Костенко Геннадий (Юрий Ош)
м. Суми

К о м е д и я в д в у х д е й с т в и я х

Д е с т в у ю щ и е л и ц а

В о р о н к о в Н и к о л а й Ф о м и ч, директор завода.
С м е ш к о В и к т о р Ф ё д о р о в и ч, главный инженер.
Л о ш к о И в а н В а с и л ь в и ч, зам. директора, парторг.
К о з л о в («Рэкс»), инженер по спецработе.
Т а р а н ч у к, завскладом готовой продукции.
В е р а К и р и л л о в н а, зав материальным складом.
Т е п л о в, начальник теплоэлектроцеха (ТЭЦ).
Б о й к о, мастер.
У б о р щ и ц а.

Действие происходит в кабинете директора сахаро-рафинадного завода.

Д е й с т в и е п е р в о е
Под портретом «вождя».

Большой кабинет. На окнах – гардины. По углам кабинета – платяной шкаф, два серванта и цветной телевизор на высокой тумбочке. В сервантах – посуда и образцы сахара-рафинада в красивой упаковке. На одном серванте – электросамовар. В глубине кабинета у стены – солидный письменный стол. Над столом, на стене, – большой портрет Ленина в тяжёлой раме. На столе – папки с бумагами, настольные часы, вентилятор и большая ваза с белыми розами. За столом – В о р о н к о в, сидит, чуть наклонив голову, не глядя на входящих. По обе стороны кабинета вдоль стен – стулья.
Входят заводские руководители. Рассаживаются: слева – «технари» во главе с главным инженером, справа – конторщики во главе с зам. директора. Здесь за каждым закреплён свой стул. На стуле для главного инженера – букет цветов. С м е ш к о, перед тем как сесть, прячет букет за свой стул. За спиной В о р о н к о в а звучат по радио сигналы точного времени. Он оборачивается, выключает радио.

В о р о н к о в. Виктор Фёдорович…
С м е ш к о (встаёт). Я уже в который раз об этом говорю, но ещё повторюсь… Я объездил много сахарных заводов. И нигде не видел такого безобразия, как у нас. Повторяю – нигде! И всё это – от нашей теперешней так называемой демократии. Да-да! Именно от нашей демократии!.. Но, товарищи, скоро этому придёт конец. Конец расхлябанности. Всех нас заставят работать. Зарубите себе на носу – заставят! (Садится.)
В о р о н к о в. Обязательно заставят! Только зачем же тогда будете нужны вы, руководители, если заставят работать не вы, а другие? А?.. Я вот смотрю на вас всех иной раз и думаю: и люди вроде бы, как люди, не дураки ж круглые, в конце концов, а ведут себя, как… дураками вас как-то неудобно называть. Но где ж глаза у вас? Или вы все слепые тут, не видите, куда мы идём? Одни митинги на заводе: и зарплата им малая, и сахар им давай, и спецодежду, и спецмолоко, и… пошло, пошло. Да когда это такое было? Полностью согласен с Виктором Фёдоровичем: это – от демократии, другими словами, от расхлябанности… Но конец всему этому близок. А если иметь в виду всем вам известные последние события, то, по-моему, совсем близок… У кого какие вопросы?
С м е ш к о. Николай Фомич, извините… это надо было в самом начале сделать, я подзабыл… но ещё не поздно. Товарищи, сегодня мы поздравляем с пятидесятилетним юбилеем нашу… самую молодую среди нас (улыбаясь, наклоняется, достаёт из-за стула букет цветов и направляется к противоположному ряду, подходит к В е р е К и р и л л о в н е). Вера Кирилловна, разрешите от имени всех…
В е р а К и р и л л о в н а. Виктор Фёдорович, это ошибка…
С м е ш к о. Да бросьте скромничать!
В е р а К и р и л л о в н а. Мне через две недели будет пятьдесят.
С м е ш к о. Да что вы, как девочка!
В е р а К и р и л л о в н а. Уверяю вас, честное слово, это ошибка: мне через две недели будет пятьдесят.
В о р о н к о в. Да, да… я забыл – это букет для кого-то из треста… секретарша положила на стул… она всё перепутала!
С м е ш к о. Фу-ты, чёрт! А я вижу: букет на моём стуле. Вспомнил, что Вере Кирилловне пятьдесят… секретарша моя говорила… (Сконфузившись, возвращается на своё место, букет кладёт на стол директора.)
В о р о н к о в. У кого ещё что?
Т е п л о в. Николай Фомич, соль для котлов нужно приобрести. Обращался к снабженцам, говорят – нет денег.
В о р о н к о в. Вам сколько ни привози – всё мало! Чем приобретать, лучше соберите всю соль до крупинки, что у вас там всюду рассыпана.
Т е п л о в. Да что ж там собирать? Мы ж не можем без соли работать!
В о р о н к о в. Я вам насолю, кажется, насолю. Перца б Вам ещё, кроме соли!.. Вы б лучше кучу мусора возле своего ТЭЦ убрали! А вы со своей солью за горло всех берёте. Да, совсем забыл, это всех касается. Вот вы все люди, как люди, вроде с головами, а походишь по заводу, посмотришь, и сомнение берёт – с головами вы или нет. Ну, много ли ума надо, чтобы убрать этот мусор возле ТЭЦ? А возле других служб?
Т е п л о в. Николай Фомич, я сколько раз просил машину, чтобы вывезти этот мусор, – не дают! А что я без машины сделаю?
В о р о н к о в. А у вас бензин есть для машины? Знаете, сколько сейчас стоит бензин?
В е р а К и р и л л о в н а. Николай Фомич, сумасшедшие деньги стоит… и соль тоже страшно дорогая! Я говорила об этом Теплову, а он не понимает.
В о р о н к о в. Вот-вот! Ему всё на тарелочке подавай. Вёдра, лопаты в руки – и вперёд! Захотите – кучу мусора руками перетаскаете. А чтоб захотели, я вот вам премию срежу за этот месяц, вы тогда и сами эту кучу уберёте.
Т е п л о в. Николай Фомич, вы как-то странно говорите… руками мусор…
С м е ш к о. Перестаньте спорить! Любому вопросу нужно приделать ноги! Побегаете – машина будет, не побегаете…
Т е п л о в. При чём тут ноги? Машина нужна!
С м е ш к о. Ещё раз повторяю, любому вопросу, и этому тоже, надо приделать ноги!
Т е п л о в. Ноги… без головы… так у нас и получается…
С м е ш к о. Не умничайте!
В о р о н к о в. Какие ещё вопросы?
К о з л о в. Николай Фомич, воровство сахара продолжается. Вчера задержали на проходной две женщины: у одной изъяли сто пятьдесят граммов, у другой – около трёхсот.
В о р о н к о в. И куда ж они прячут этот сахар?
К о з л о в. Да… кто куда… стыдно говорить. И ещё возмущаются, когда обыскиваем. Говорят, не имеете права обыскивать, мы, мол, женщины и прочее.
В о р о н к о в. Пусть поговорят! Пусть поговорят! Дома будут законы свои устанавливать. А тут – наши законы! Материал на всех задержанных – мне сегодня же на стол, и – гнать их всех с завода! Чтоб я воров этих не видел здесь!
Б о й к о. Николай Фомич, вот мы тут всегда так строго клеймим тех, которых задерживают с крохами сахара… сто пятьдесят граммов – это ж всего полторы сахарных палочки! А в то же время сахар, на мой взгляд, тоннами уплывает прямо со склада.
В о р о н к о в. Что, что? Тоннами? Эт-то ещё что такое! Откуда вы это взяли?
Б о й к о. А вот, к примеру, присутствовал я на прошлой неделе при комиссионной отгрузке. Завозят, значит, в вагон поддон на каре по сорок пять коробов. Я отмечал на листочке: как подъедет кара – ставлю палочку. И что ж вы думаете? Трёх поддонов не хватило, а вагон уже закрыли и опломбировали. Я говорю, не хватает целых трёх поддонов по сорок пять коробов, а они, все кладовщицы, смеются, перемигиваются, говорят, мол, я ошибся…
В о р о н к о в. Это вы прямо материал для детектива рассказали. Никогда у нас такого не было и быть не может! Вы мало соображаете в складских делах. Очевидно, потому и не хватило трёх поддонов… у вас в голове. Это ж надо! Спьяну такое не придумаешь.
Т а р а н ч у к. Конечно, спьяну! У меня все кладовщицы – надёжные люди!
Б о й к о. Надёжные в каком смысле: надёжно крадут и надёжно прячут?
В о р о н к о в. Ну, вы это бросьте! Там все люди проверенные… Вы лучше своей работой занимайтесь и не лезьте не в своё дело!.. Что ещё у кого?
К о з л о в. Николай Фомич, хочу вам сообщить: на заводе объявились листовки.
В о р о н к о в. Что-что? Листовки?.. И что ж в них пишется?
К о з л о в. За последнее время – две листовки. Их вообще-то не две, а много, но с двумя текстами. Это – листочки такие, маленькие, по всему заводу, а на них отпечатан на машинке стишок. Вот на одной… читать?
В о р о н к о в. Читайте.
К о з л о в (читает).
«Шавки»
На заводе столько «шавок»
без рабочих мозолей,
от природы у них навык –
злобно лаять на людей.
Припоздаешь на работу
на минутку невзначай,
иль выносишь за ворота
кроху сахара на чай –
враз услышишь, как залают –
несомненно все их знают –
«шавки» злые, с ними дед,
наш «гвардеец» – дармоед…
Сколько можно праздно гавкать
на рабочий люд в упор?
Не пора ли этим «шавкам»
сигануть через забор?..
В о р о н к о в. Ну вот… дожились. Стишками уже занимаемся. Это всё от безделья!.. А что там за «дед», кого это он, писака этот, имеет в виду?
К о з л о в. Не знаю…
Б о й к о. Николай Фомич, по-моему, это про Козлова.
В о р о н к о в. Про Козлова? Что это вам взбрело в голову?
Б о й к о. Так вы ж его часто называете гвардейцем.
В о р о н к о в. Да, называл и буду называть! Такие, как Козлов, – мои первейшие гвардейцы! Если б не они, тут бы весь завод растащили. Они своё дело знают… Ну, а о чём же во второй листовке пишется?
К о з л о в. На этой листовке… пишет какой-то, так сказать, соболезнующий женскому труду. Но, по-моему, и первая, и вторая листовки – дело одних рук. Вот послушайте: «Женщины в ночи! Смотришь, как вы работаете по ночам, и чёрная злость-печаль наполняет мужскую душу. Труженицы огромного племени рабынь! Ваш труд, труд ваших огрубевших, но всё же нежных рук, вашу кровь пьют трутни. И они же обшаривают вас, чтоб – не дай Бог! – вы не вынесли кусочек сахара! Подлая насмешка жизни!.. Прекрасные наши, что мы, простые мужчины, можем сделать для вас, когда у нас правил и правит дьявол! Мы все – в его когтях… Но всё же, дорогие наши, давайте посмотрим друг другу в глаза и хоть на мгновенье улыбнёмся. Назло дьяволу улыбнёмся. Честное слово, мы любим вас, наши берегини!»
В о р о н к о в. Так, так… «берегини», значит. А сахар кто таскает через проходную, «берегини»?
Т а р а н чу к. Да это руховец какой-то написал! Николай Фомич, кто ж ещё? «Берегини»! Это ж руховское слово. Мы до этого Руха слова такого не слышали!
В о р о н к о в. Очень может быть. Скорей всего так оно и есть… Что ещё?
Л о ш к о. Николай Фомич, что ж мы тут ни слова о событиях в стране? Такие события! Власть переходит в решительные руки, и всем этим безобразиям, которые у нас творятся и о которых и мы сейчас вот только что говорили, будет положен конец.
В о р о н к о в. Подождите… ну-ка, что там по радио говорят? (Поворачивается, включает радио. Раздаётся голос диктора: «Призываем всех граждан Советского Союза осознать свой долг перед Родиной и оказать всемерную поддержку Государственному комитету по чрезвычайному положению в СССР, усилиям по выводу страны из кризиса… Мы передавали «Обращение к советскому народу» Государственного комитета по чрезвычайному положению в СССР».)
Л о ш к о (вскакивает, не в силах сдержать радость и волнение). Николай Фомич! Товарищи! Радость-то какая. Мы спасены! Конец разгильдяйству и безобразию! Мы ждали это. Надо браться за дело. Всех этих митинговщиков… Члены партбюро, ждите указаний! Мы соберёмся отдельно и всё обсудим… Вы же слышали, это к нам обращается Комитет по чрезвычайному положению. Мы тоже не должны оставаться в стороне: надо оказать поддержку. И мы её окажем!
В о р о н к о в. Да, да… не спешите… Вы, Иван Васильевич, пока… на всякий случай… займитесь «Доской социалистических показателей» во дворе завода. Приведите её в порядок, а то она, как бельмо на глазу.
Л о ш к о. Да, это в первую очередь сделаем, Николай Фомич!
В о р о н к о в. Вопросов нет?.. Всё – давайте на работу!
Т а р а н ч у к. Интересно, что сейчас делают руховцы? Небось, от страха… в штаны…
В о р о н к о в. Всё, всё! На работу!

Все покидают кабинет, возбуждённо переговариваются.

В о р о н к о в (оставшись один). Комитет, комитет… чёрт его знает, куда оно ещё повернёт. Тут ухо надо держать востро… А этот, тоже мне парторг… распетушился. Сколько не учи, а олухом так и остался: ситуации не понимает. Надо съездить в трест… узнать, что там думают.

Выходит из кабинета.
Заходит уборщица с ведром и шваброй.

У б о р щ и ц а. Ушли, слава Богу… Ни утром, ни вечером не дождёшься, когда можно убрать… всё балаболят и балаболят. А толку-то? Один Бог знает, что будет с нами… Натоптали тут… (Начинает вытирать пол шваброй.)

З а н а в е с

Д е й с т в и е в т о р о е
Под картиной неизвестного дерева

Кабинет директора завода. Обстановка та же, что и в первом действии, кроме портрета «вождя» на стене, вместо него, в той же раме – картина неизвестного дерева: на фоне голубого неба в лучах то ли восходящего, то ли заходящего солнца от коричневого ствола отходят коричневые ветви; дерево узловатое, неуклюжее, без единого листочка на ветвях, но с несколькими крупными распустившимися цветками, словно дерево в марсианской пустыне… За столом – В о р о н к о в. Входят заводские руководители, рассаживаются. Звучат по радио сигналы точного времени. В о р о н к о в выключает радио.

В о р о н к о в. Товарищи, думаю, все обратили внимание на эту картину (не оборачиваясь, показывает большим пальцем себе за спину). Наверное, вы помните, как я однажды сказал, вот так же точно показывая на портрет нашего «вождя» у себя за спиной. Помните? Я говорил: «Столько лет мы преклонялись перед ним, боготворили его. И я в том числе. Разве мог я предположить, что преклоняюсь перед гадом? Так вот, если вы когда-нибудь не увидите его, этого гада, за моей спиной, не удивляйтесь этому…» Я так говорил. И вот теперь вы видите, что его тут больше нет.
Б о й к о. Николай Фомич, а что это за дерево на картине, как называется?
В о р о н к о в. Не всё ли равно, как оно называется!
Б о й к о. Это, наверное, символ нашей неопределённости перед лицом нашего неизвестного будущего.
Л о ш к о. Как это – «неопределённости»? Мы ж все хором кричали, что как только станем «нэзалэжными», так сразу у нас всё наладится! Вот вам и наладилось… Чего добивались, того и добились! Развалили великую Родину, вот теперь и плоды пожинаем!
Б о й к о. Ну, не знаю, как кто, а я как жил, так и живу в своей Родине.
Л о ш к о. То была великая Родина, а это!.. (Пренебрежительно машет рукой.)
Б о й к о. А мне и этой, малой, хватит: она для меня – великая.
В о р о н к о в. Ну, ладно… думаю, прошлого не вернёшь…

Пауза.

Как вы все знаете, скоро у нас будут выборы…
Т а р а н ч у к. Николай Фомич, как можно выбирать, если их полсотни, кандидатов этих в депутаты!
В о р о н к о в. Ну, выборы – это дело добровольное. Не знаю, как кому, а мне, например, нравится вот этот человек (показывает большой портрет одного из кандидатов в депутаты). Укропин! От коммунистической партии… По-моему, это самый надёжный человек из всех кандидатов. По крайней мере, он знает, чего добивается.
Б о й к о. Ещё б не знать…
В о р о н к о в. Следующее… Закон про мовы… Требуют, чтобы мы выполняли этот Закон. Чтобы вели документацию на дэржавний мови.
Т а р а н ч у к. Николай Фомич! Та яка разница, на какой мови говорить? Говорили мы, говорили, и вдруг – не на той, оказывается, мови! Ну, кто это воду мутит? Зачем этот дурацкий разговор про эту мову? Человек на какой мови ему лёХче говорить, на той и говорит!
В о р о н к о в. Я тоже так думаю… Во всяком случае колбасы и масла у нас не прибавится, оттого что мы все будем говорить на дэржавний мови. Но… Закон есть закон… Я писал по этому поводу приказ, так что извольте выполнять, товарищи, Закон про мовы, а то… нэзалЁжнисть может… не состояться… Хватит об общих вопросах. Давайте ближе к нашим делам… Что это там, у нас в ТЭЦ, вроде как забастовка, что ли? Говорят, пускать цех не будут. Как это всё понимать? Как мы докатились до этого?
Т е п л о в. Что значит «докатились»? Николай Фомич, я на планёрках постоянно предупреждал, что люди недовольны зарплатой, что мой цех может оказаться без основных специалистов, некому будет раскручивать турбину и так далее. А турбинистов, машинистов котельных установок за день не подготовишь. У меня ведь особо опасный цех!
В о р о н к о в. Так… Вы, значит, заранее предупреждали о забастовке… Не вы ли её организатор?
Т е п л о в. Вы такое говорите… Я предупреждал не о забастовке, а о том, что не с кем будет работать. Я спрашивал вас, как без основных специалистов я смогу пустить ТЭЦ. А вы мне что отвечали? Придёт, мол, время, мы тебе скажем, как пускать. Вот и скажите теперь!
В о р о н к о в. Вы много берёте на себя! Как пускать… Кто начальник ТЭЦ: вы или я? Вот и думайте, как пускать свой цех… Что им надо, вашим незаменимым специалистам. Чего они хоЧУт?
Т е п л о в. У меня в цехе – четырёхсменный режим работы. Но сейчас людей хватит только на три смены. А люди в три смены, то есть по двенадцать часов, работать отказываются. Заставить их я не могу. Нужно их согласие.
В о р о н к о в. Ну, ничего. Подождите. Я всё понял. Не хоЧЕте работать – вот и всё! Даю вам неделю на решение этого вопроса. Неделю! Ясно? А не то… Вы сейчас… через несколько минут всё поймёте… Труба в заводе не дымит, а им зарплату большую давай! То по мешку сахара требуют продать им, то зарплату. Совсем распоясались!
Б о й к о. Николай Фомич, а как с теми мешками… четыреста штук, что недавно из закрытого склада спёрли?
В о р о н к о в. На те мешки есть милиция! Пусть занимается.
Б о й к о. Говорят, один украл… чудно! Разве может один… четыреста мешков?
В о р о н к о в. Говорю вам, милиция этим занимается!.. Козлов, вы, вижу, что-то хоЧЕте сказать?
К о з л о в. Да вот тут… новая листовка появилась.
В о р о н к о в. Опять листовка? Типографию подпольную кто-то открыл, что ли? И что ж в ней, листовке этой, говорится?
К о з л о в. Да… это… может, сами прочтёте, Николай Фомич?
В о р о н к о в. А вы что, читать разучились?
К о з л о в. Тут про вас…
В о р о н к о в. Читайте, ради Бога, времени нет!
К о з л о в. Стишок…
Кто ж на нашем-то заводе
первый вор среди воров?..
Говорят у нас, в народе, –
наш директор Воронков…

Пауза.

Т е п л о в (тихо на ухо Б о й к о). Во Рэкс даёт! С ума спятил… Где он откопал эту листовку?
Б о й к о (тихо на ухо Т е п л о в у). На то он и Рэкс, чтоб вынюхивать…
В о р о н к о в. Да… сколько людям добра ни делай… Совсем народ в анархию ударился. Демократия!
Т а р а н ч у к. Николай Фомич, это всё руховцы! Это их дело! Никогда ж у нас такого не было, чтобы вот так… на директора!
В о р о н к о в. Что не было, то не было. Верно. А теперь вот есть! Вот мы какие: на любого можем стишок сочинить, что хоЧЕм, то и говорим!.. Тут вот у меня есть письмо, если его так можно назвать. Сегодня я вообще не хотел о нём говорить. Но уж коль тут эта листовка… одно к одному – и листовка, и письмо это. Короче, не письмо, а анонимка. Кто-то от имени, как тут пишется, коллектива написал на меня кляузу генеральному директору нашего треста. Что, мол, завод наш разваливается, народ разогнали, зарплаты нет, а директор, то есть я, значит, никаких мер не принимает, с людьми не советуется и вообще, дескать, за людей нас не считает. Требуем провести общее заводское собрание по вопросу дальнейшей судьбы завода… Вот так-то. Требуем – и всё!.. Как же! Ждите! Разбежался я слушать советы этих писак. Прямо сейчас побегу и дам указание собрать срочно собрание. Всеобщее заводское! Чтоб выслушивать дурацкие разговоры! Будто я меньше кого-то соображаю в своём деле. Думают, испугают меня анонимками!.. Но тут дело вот в чём: по всему, что написано в анонимке, видно, что она состряпана либо одним из наших заводских руководителей, либо под его диктовку. Короче говоря, не обошлось тут без вашего участия! И я примерно догадываюсь, откуда это исходит. Во всяком случае… это кто-то вот с этой стороны! (Показывает на ряд сидящих у стены по правую от него руку – в этом ряду сжались и замерли.) Я больше чем уверен, что именно с этой стороны! (Сидящие с противоположной стороны враждебно уставились на «подозреваемых».)

Пауза.

А теперь, уважаемые, хочу вас «обрадовать»… Скажу, может быть, самое главное, что я хотел вам сегодня сообщить. Листовки, анонимка… кому что, а мне про завод надо думать. Вот я подумал и… приватизировал наш завод… вернее, не я один, а я и ещё несколько товарищей из треста. Но мне поручено по-прежнему выполнять обязанности директора. Днями об этом будет сообщено всему коллективу завода… вернее, только не завода теперь, а акционерного общества «Каштан»… Ну, как? Мы хотели другой жизни – вот и получайте другую жизнь! А какая она, эта жизнь? А такая, что я, например, с доброй половиной из вас расстанусь. Если я раньше ещё сомневался, то эта вот анонимка убедила меня в этом решении.
Т а р а н ч у к. Николай Фомич, так что ж мы из-за одного негодяя должны расхлёбываться… работы лишаться? Николай Фомич…
В о р о н к о в. Так, так… Ну, завскладом мне всегда нужен, и я знаю, что вы к анонимке не причастны. Это дело рук технарей! (Снова показывает на ряд сидящих по правую от него руку.)
Т е п л о в. Николай Фомич, а почему все технари должны отвечать за одного? Я, например, слыхом не слыхал про эту анонимку до сегодняшней планёрки. Надо найти виновника – пусть он и отвечает за свою писанину!
В о р о н к о в. Найдём, найдём. Обязательно найдём! Я на своём заводе никаких листовок, анонимок и… забастовок не потерплю!
Т е п л о в. Николай Фомич, так вас теперь как называть, директор или хозяин?
В о р о н к о в (усмехаясь). Зовите, как звали, то есть директор, а подразумевайте – хозяин. (Серьёзно.) Но насчёт забастовок – выбросьте из головы! Так и передайте своим коллегам!.. У кого какие есть вопросы?
В е р а К и р и л л о в н а. Николай Фомич, вокруг нового ангара весной, зимой снег подтаивает, и летом, после дождя, собирается вода. Эта вода затекает через дверь в ангар. Мы с кладовщицами замучились уже убирать эту воду. Сейчас там делают подъезд к ангару, так я просила это дело учесть… приподнять подъезд этот перед дверью, чтоб вода в ангар не затекала, но меня никто не слушает. Может, как-то можно это сделать? А то меня мои женщины уже заклевали…
В о р о н к о в. Если б бабе тельняшку – баба б боцманом была! Что вы в этом, насчёт подъезда к ангару, соображаете? Кто занимается этим, знает своё дело!

В е р а К и р и л л о в н а, обескураженная, садится, в растерянности водит глазами по сидящим с противоположной стороны, словно ища у кого-то защиты.

Б о й к о (вскакивает с места, с решительным видом смотрит на В о р о н к о в а). Николай Фомич! Не кажется ли вам, что вы должны извиниться перед Верой Кирилловной. Вы забыли, очевидно, что она женщина!
В о р о н к о в. Это ещё что за фокус-покус?!.. А-а-а, я давно к вам приглядываюсь… Да вы вообще можете катиться отсюда… к ядрёной фене, на все четыре стороны! Ишь ты, фрукт какой!
Б о й к о. Не волнуйтесь, уйду! Я сразу понял, что я в числе тех, которых вы наметили убрать, когда объявили, что вы теперь хозяин. Хотя вы и всегда тут заправляли как хозяин: хозяин для себя, для своего кармана, а не для рабочих. Играете роль защитника рабочего класса, а сами – настоящий хапуга!.. Так знайте, это я писал листовки, которые здесь читали. Я боролся с вами, как мог!
В о р о н к о в. Ну, вот! Я ж говорил, анонимку написал кто-то из этого ряда!
Б о й к о. Нет-нет! Анонимками не занимаюсь! Хотя и анонимка в руках бесправных людей – тоже оружие. (Направляется к выходу, у двери приостанавливается.) Да, совсем забыл. Поздравляю вас, Николай Фомич, и иже с вами со знаменательной датой: сегодня как раз исполнилось ровно три года со дня ГэКаЧэПэ! Три года минуло с тех пор, как тут, в этом кабинете, прозвучало нескрываемое ликование от сообщения московского радио. Так что, можете, Николай Фомич, к названию вашего новоиспечённого акционерного общества «Каштан» смело добавить – имени ГэКаЧэПэ! (Выходит из кабинета.)
В о р о н к о в (привстав со стула). Каков негодяй! (Садится.) Ну, всё! Давайте на работу!

Все выходят из кабинета, возбуждённо переговариваясь. Слышны реплики: «Это ж надо… листовки!» «Кто бы мог подумать?!»

В о р о н к о в (оставшись один). Ну, дела… Надо в трест съездить. (Выходит из кабинета.)

В кабинет заходит уборщица с ведром и шваброй.

У б о р щ и ц а. Всё балаболят и балаболят… Ох-хо-хо… ходят слухи, что завод наш при… приХва… Бог знает, что за слово такое придумали! Одним словом, купил кто-то… Опять сокращение, говорят, будет… Меня, небось, первой сократят. Нужна я, старуха, директору нашему? Помоложе возьмёт… Ох-хо-хо… Бог знает, что будет с нами… (Трёт пол шваброй.)