Андрей Чернов


Собирая материалы для сайта Валентина Берестова, обнаружил, что его устный рассказ «Новый Фауст», который я слышал еще в 70-х, опубликован (см. ссылку в P. S. к этому посту) без некоторых подробностей. И к тому же нуждается в комментариях.
Итак, начнем с републикации (более подробный вариант этого мемуара см. Валентин Берестов. Избранные произведения. М., 1998. Т. 2. С. 265-276, однако и там нет некоторых дорогих мне деталей):

Валентин Берестов
НОВЫЙ ФАУСТ

Из моего дневника военных лет: «21.05.1944. Ахматова приехала и уезжает. Очень бодрая. Говорит о Пастернаке… Охотно слушала мои и читала свои стихи. Пригласила к себе в Ленинград».
Встретил я Ахматову в квартире Ардовых на Ордынке. Она возвращалась из эвакуации. Я расспрашивал ее о ташкентских друзьях, но Анна Андреевна была полна впечатлений от встречи с Пастернаком.
Ахматова предложила Пастернаку написать современного «Фауста», Фауста XX века, Фауста из той Германии, которая попала под власть Гитлера. Фауста, который в отличие от гётевского героя знает теорию относительности и пользуется современной техникой. Пастернак ответил: «Хорошо, Анна Андреевна, я непременно переведу «Фауста». «Вы меня не так поняли!» – и Ахматова снова принялась пояснять, каким стал бы Фауст в середине XX века. «Я вас прекрасно понял, Анна Андреевна! – возразил Пастернак. – Непременно переведу!»
Это означало, что, по мнению Пастернака, «Фауст» Гёте охватывал и все современные проблемы, необходимости в каком-то новом «Фаусте» нет. Кто знает, может, не будь этого разговора с Ахматовой, у нас не было бы и пастернаковского перевода. Очень возможно, что в самом переводе, в его лексике, остались следы этого спора двух поэтов, желание доказать полнейшую актуальность гётевского «Фауста» для нашего века и нашей страны.
Ахматова в своей мечте о новом «Фаусте», возможно, опиралась еще на Пушкина, который несколько раз принимался набрасывать сцены из собственного «Фауста». Впрочем, следы этого замысла ощущаются и в ее стихах, и в прозе тех лет. Недаром в эпилоге «Поэмы без героя» она, изображая свой перелет из осажденного Ленинграда в Среднюю Азию, ощущает себя гётевской колдуньей, которая «как на Брокен ночной неслась», но только в самолете, откуда она как бы увидела жизнь страны и мира. А среди персонажей «Поэмы без героя» на карнавале, объединившем знаменитейших героев поэзии и фольклора с реальными людьми начала нашего века, можно встретить кого-то из них и в маске Фауста:

Этот Фаустом, тот Дон-Жуаном,
А какой-то еще с тимпаном
Козлоногую приволок.

В поэме чувствуется дыхание обеих Вальпургиевых ночей, колдовской и «классической «. Намечается новый «Фауст « и в лирике Ахматовой. Есть даже какой-то живой прототип, добрый знакомый поэтессы, и опять он сказывается в компании с Дон-Жуаном:

«…ты пьян,
И всё равно пора нах хауз…»
Состарившийся Дон Жуан
И вновь помолодевший Фауст
Столкнулись у моих дверей –
Из кабака и со свиданья!..

Нужно думать, что на сей раз со свидания шел Фауст, а из кабака – Дон-Жуан. Впрочем, кто знает:

Иль это было лишь ветвей
Под черным ветром колыханье,
Зеленой магией лучей,
Как ядом, залитых, и все же –
На двух знакомых мне людей
До отвращения похожих?

Значит, магия в новом «Фаусте « могла быть не белой, не черной, а зеленой. А сатана, раз уж Фауст так дружен с Дон-Жуаном, мог на сей раз обернуться не Мефистофелем:

Хвост запрятал за фалды фрака…
Как он хром и изящен…

Разглядим поближе этого беса XX века:

Маска это, череп, лицо ли –
Выражение злобной боли.
Что лишь Гойя мог передать.
Общий баловень и насмешник.
Перед ним самый смрадный грешник –
Воплощенная благодать.

А вот и предмет диалогов нового Фауста с чертом XX века:

…Кто над мертвым со мной не плачет,
Кто не знает, что совесть значит
И зачем существует она.

Итак, вот одна из проблем нового «Фауста»: что значит в мире совесть и зачем она существует.
Исследуя «Каменного гостя « Пушкина, Ахматова снова вспомнила рядом с Дон-Жуаном Фауста, и опять не только гетевского: «Пушкин в «Каменном госте» сделал для своего героя то же, что Гёте сделал для народного мифа – «Фауста «и Байрон для своего Фауста – «Манфреда». Во всех трех случаях миф (комплекс моральных черт) получает некую реальную биографию, кроме контрастного слуги, который находится во всех мифах». По мнению Ахматовой, «Гёте уступил своему герою большую часть своей души и биографии».
Это же, видимо, требовалось и от Пастернака, прими он замысел Ахматовой.
И кто знает, может, именно в самолёте, на сей раз летящем из Средней Азии в Москву, Ахматовой вновь пришла мысль о «Фаусте»: «Мог ли Лессинг, заставляя своего Фауста выбирать из семи бесов самого «скоростного», думать, что примерно через 150 лет скорость станет идолом человечества». Но тут Ахматова добавляет: «Очевидно, она всегда ею была (см. миф о Фаусте, его постоянные полеты и мгновенные возвращения)». Идол скорости – одна из проблем нового «Фауста».
Давая Пастернаку этот замысел, Ахматова перебрала в своем сознании всех Фаустов. И если уж речь шла о новом «Фаусте», то там должно быть то, чего ещё не было ни у одного из поэтов.

..Но еще ни один не сказал поэт,
Что мудрости нет, и старости нет,
А может и смерти нет.

Поэт мог сказать об этом поподробнее в новом «Фаусте».
В ту майскую встречу я много рассказывал Ахматовой о молодых поэтах, с которыми уже успел подружиться в Москве. И может быть, рассказав о великом замысле, который Пастернак понял так по своему, Ахматова решила передать этот замысел через меня кому-нибудь еще. Ведь в сущности поэзия не может жить без великих замыслов, а дело, начатое великими, отнюдь не кончено, и его надо продолжать. «Наше было не кончено дело», как сказала сама Ахматова.

 ОТ РЕПУБЛИКАТОРА:

В 1970-х литературовед Эдуард Бабаев обратил мое внимание на то, что фамилию героя Пастернак вычленил из традиционного для православия оборота. В Евангелии от Матфея (16 стих 16 главы) сказано, что Сын Бога Живаго – Христос.
Процитируем, поскольку для понимания пастернаковского замысла важен культурный контекст этого места:

13 Придя же в страны Кесарии Филипповой, Иисус спрашивал учеников Своих: за кого люди почитают Меня, Сына Человеческого? 14 Они сказали: одни за Иоанна Крестителя, другие за Илию, а иные за Иеремию, или за одного из пророков. 15 Он говорит им: а вы за кого почитаете Меня? 16 Симон же Петр, отвечая, сказал: Ты — Христос, Сын Бога Живаго. 17 Тогда Иисус сказал ему в ответ: блажен ты, Симон, сын Ионин, потому что не плоть и кровь открыли тебе это, но Отец Мой, Сущий на небесах; и Я говорю тебе: ты — Петр, и на сем камне Я создам Церковь Мою, и врата ада не одолеют ее; и дам тебе ключи Царства Небесного: и что свяжешь на земле, то будет связано на небесах, и что разрешишь на земле, то будет разрешено на небесах.

Бабаев говорил мне, что роман Пастернака полемичен уже в заглавии. Это ответ Пастернака на имя заигрывающего с Мефистофелем главного героя западной христианской культуры – Доктора Фауста.
В те же годы Валентин Берестов, друг Бабаева, пересказал мне разговор Ахматовой с Пастернаком, произошедший еще до погромного доклада Жданова (август 1946 г.). Берестов запомнил этот диалог так:
– Борис Леонидович, наше героическое время требует своего «Фауста».
– Да-да, Анна Андреевна, я обязательно переведу «Фауста».
– Вы меня не поняли, Борис Леонидович, надо написать нового «Фауста», и сделать это можете только вы.
– Я прекрасно вас понял, Анна Андреевна. И вторую часть тоже переведу.
Я вспомнил этот берестовский рассказ, когда узнал, что в черновиках роман назывался «Русский Фауст». Ну а наблюдение Бабаева – ключ к диалогу Пастернака и Ахматовой: своего «Доктора Фауста» Пастернак уже задумал, но делиться замыслами не в привычках поэта.
Бабаев был человеком блистательного ума. (Когда вернувшийся из эмиграции Наум Коржавин заметил ему, мол, мы с тобой не помолодели, Бабаев тут же парировал: «А ведь у нас для этого было столько времени!) Бабаеву же принадлежит фраза «Оптимизм – обязанность чиновника, пессимизм – привилегия частного лица». Не менее остроумный Берестов, впрочем, отвергал даже такой вид привилегий и всегда был «историческим оптимистом».
Когда за «Доктора Живаго» Пастернак получил Нобелевскую Премию, идеологические оппоненты Пастернака окрестили его роман «Доктор Мертваго», но этот номенклатурный стёб в читающие массы не проник.

А. Чернов

 P.S. Как странно, что Берестов с Бабаевым продружили всю жизнь, а этим сюжетом не обменялись. Берестов не рассказал другу, и Эдуард Григорьевич тоже не рассказал.
При этом в позднейшем, более полном варианте своего мемуара, Берестов цитирует Ахматову:

В 1996 году в издательстве Эйнауди (Турин) вышли «Записные книжки Анны Ахматовой». 13 марта 1961 года Анна Андреевна в своей питерской квартире на улице Красной Конницы сделала следующую запись: «Я сказала Пастернаку: «Вы должны написать Фауста». Он смутился: «Т.е. как? – Перевести?» – «Нет, написать своего». Не оттуда ли слово доктор при Живаго?» (http://dozor.narod.ru/writers/berestov/faustus.html)

Слова «обязательно переведу» свидетельствуют о том, что первой поняла эту полемику именно Ахматова, а потом уже Бабаев.
А смутился Пастернак потому, что Ахматова невольно его вычислила. Он ведь уже задумал своего антифаустовского доктора.
Впрочем, считается, что над романом Пастернак работал с 45 по 55-й. А тут весна 44-го. Может, и впрямь Ахматова подсказала Пастернаку замысел романа?.. (Сюжет для русской литературы хрестоматийный…) Нет, не получается. В этом случае Пастернак не стал бы играть в несознанку. Да и не смутился бы…

http://berestov.org/?page_id=690