы Ленина...»                                                                             Категорически не согласен, чтобы можно было убедить Ленина – он ругал тогда ПЕТРОГУБЧЕКА: «Кронштадский мятеж прозевали», но главное – в ночь перед расстрелом Гумилева Ленину звонили, пытаясь спасти поэта, и получили ответ: «Мы не можем целовать руку, поднятую против нас».                                                                                                                                                 
Никакого суда — ни открытого, ни даже закрытого — над «таганцевцами» не было, ибо ПЕТРОГУБЧЕКА использовала для завершения дела постановление ВЦИК и СТО от 4 ноября 1920 года, предоставляющее губернским революционным трибуналам и чрезвычайным комиссиям право «непосредственного исполнения приговора до расстрела включительно в местностях, объявленных на военном положении», а в Петрограде военное и осадное положение было введено еще в связи с кронштадтскими событиями.                                                                                
Заметим, что в обвинительном заключении не приводится ничего конкретного, лишь намерения, причем и они не подтверждены. Главная причина его гибели - его необычайная популярность среди молодежи, его успешная деятельность в многочисленных поэтических школах и студиях (современники говорили, что те, кто побывал на гумилевских семинарах, навсегда погибли для "пролетарского искусства"), его блестящие выступления на поэтических вечерах, наконец, завоеванный им пост главы петроградских поэтов, когда он при баллотировке обошел А. Блока.                                                                                                                                                              Арестован Гумилев был по показаниям В. Таганцева, но оказывается были и другие источники, которые остались нераскрытыми. Ряду арестованных после просьб общественности наказания были смягчены (от двух лет заключения до помилования), но формально ни в чем неповинного Гумилева это не коснулось. Полагают, что главная причина расстрела Гумилева - вовсе не таганцевское дело и не участие в иной недоказанной контрреволюционной группе. Если бы даже никакого таганцевского дела не было, он все равно был бы обречен. И он сам чувствовал это. Тут и его страшное предвидение в стихотворении "Заблудившийся трамвай", написанном им все в том же роковом 1921 году:

В красной рубахе, с лицом, как вымя,
Голову срезал палач и мне.
Она лежала вместе с другими
Там, в ящике скользком, на самом дне.                                                                                                                                
и прямое указание в одном из последних стихотворений, что за ним ведется слежка:

После стольких лет
Я пришел назад,
Но изгнанник я,
И за мной следят.
. . . . . . . . .
Смерть в дому моем,
И в дому твоем, -
Ничего, что смерть,
Если мы вдвоем.
  
Понадобилось семьдесят лет, чтобы справедливость восторжествовала.                                                                              30 сентября 1991 года Судебная коллегия по уголовным делам Верховного суда РСФСР постановила: "...Решение президиума Петроградской губернской чрезвычайной комиссии от 24 августа 1921 года в отношении Гумилева Николая Степановича отменить и дело производством прекратить за отсутствием состава преступления".
   Мной написано такое стихотворение.
 
               ***
 
Через семьдесят лет всё ж вернули
поэтический блеск… Гумилёв…
Вот такая страна, где в разгуле
Ложь доходчивей Праведных слов.
 
Возводила та Ложь небылицы:
ленинизм ей – священный престол,
а поэтов стихи да их лица
задвигала подальше в стол.
 
Вот такая страна Россия…
Ложь не любит поэтов, а всё ж
прорицаньем в небесной сини –
не всегда в победителях Ложь.
 
                                      Смелость берёт и города, и столетие
   Да, Николай Гумилёв был отчаянно смелым всю свою жизнь, но у большевиков, когда он вернулся в Петроград, был, как кость в горле. К нему подослали знакомца (как писал Ходасевич,) быстро состряпали дело и расстреляли. Но этот расстрел запомнился не только современникам, его близким, он отозвался и стихом Мандельштама «Мы живём, под собою не чуя страны», и тем, что посадили его сына Льва за отца в 1938 году, и ахматовским «Реквиемом». Более того, на протяжении минувшего столетия напоминание о расстреле Гумилёва звучало и в песнях Галича, Окуджавы, Высоцкого и многих других до сих пор. Поэтому присоединяюсь к хору честных людей против властных негодяев:
***
 
Столетний стыд, стихами искупив,
Глаголом жечь людское покаянье,
Когда весом трагический нарыв
Сквозь суету, горение, признанье, – 
Когда нежданно Блок и Гумилёв
Ушли от нас в том августе невольном,
Передавая свой прощальный зов
Серебряный, доходчивый, раздольный…
Финал их жизней Петроград потряс
Прострелом большевизма в одночасье,
Когда торжествовала смачно власть
Над смелым поэтическим причастьем…