ЮРИЙ МИХАЙЛИК

1953

 Изобилье нищенского рынка.

 Запах гари. Марево. Предместье.

 Строгий кодекс пригородной чести.

 Давши слово — стой на этом слове.

 Если драка — то до третьей крови,

 сам на сам и только кулаками,

 если нет — имеешь дело с нами.

 Запах гари. Заводские шрамы.

 Пустыри. Трагедии и драмы.

 Запах гари. Ненависть к соседу —

 к патефону и велосипеду.

 Самокрутки. Фиксы. Матерщина.

 В доме ты единственный мужчина.

 Стеганка и ворот нараспашку.

 Конан Дойль, упрятанный под пряжку.

 Обещаньем чуда и блаженства

 у соседа песенка Шульженко.

 Как упорно нас не замечали

 те, о ком мы плакали ночами.

 Запах гари. Черный снег завода.

 Танцы в среду. А кино в субботу.

 Парни, прошагавшие полмира,

 угощали "Северной Пальмирой”,

 прикурить давали от трофея,

 били снисходительно по шее.

 Запах гари. Звон чужих медалей.

 Мы и сами кое-что видали.

.

 прошел осторожно меж битого льда

 безлюдный буксир под названьем "Счастливый”.

 Зачем их, счастливых, пускают сюда?

 на этих продрогших, сошедших с ума

 мы тоже допущены в некий порядок,

 где берег, как берег, зима, как зима,

 где море недвижно, а небо темно,

 и наше присутствие в этих пределах

 хотя и сомнительно, но учтено.

Пред этим морозным и грозным покоем,

 под темной небесной отвесной стеной

 всего-то и счастья — коснуться рукою

 своей ледяною твоей ледяной.

.

 лицо древнегреческой национальности,

 на собственной шкуре познавший стократ

 давление неотвратимой банальности

 цикутой, отравой, лесной беленой.

 Не нам с мудрецами равняться судьбой,

 и наша циркачка, слепая и сирая,

 уже оступаясь, еще балансируя,

 оставив секунду на выдох — увы! —

 поскольку и нам не сносить головы.

ВАЛЬС

 ибо это играет оркестр в городском саду.

 Над зеленой, холеной, над стриженою травой

 это жизнь моя, кажется, кружится вниз головой.

 в черных фраках и в бабочках, будто бы слет ворон,

 и послушная палочке кружится на траве

 сумасшедшая нищенка с перьями в голове.

 Это надо же, Господи, все-таки догнала.

 Через три континента, над прозеленью морской,

 долетела, нашла и качается вниз башкой.

 Это девочка пела, учившая танцевать.

 А старуха, приплясывая, видит наискосок

 сумасшедшего лысого, плачущего под вальсок.

.

 из ехидного письма

 образуется картина,

 интересная весьма.

 и пройти по следу в след,

 пропадает полтораста,

 полтораста с лишним лет.

 пробегает по рабам,

 так же бахает с востока

 разудалый барабан.

 у родного очага

 полтораста лет кипели —

 не сварили ни фига?

 тот же стыд и тот же страх,

 те же споры-разговоры,

 те же шоры на глазах.

 и в длину и в ширину

 от маркиза де Кюстина

 к Салтыкову-Щедрину?

.

 сначала мох и черный торф болот,

 потом илы, и вязкие пески,

 и супеси, потом известняки,

 последний след голодных ледников...

 В восьмом часу, не разгибая спин,

 мы входим в твердь багровых пермских глин.

 Вот он лежит, тяжелый образец,

 последний раз он видел солнца свет

 тому назад сто миллионов лет.

 вытаскиваем к солнышку наверх,

 из немоты ползут, из темноты

 тысячелетий тонкие пласты.

 ни дня, ни года, ни столетья нет,

 вращает бур и под ноги течет,

 и сыплется совсем другой отсчет.

 мы гоним время вверх, наоборот,

 и складываем, словно в закрома.

 Земля волчком. Часы сошли с ума.

 разматывая весь клубок назад.

 И там, где бур вращается во мгле, —

 ни вас, ни нас, ни жизни на земле.

 ты вдруг увидишь, как сквозь дыры звезд

 бессмертный свет вневременных глубин

 опять коснулся красных пермских глин.

 Что сделано — то сделано. Прости.

.

 и руку протяни —

 зажгутся белые снега,

 веселые огни.

 январский календарь.

 Но пароходик прокричал —

 и кончился январь.

 и будет так всегда,

 пока раскачивают нас

 надежда и беда,

 пульсирует кристалл...

 Но пароходик прокричал —

 и дождик перестал.

 какой еще платить ценой

 за музыку твою?

 побудь последний раз.

 Но пароходик прокричал —

 и сразу свет погас.

 и там который год

 кричит, как птица по ночам,

 бессонный пароход.

 опомнись, жизнь моя,

 на посошок еще глоток

 вишневого питья.

.

 Сначала берется шпана, чепуха,

 нахальная злая рыбешка.

 Ее посоли, поперчи, отвари,

 и насухо вылижи ложку.

 Потом добавляй понемногу огня,

 чтоб крупная рыба весь дух сохраня,

 а чтобы светилась уха изнутри,

 моркови добавь и чеснок разотри,

 смотри — чтоб не ярко светилась.

 обязан быть выше голодной тщеты,

 жратвы, суеты, нетерпенья.

 Ведь дело не в том, чтобы скоро поесть,

 искусство на уровне пенья.

 И нужен особый жестокий талант,

 когда уже миски стоят на столах

 вторую уху из котла отцедить,

 убавить огня и уголья разбить,

 и третью варить непреклонно.

 последняя рыба в охотку солись,

 варись, шевелись и усердствуй,

 а красного перца каленый стручок

 до самого сердца тебя пропечет,

 Вот так создается тройная уха,

 вот ложка берется, чиста и суха,

 вот хлеба краюха такая...

 Вот небо далекую тучу таит.

 Вот море к ногам подступает.

.

 ибо в зеркале те же знакомые лица,

 голос времени, силящийся понять,

 не умеющий понимать продавщицу,

 не имеющий ни кулька, ни сетки,

 ты и сам лишь одно из знакомых лиц

 все того же фасона, и тот же редкий

 не усваивать ни единого слова,

 все твои либерте и фратерните —

 ерунда против выраженного толково

 одобрительно встреченного в магазине,

 а всего-то и дел — купи, заплати

 и исчезни, как не было и в помине,

 когда нужно рявкнуть или покорно смыться,

 и, вернувшись, услышать из толщи лет

 голос времени, взвизгивающий, как продавщица.