Полина Осетинская


Включаю я тут как-то телеканал «Меццо». Ну а там, как водится, играют классическую музыку всякую разную. Играет одна замечательная пианистка. В прошлом — красавица. Богатая биография, европейская ассимиляция. Видно, что она старательно, аккуратно, без фанатизма, но делает все, чтобы стареть достойно. Атласный костюм, не без королевской элегантности сидящий на располневшем теле. Морщинистую шею подпирает колье. Подкрашенные и уложенные волосы. На лице, одухотворенном признаками надвинувшейся катастрофы, печаль, и воздыхание, и мудрая понимающая улыбка, и подобие самоиронии. Знаю, мол, уже не та, однако же играю по-прежнему бесподобно. Почему в этом облике мне видится ужасающая в своей наготе попытка сохранить ускользающую красоту и молодость — вечный бой бывших властительниц дум? Почему в ее игре столько сожаления? О чем?

Ну, пока обед сварила, дочь из сада забрала, позанималась Концертом Равеля, опять включаю. Другая. Почти ровесница. Когда-то роковая красотка, с огневой сексуальной харизмой и роковыми же яйцами — в том смысле, что играет она до сих пор лучше почти всех пианистов-мужчин и, что удивительно, вообще все лучше и лучше. Седая. Всклокоченная. В какой-то непонятной хламиде и уличных туфлях. Ненакрашенная, понятно — никогда и не нужно было при такой природной выразительности и лепке лица. Сосредоточенная. Губы все время что-то пришептывают, как всегда. Никакого сожаления нет. Одна неукротимость, одна воля, одно мастерство, одно вселенское прозрение. У нее вообще нет возраста. Просто когда на нее смотришь, становится ясно — нет ни старости, ни смерти. Такая же сосредоточенная и гордая, никогда не продававшая себя как товар, неважно какого срока годности, — она будет лежать в гробу, и никто не поверит в то, что она умерла. Тем более, она уже отправляла смерть в чулан — болезни не удалось ее с наскока одолеть.

Дело не в лифтингах и тренажерах, конечно. Нет, я, бывает, расстраиваюсь иногда при взгляде на свои фотографии, особенно сделанные в неудачный день неудачным фотоаппаратом неудачного любителя. Но больше я почему-то расстраиваюсь при мысли о том, что через какое-то время стану, например, хромой, или меня постигнет артроз и я не смогу играть, или меня перестанут посещать музыкальные идеи, от которых я загораюсь, как каминная спичка. Вдруг больше не будут придумываться программы? Вдруг надоест Шуберт? А что — если Бог хочет наказать человека, он лишает его разума, всякое может случиться. Вдруг я изменю себе? На свете нет страшней измены. Сейчас, пока дети еще маленькие, но жизнь убыстрилась, как стайерский забег, которому не предвидится конца, думать о старости тоже приходится. Приезжаю позавчера в Саратов, а в зале сидят люди, которые меня в 1986 году с концертами слушали, ну, вы понимаете. «Ой, как она выросла / изменилась / постарела / похорошела / располнела / похудела / а кто у нее муж / а детей-то сколько уже / а с отцом как, не знаете / такая девочка была / эх, времечко летит».

Вообще, на собственных концертах чего только не услышишь — жаль, что я не королева, не могу подсылать в зал шпионов, а потом, если что, голову с плеч. Когда-то давно мы пытались спроектировать собственную старость: дело было в компании моих друзей — пианиста Г., известного ньюсмейкера и гениального министра-администратора, и дирижера Х., размахивающей обычно на концертах косой до пояса, чтоб зрителям было не скучно. Сидим, выбираем — кто будет на вокзале сидеть с коробочкой для подаяний, а кто подсылать прессу, чтобы сделали волнующий репортаж о звездах прошлого, прозябающих в безвестности и нищете. Дирижер Х. говорит — ну, после репортажа вам, конечно, предложат сыграть концерт в Большом зале. Вы, конечно, согласитесь. А я приду в ложу, сяду с лорнетом, и когда вы на трясущихся ножонках побредете к роялям, громко, на весь зал спрошу дребезжащим голосом, вскидывая непослушный лорнет — скажите, а кто из них Г.? Мы так долго это уже планируем, что это не может не состояться!

А меня, если честно, заботит одно. Как бы в 60-70 лет точно знать, зачем живешь. Не быть обузой детям. Не требовать от них, чтобы они жили моей жизнью или наоборот, а быть в состоянии приносить пользу и радость окружающим. Не лежать на диване у телевизора в глухой апатии и раздражении на мир — о, сколько я знаю таких, а путешествовать, узнавать новое, гулять, выпивать с друзьями на берегу Средиземного моря шабли, заедая его мидиями, радоваться, удивляться, читать наконец подряд весь цикл «В поисках утраченного времени», как делал Рихтер на старости лет. Может, учить китайский. Может, освоить мотороллер. Может, заделаться мисс Марпл.

Я смотрю на эту великую женщину, любуясь ее растрепанными сединами, и думаю — она точно знает ответ на этот вопрос. Только воля. Только неукротимость. Только я в плен не сдамся будущим годам.

Полина Осетинская