Искренность, лиризм и задушевность наряду с глубокой художественностью мышления — свойства поэзии Валерия Сухова. Лирические раздумья, вдохновенные проникновения, и духовные странствия ведут Валерия Сухова по всей цепи народных воспоминаний — вплоть до эпохи петровских реформ. Своеобразная, чувственная наглядность пронизана и объята состраданием к недавним бедам, да и ко всей многострадальной русской истории. Постигая и охватывая, поэт словно хочет изменить сам исходный период, когда рождающийся общероссийский литературный язык стал способом дистанцирования от исконной славянской жизни:

Многотомные сочинения земляка поэта, величайшего русского историка Василия Осиповича Ключевского, осенены собственным пониманием — родовой или общинный путь развития характерен для России. В этом суть разногласий между «западнической» — родовой и «славянофильской» — общинной историческими школами. Какой из этих двух путей — родовой или общинный — то есть «западнический» или «славянофильский» является для России подлинным внутренним движителем. Только в этом и суть, и смысл историографических изысканий и сопутствующих многолетних научных споров, которые вели — К.С. Аксаков, Ю.Ф. Самарин, К.И. Бестужев-Рюмин, В.И. Сергиевич, С.М. Соловьев.

Сам Василий Осипович Ключевский причислял себя к западникам. Великая борьба лучших умов России послужила причиной расцвета русской исторической науки в 19-ом веке.

Творчество Валерия Сухова являет собой подтверждение, что для России характерны и свойственны оба этих пути — и родовой, и общинный. Наездом и со стороны, хлеба не напашешь, — главное, чтобы пути развития были собственными, народными, а не навязанными извне:

Эпиграфами многих стихов Валерия Сухова стали строчки Сергея Есенина. Трагической судьбе Есенина посвящены циклы стихов поэта:

Сергей Есенин

Сергей Арутюнов — поэт, преподаватель Литературного института, наш автор написал: «Кредо Валерия Сухова в русской поэзии — простота. Она во всём; во фразе, пущенной вразлёт, будто трогаемый с места рысак, в образе мысли, интонационной подаче. Класть строку просто и ясно — завет, воспринятый ещё от Алексея Кольцова с его бессмертным «Раззудись, плечо! Размахнись, рука!».

Завет не подводит: в каждой строфе звучит Русь, отметающая пустое, неважное и ненужное, чувствующая взамен безмерно как вширь, так и вдаль.

А тем всего-то — мать и Отчизна, земля да смерть, и в точке, где они сходятся воедино, возникает ослепительное свечение родственных величин, в ликах которых уже не различить ни себя, ни страну, породившую тебя. Там — ни книжных строк, ни фраз, ни мысли — только сияние правды...».

Эдуард Анашкин — писатель и публицист, отметил в «Литературной газете»: «К чести лирического героя Валерия Сухова, он не просто бесцельно блуждает от избытка досуга, но мучительно ищет и всегда находит путь спасения… сюжетный минимум с лихвой окупается психологическим максимумом. И ещё неброским, но отчётливым отсветом высокой простоты, что даже обычную-обыденную жизнь наполняет высоким смыслом… Очень интересно проследить созвучие стихов матери и сына, ведущих творческий диалог, в котором родник, березы, полынь, ветер — не только образы, но почти родственники авторам…

Не проста жизнь в России. Никогда не была простой и, видимо, не будет. Но пока мы видим образы наших ушедших матерей в шепчущих о чем-то сокровенном березах, в склонившихся над водой, словно во время стирки, ветлах, в труженицах речках, в матушках-печках, мы не сироты... Мы русские люди на русской земле».

Вячеслав Лютый — литературный и театральный критик, определил: «Современная русская поэзия до сих пор во многом несёт на себе печать так называемого «шестидесятничества» — стихотворной публицистики, рассчитанной на мгновенное понимание и незамедлительный отклик читателя и слушателя. Нет сомнений, прямое поэтическое слово в иные моменты жизни и истории для художника очень важно. Но вся беда в том, что нынешняя поэзия словно бы забыла о своей сокровенной задаче, «приравняла перо к штыку», сменила протяжную песню на маршевые ритмы, точные, содержательные строки — на гневную, аффектированную речь…

Постановка голоса, чувство дистанции между художником, предметом и читателем, спокойная уверенность в том, что слова послушаются песнопевца и лягут в единственно верном порядке на лист бумаги — эти «есенинские» свойства достаточно редки. В стихотворениях Валерия Сухова с течением лет они проявляются всё чаще...».

Занесённая снегом Россия.

Позабытая Богом земля.

Тяжкий крест до небес возносила,

Подставляя, как плечи, поля.

Видно, русское нужно терпенье,

Чтобы верить под вражьей пятой:

«Это с божьего благословенья

Русь за муки назвали святой!».

«Хорошо косою в утренний туман

Выводить по долам травяные строчки…»

Сергей Есенин

О росу косой звеня в утреннем тумане,

Дед косить учил меня на лесной поляне.

Васильковая роса осыпала звенью.

Но не слушалась коса и вонзалась в землю…

Вдруг окрепли крылья рук — взмах взлетал за взмахом.

И просохла на ветру потная рубаха.

На душе так хорошо! По плечу мне горы!

Вдруг пошёл, пошёл, пошёл сам легко и споро.

Было радостно до слёз в благовест рассвета

Первый свой пройти прокос по макушке лета.

И, валок окинув свой, к роднику спуститься

И его живой водой досыта напиться.

Знал я счастье бытия!.. Смерть махнёт косою —

На сырую землю я упаду с травою.

За один последний миг жизнь перелистаю.

Вспомню тот покос, родник… И росой растаю.

«Край ты мой забытый»

Сергей Есенин

Гудела когда-то

Затонная тишь.

Закатом объято

Семь сгорбленных крыш.

От жалости сжалась

Живая душа.

Деревня осталась —

Дорога ушла.

Вздохнула старуха:

«Господь, ей прости,

Что с нашей прорухой

Не по пути».

«На краю деревни старая избушка,

Там перед иконой молится старушка…»

Сергей Есенин

Помню, я смеялся над бабкой,

Уверял её: «Бога нет!».

И крестилась она украдкой

На божницы закатный свет.

Так бывало: лишь рассвело,

Я глаза открывал: «Да спи ты!» —

Бабка день начинала с молитвы

И молитвой кончала его.

И мне это смешным казалось.

С той поры прошло много лет.

Одна в доме она осталась.

Все разъехались. Помер дед.

Детство светит магнитным светом.

По нему сверяем судьбу.

Потому пришёл за советом

Я в родную свою избу.

Поклонившись с порога бабке,

Шапку снял я и, сев на скамью,

Под иконами в красной рамке

Всю родню увидал свою.

В притолоке качнулось,

Тихо скрипнув, для зыбки кольцо.

И знакомо вдруг усмехнулось

Мне со снимка моё лицо.

За окошком метель бесилась.

Тёмен ликом был скорбный Спас.

Здесь святая душа молилась

За её позабывших — нас.

Богоматерь смотрела с мукой.

Сердце сжалось от боли в комок...

Помолись, родная, за внука.

Чтобы верой спастись он смог.

«Мы – дети страшных лет России…»

Александр Блок

Мы — заблудшие дети России.

Сколько раз нас сбивали с пути

Новоявленные мессии!

Новопризванные вожди!

Возносились они над нами

И калифами были на час.

Русь насиловали, распинали!

А она — молилась за нас.

Чтоб бесовством переболели

И душой исцелились навек.

Перед Родиной на колени

Упадём покаянно в снег.

Посреди её бездорожья

На распятии всех путей.

И Россия, как Матерь Божья,

Не оставит своих детей.

«Нет! Весь я не умру».

А.С. Пушкин

Грянул выстрел у Черной речки!

На сугробы упала тень.

И зашло солнце русской речи.

Стал, как вечер, сумрачным день.

И от муки невыносимой

Больше жить не хватило сил…

У склоненной над ним России

Он морошки лишь попросил.

Так почил Александр, раб Божий...

Чтобы смуту унять, от греха

Гроб, прикрыв роковой рогожей,

Увезли из столицы в снега.

И зачем на Руси раздоры?!

Застывала, как кровь, заря...

Схоронили Святые Горы

Ростом с мальчика бунтаря.

Как до боли мало отпущено

Ему было мятежных лет…

День рождения есть у Пушкина,

А другой – черной даты – нет!

Дух поэта — свободы ветер

Реет, стены темниц круша!

И по-пушкински верить в бессмертье

Начинает наша душа.

Что может быть страшнее смерти?

Когда уже надежды нет…

Военный госпиталь в Ташкенте.

Калеки в восемнадцать лет.

Мать, дрогнув, входит в дверь палаты.

Кровати выстроились в ряд.

На них, как на крестах распяты,

В бинтах её сыны лежат.

Им соловьи любви отпели.

Не нянчить матери внучат.

Распилами берёз в апреле

Обрубки тел кровоточат.

Войной изломанные жизни.

Нет рук и ног, а всё болят.

И как немой укор отчизне,

Глаза тех стриженых ребят.

Мне никогда не забудется

«Пастораль» родного села:

Пьяную мать по улице,

Потупившись, дочь вела.

А у колодца соседки

Кивали, им глядя вслед:

«Уж в детдом бы и то лучше Светке!

И куда глядит сельсовет.

Нюрка совесть совсем пропила!

На пол-литру детей променять!

Раньше дочка отца водила.

А теперь она водит мать...».

Сапоги в колее дороги

Увязали, жижей давясь.

Вдруг разъехались в стороны ноги,

И упала мать прямо в грязь.

Улыбаясь, она лежала.

Задралось её платье с боков.

И похабно над нею заржала

У пивнушки толпа мужиков.

И тогда зарыдала девчонка!

Всё терпенье иссякло к концу.

И вдруг стала худою ручонкой

Мать хлестать по тупому лицу!

«Ты слышишь! Мне стыдно, мама!

Лучше умри! Не пей!»

А мать ей в ответ кивала:

«Убей меня, дочка, убей!»

Гогот пьяных в толпе стал глуше.

А потом и совсем затих.

Видно, что-то проникло в души.

Опустились глаза у них.

Одного же перекосило.

С сердцем бросил он, искривясь:

«Господи! Мать Россия!

До чего же ты допилась!»

О. Мандельштам

Такая уж была пора.

Певцы равнялись на усы.

И слизывали с топора

Кровь на морозе, словно псы.

Потом под грай вороньих стай

Картаво каркали: «Вра-ги!»

И с корнем вырывала сталь

Прилипшие к ней языки.

Щеглёнок воронам не в масть.

Он в клетке. Песня его спета…

Но век сломал стальную пасть

О хрупкую гортань поэта!

Бывают странные совпаденья.

Они оставляют на сердце след.

Пришла из деревни в мой день рожденья

Телеграмма: скончался дед...

Я не забуду тот день в декабре.

Морозы тогда стояли под сорок.

Шли мы к кладбищу на горе.

Снег под ногами взрывался, как порох.

В поле нас встретил пронзительный ветер.

Обметала позёмка сугробов края.

От ледяного дыхания смерти

Как-то роднее вдруг стала родня.

И долго-долго смотрел нам вслед

Молоденький ельник, посаженный дедом...

Вот, говорят, в ногах правды нет.

А я бы мог поспорить об этом,

Вспомнив корявые корни-вены

Да пару разбитых солдатских сапог.

Из райбольницы после гангрены

Дед умирать вернулся без ног...

Гроб на плечах всплыл на гору, как лодка.

Захлебнувшись, замолк похоронный марш.

И в тишине причитала тётка:

«Папанька! Жалельщик наш!»

Небо высокое стало суровее.

Смертно белело поле окрест.

Вкопан был в мёрзлые комья надгробия

Комлем — дубовый обтёсанный крест.

Цело тело или короче —

Всех, как мать, принимает земля...

Умер дед двадцать первого ночью —

А наутро —

родился я.

А. И. Куприн

Снисходительно блудного сына

Принимала в объятья страна.

Иссякала былая сила

На чужбине у Куприна.

Скуден быт эмигрантских буден.

Сплетни — мухи в сетях паутин:

«О любви снова пишет Бунин.

И по-прежнему пьёт Куприн».

Колесом судьба переехала.

Не прижился среди парижан.

И всё больше походит на Чехова

Поседевший «татарский хан».

Лик России на панагии.

В горле — с пашни российской ком.

Волком выл он от ностальгии:

«До Москвы хоть сейчас пешком!»

По кровавому насту с хрустом

Босиком босяком нагим.

Что такое «шестое чувство»?

Любят Родину чувством таким!

Жить надеждой на возвращение.

Даже думать о том не сметь…

Даровали ему прощение,

Дав на Родине умереть.

Даровала грехов отпущение

Благороднейшая страна,

Принимая за укрощение

Возвращение Куприна.

Я воду пил из родника,

Обняв замшелый сруб.

Срывались каплями века

С моих дрожащих губ.

И на меня смотрела Русь

Из бездны, словно миф.

На материнский лик молюсь,

Колени преклонив.

Исток обжёг устами струй

Горючих русских слёз.

Земли родимой поцелуй

Так я в душе унёс.

Николай Клюев

Стоял на паперти средь нищих и старух

Поэт без шапки, словно скорби дух.

И пересохшие раскрыв уста,

Просил он милостыню именем Христа.

А снег кружился пеплом Погорельщины

Перед глазами верящими — вещими:

«Покуда Русь распята на кресте, —

Лежать Жар-птице в вечной мерзлоте».

Но Китеж прозревал в небесной сини

Предтеча воскресения России!

Не в Вифлееме — за тысячу вёрст —

В русской деревне родился Христос.

Не в сказке евангельской, а наяву

В Богом забытом селенье — в хлеву.

Плавно вздымались сугробов холмы.

Волки голодные выли из тьмы.

Издалека шли с дарами волхвы

На свет звезды и по следу молвы.

Грудью кормя, улыбалась Мария.

Сила незримая дверь отворила.

И, узнавая родимую плоть,

Благословил Русь на муки Господь.

Россию распри истерзали!

Судьба на муки обрекла.

И беженкою на вокзале

Мария сына родила.

И молча милостыню просит,

Ребёнка замотав в тряпьё.

Бывает, мелочь кто-то бросит,

Наткнувшись на глаза её.

Они бездомны и бездонны.

Их солью выела беда!

Нет молока в груди Мадонны.

И нечем ей вскормить Христа.

В поле боли стою.

И сухая стерня

Душу ранит мою,

Как гвоздей острия.

Под колючим дождём

На колени склонюсь.

Я к тебе пригвождён,

Как к распятию, Русь.

«И в небесах я вижу Бога.»

М. Ю. Лермонтов

Огромной огненной купелью

Кипел полночный небосвод.

Поэт не спал перед дуэлью —

Предчувствовал её исход.

Свеча погасла на рассвете.

Растаял пепел без следа.

И что писал он перед смертью,

Мы не узнаем никогда.

Какие строки родились

Под чёрным дулом пистолета?

На сердце кровью запеклись

Последние стихи поэта…

Судьбе доверился он слепо.

И роковой замкнулся круг.

Упав на землю, обнял небо

Раскинутым изломом рук.

Открылась звёздная дорога

К вершине тверди голубой.

И в миг последний образ Бога

Поэт увидел над собой!

Половодьем разлился закат вдалеке.

Я с крутого обрыва спустился к реке.

И увидел, как вдруг от прощальных лучей

Загорелись на вербе сердечки свечей!

Протянул к ним озябшего сердца ладонь —

И согрел меня верой их мягкий огонь.

Оплавились рябин кусты.

Закат. Сугробы и кресты.

В могилах — бабушка и дед.

Я не был здесь уж тыщу лет.

Горю на медленном огне

И голову клоню повинно.

Как захлестнула сердце мне

Оборванная пуповина!

Подкатил мне под горло ком.

Вновь я вспомнил родимый дом.

Покосилось его крыльцо.

Почернело для зыбки кольцо.

По-старушечьи сгорбилась матица.

И моя жизнь под гору катится.

Вспомнил я на закате дня,

Как гуляла моя родня!

Дом для праздников был не тесен.

Сколько спели в нём русских песен!

Годы шли… И в последний раз

Он собрал на поминки нас.

Смертным холодом печка дышит.

Оседает могилой крыша.

Умер дом, как родной человек.

И занёс его окна снег.

Мой дед не любил вспоминать о войне.

Забывшись, ночами стонал он во сне.

Сердце изранили грани осколка.

От боли ему помогала махорка —

По-солдатски крепка и горька.

С самокруткой однажды застыла рука…

Я случайно нашёл в пожелтевших бумагах

Орден Красной Звезды и медаль «За отвагу»…

Нет! Не рассказывал он о войне.

Знать от того мне горше вдвойне,

Что и безвременной смертью деда

Оплачена горькая наша Победа!

Остриженные тополя

Затылками блестят.

Тобою затянулся я,

Последний бросив взгляд.

Вдруг всё в груди оборвалось!

Так поцелуй обжёг...

И горький дым твоих волос

Глаза мне заволок.

С холма окину взглядом склон.

Волненье душу заколышет.

Полынь взяла меня в полон.

Она вселенским горем дышит.

И боль от времени больней.

Ее не вырвать, словно жало.

Родную землю до корней

Обжёг огонь степных пожаров.

Где билось полымя — полынь.

Седое поле — пепелище.

Полынь — куда глаза ни кинь.

Над ней по-скифски ветер свищет.

Сорвёшь полынь — и сам не свой.

В жару, как погорельцу в стужу,

Святой и горькою тоской

Полынный дух сжигает душу.

Я с небес в степное разнотравье

Соколом у камня упаду.

Словно вёрсты — крылья разметаю.

И на росы расколю беду.

Обернусь я молодцем плечистым,

Оседлаю доброго коня.

Три дороги есть во поле мглистом.

Каждая дорога — для меня.

Нас на то и матери рожали,

Чтобы в путь опасный провожать.

Заповеди каменной скрижали

Наугад Ивану выбирать.

Мёртвого меня живой водою

Старый ворон сможет воскресить,

Чтобы я с царевной молодою

На пиру смог мёд и пиво пить.

Все мы, люди русские, по сути

Сказочной мечтой в душе живём.

Только Русь, как витязь на распутье,

Замерла в раздумье роковом.

Вороные тучи над полями.

Кровью налились глаза росы...

Сыновья полёгшие — костями

Насмерть в землю русскую вросли.

«Сбились мы. Что делать нам!»

А. С. Пушкин «Бесы»

Русский храм — свеча из воска.

Света горестная горстка.

Сквозь века, метель и тьму

Мы идём, идём к нему.

Ослепил глаза буран!

«Сбились мы. Что делать нам?» —

Не видать ни зги окрест.

Осенит нас звёздный крест —

И засветится дорога.

Русь — свеча в руке у Бога!

Не задуть её ветрам.

Светит душам русский храм.

О, бескрайнее русское поле!

Поле брани и поле боли,

Здесь тоски журавлиный клин

Так пронзить может грудь один.

Здесь в могилах глубоких ран

Безымянных не счесть семян.

Нараспашку душа у пашни.

Обнажаются корни наши.

А до неба путь так далёк...

Сердце смяв, как земли комок,

Упаду я на полпути —

Поле боли не перейти.

Всё меньше вешнего тепла.

Всё больше холода осеннего.

«Ну что же … молодость прошла» —

Вновь вспоминаю я Есенина.

Сгустились сумерки в душе

В морозный вечер одиночества.

Мирюсь со многим я уже.

И многого уже не хочется.

Скудеет в чувствах человек.

Душа, как почва, замерзает.

Лежит на сердце первый снег.

И он теперь уж не растает.

У дороги растёт подорожник

От росы предрассветной седой.

Если кто-то в пути обезножит,

Исцеляет он силой земной.

Мать-земля оберегом с детства

Так отводит от нас беду.

Лист с прожилками, словно сердце,

Осторожно на рану кладу.

Полегчало — и слава Богу.

И не так уже страшен нарыв.

А наутро опять в дорогу,

О страданьях былых забыв.

Подорожник останется в поле,

Где татарник, ковыль и осот.

Если душу сведёт от боли,

Её сердце земное спасёт.

Май играл журавлиное рондо,

Пальцев стаю пуская в полёт.

Томно ныла струна горизонта

Всю весеннюю ночь напролёт.

Талым снегом дышали озёра.

Отходила, теплея, земля.

И сводило тоскою простора

Душу, словно крыло журавля.

Родились поэты в октябре.

Ночью — Лермонтов, Есенин — на заре.

Золотой метелью Русь заносит

Ясная и пасмурная осень.

Расстелился голубой туман

От приокских далей — до Тархан.

В тучи обращает облака

Демона гнетущая тоска.

Ветер закрутил кленовый лист.

От земли до неба путь кремнист.

Дождь косые забивает гвозди.

И горят рябиновые грозди!

Так на взлёте обрывает жизни

«Странная любовь» — любовь к Отчизне…

Русская душа жива, пока

В ней поёт тарханская тоска,

Песней константиновская грусть,

Как рубаху, разрывает грудь!

М. Ю. Лермонтов

У татарника — медовый запах,

Но роднее горькая полынь.

Не перестаёт о сыне плакать

Зноем горя выжженная синь.

«Странная любовь» — любовь до боли.

И не всем её дано понять.

Только степь ему была, как мать.

И о ней он тосковал в неволе.

У горы Машук в чужом краю

Перед смертью родину он вспомнит.

И полынь седая тихо склонит

Над поэтом голову свою...

Мой дед был лесником, а прадед — пахарем.

И клин земли их, сохами распаханный,

От пота мокрый был, от засухи — сухой.

Врос в супесь крепко корень родовой.

Не для наживы жили — для души.

Дед лес оставил, прадед — поле ржи.

От тесного сплетенья их корней

Земля родная — мне ещё родней!