Владимир Гутковский

 Дорогой император Петр

* * *
Вот я и в Раю. Тут даже не тесно.
Кущи. Птички. Фонтаны. Словом, почти как надо.
Только я для себя всё же выпрошу место
у толстой стены, отделяющей Рай от Ада.

Пусть флейты вокруг так упоительно блеют,
призывая забыть все мирские печали.
Но эта стена, хоть немного, да греет
холодными здесь, как и везде, ночами.

Там за нею бушует адское пламя.
Серный огонь выжигает людские страсти.
Чтоб из того, что однажды случилось с нами,
ничего не осталось – ни горя, ни счастья.

Я-то в Раю по ошибке. Вернее – случай.
Но иногда, если совсем уже худо станет,
с твоей душою – не такою везучей –
через стенку перестукиваться пытаюсь.

* * *

Чтой-то нынче я какой-то неловкий.
Об этом ещё с утра намекнула бритва.
Взявши стило – сразу проблемы с рифмовкой.
А хуже всего – пропавшее чувство ритма.

Порез, положим, заклею, замажу как-то.
С прочим – такой, увы, не проходит способ.
На рифму плевать. Но без ощущения такта
невыносимо. Он – как слепому посох.

Конечно, можно рукой махнуть – Ну, и ладно!
А вдруг так попадёешь – не покажется мало.
Скажем, к примеру, о чистой любви брякну.
Оглянусь – а вокруг только дамы и неформалы.

И пропадёт слово мое втуне.
И не узнаю – творил я чего ради.
И с лика Земли меня, как пылинку, сдунет
И небеса злорадно разверзнут хляби...


Из цикла «Южный берег»

Сегодня пасмурный день.
Самое время на
плетень набрасывать тень,
чтоб выветрилась она.

Маршрут плодотворно хмур.
Роняет под ноги слова
испытанный терренкур,
бредущий под номером два.

Но вечер, нежданно чист,
развеял марева муть.
Как будто бы новый лист
надеется перевернуть.

Закат, как всегда, спасёт.
Ему, за то, что он есть,
прощаешь избыток красот
и первобытную спесь.

Он будет опять и опять
в угоду прядям седым
воздух испепелять,
переводить в дым.

Сладкий холодный огонь
щедро омоет рот.
Может, добрый кагор
разом тоску уймёт.

А горизонт – как плач.
Кровь его так горька,
словно вытер палач
лезвие об облака.


Свет над миром летит без подстраховки лонж,
не изгибая свой путь даже на вираже.
И ему всё равно – ты менеджер или бомж.
В каждом из них жужжит лживая буква «ж».

Эти постные дни лунной пылью приперчь.
Горы и город до основания срыв,
накуражившись всласть, в море уходит смерч,
и в тылу у него ветер держит отлив.

На мелководье души мусорный кавардак.
Водоросли вороша, камешек лучший заначь.
Он перевесит всё – любого крушения знак:
разбитые сундуки, щепки, обломки мачт.

Голову запрокинь к блеску синей слюды.
Вдруг пробьётся к тебе сквозь морок и в губы «цом»
нежнейшим прикосновением лучик первой звезды.
Просто поверь в него и помирись с Отцом.

Станет неважно тогда, что шёпотом ты орал,
голос пустой сорвав, молодость отхрипев.
В полом куполе ночи звучит небесный хорал
и повторяет вновь свой надмирный напев.


Это почти блаженство –
нега ночных арий.
Благодушно прожектор
в небе лучом шарит.

Дальних сполохов споры –
то щедро, то скупо.
Эхо огней. Город –
весь – уступ за уступом.

Вязь горной дороги –
давнему страху плата.
За скалистым отрогом
зад свой Медведь спрятал.

Моря чуть слышный лепет.
Жизни восторг поздний.
Небо уже светлеет.
И всё равно – звезды!

Коктебельская осень

В созвездье впечатлительных гостей
руины поэтических страстей
воздать согласны каждому по вере.
Естественное сопряженье скал
собою представляет пьедестал,
где профиль будет не один примерян.

Пролог, переходящий в эпилог,
Возвышенно высокопарный слог,
Созвучия, богатые фонемы.
И сквознячок уносит легкий пар,
Отходы снов, подкорки вялый жар
Оскомины навязчивые темы.

Вещать посредством чистого листа,
смежив глаза, не разомкнув уста,
лишь изредка душою – чаще чревом.
А в промежутках оседлав кровать,
перебиваться, как перебивать,
и знать – тебе всегда внимает Ева.

Но всё-таки тащиться по следам,
что оставлял стреноженный Адам,
и загребать веслом по сонной глади,
попутно занося себе в актив
недопрочтенной жизни детектив,
и так и не решив – чего же ради.

Да, многолики здешние места,
куда я возвращаюсь неспроста
по прихоти души. Но, в самом деле,
их снова обходя за пядью пядь,
не понимаю – что могу понять
в истоптанном словами Коктебеле.

* * *

Господь прорёк мирам не исчисленным –
Я есть Спасенье, Путь, Первопричина!
И Голос покатился по Вселенной
воистину как горняя лавина.

Вознесено духовное над плотским.
Но расстоянья – трудная помеха.
До нас дошли всего лишь отголоски,
обрывки галактического эха.

И постигая вечные основы,
цепляясь за доступные детали,
ниспосланное нам Господне слово
отчасти поняли, а, в целом, – переврали.

Но в трепете благоговейном, или
чтоб не было Ученье слишком сухо,
его во славу Божью расцветили
всей мощью человеческого духа.

Сложили гимны. И воздвигли храмы.
Предивно расстарались богомазы...
И в завершенье возглашали – Амен! –
в языческом, по сущности, экстазе.

Но, в общем-то, – не велика потеря.
За то Господь нас не осудит строго,
что истово и просветленно веря,
мы поклоняемся – Макету Бога.

* * *

Дорогой Карл XII, сражение под Полтавой,
Cлава Богу, проиграно! Как говорил картавый…
 Иосиф Бродский (из неподписанного).

Дорогой император Петр! Это Вы заварили кашу,
что дорого обошлась не нашим. А больше – нашим!
Как нос ни вороти, не пронести мимо рта эту чашу.
А потом противиться – не больно уже и хотелось.
Особенно, когда притерпелось, спилось и спелость.
Чтоб в этом себе отказать – нужна не славянская смелость.

Вы император, да! Хоть профиль отнюдь не римский.
Исполин на войне, на пиру. Также в любви и в сыске.
В сущности, это Вы вопрос породили крымский.
Тут же и Карл порядковый, сражение под Полтавой.
Много картавых было, но ни один картавый
так и не полюбил вареники со сметаной.

Дорогой император Петр, скажите какого чёрта
лично Вы и Ваших птенцов когорта
сбили с пути, которым вёл нас Иван Четвёртый.
Вот кто понимал русскую душу в целом!
Что в небо устремлена и нераздельна с телом.
Пусть даже черным черна, но при этом вся в белом.

Мы рожей не слишком пригожи, зато безупречны ликом.
Умом не шибко быстры, но и шиты не лыком.
Господу кукиш скрутив, нас не скрутил Никон!
Пусть совсем не про нас кущи райского сада.
Любовь и надежда? Неплохо б! Но Вера – лишь это нам надо!
Награды вовсе не ждём, да и к чему награда…

Ибо, что единственно необходимо холопу?
Чтобы рубили головы, а не окно в Европу.
Совместить не получилось – выморочный опыт.
Так с тех пор и идем по кривой дорожке,
протянув по одежке ножки. По худой одёжке.
Из мировых даров – рады только картошке.

Для прокорма – стала она материнской, всеобщей грудью.
Точно впору пришлась, совпала с природной сутью!
Но Вы-то здесь уже не причём – не обессудьте.
Теперь она символ, фаворит национального грунта!
Пусть поначалу и не обошлось без бунта.
Но потом обошлось. Правда, только как будто.

И по накатанной – дальше в рамках процесса.
Как заведено было Вами – без лишнего политеса.
И т. д., и т. п. Печальны плоды прогресса!
Дорогой император Петр! По какому собственно праву
Вы славу одну – на другую сменили славу.
Видно под левую руку Вас подтолкнул Лукавый.

А в результате – забавные вышли шутка и штука.
Это наука, бесспорно! Но в прок ли такая наука?
Дорогой император Петр! Вы – последняя сука!
Раз бесконечно, бессмысленно качается коромысло
обнищавшей души в поисках вечного смысла…
Нет, предпоследняя! Последней будет – Антихрист.

* * *

«Ветреный летний день».
Так же как и всегда.
Я посижу в тень,
вспоминая себя.
Я посмотрю взгляд,
брошенный на вчера.
Я прошепчу – Брат!
Я промолчу – Сестра…
По ногам холодок
тянет из-под двери.
Я похожу без ног
по росе у зари.
Давнего лепета бред.
Хроноса чёткий щелчок.
Я не хочу – Нет!
Я ещё новичок.
За потом разберусь,
страх разжаловав в грусть.
Пусть и не повторюсь.
Не повторюсь. Пусть.

* * *

Не подпитываемый снами
и свободный от обязательств
пробуждается временами
Гений места и обстоятельств.

Приоткрывши лениво веки –
ничего не видно во мраке –
что-то зная о человеке,
вяло чертит простые знаки.

И плоды ночных вдохновений
оставляет до раннего света.
Он весьма заурядный Гений.
Но его не колышет это.

* * *

Вот, наконец-то, стою – на берегу и возле чего-то.
Странно, казалось, грудь волнением сдавит.
Но ничего, обошлось, – а названье любого экзота,
в качестве местности, – вам предлагаю подставить.

На этот бесстрастный пейзаж повяжу фантазии бантик,
покуда внутри него под небом холодным стыну,
за спиной ощущая ещё не облупившийся антик,
попирая всем весом своим первичную глину.

При освещеньи нейтральном взгляд освоит едва ли
пространство до горизонта. И что толковать о вере,
то отстраняться, то вновь с трудом различать детали,
если, помимо всего, ещё и не твёрд в размере.

Выдох короткий – в горле застрявшей костью.
Так возвращается то, что жизнь когда-то скачала.
Ветра порыв вдали, как зверя былинного посвист.
Время – оно бесконечно, но здесь я ближе к началу.

Всё гуще жижа. Всё тверже поступь прилива.
Возвратно-неотвратима, как часто свойственно славе.
И может я, как вода, тоже буду счастливым,
если только сумею это себе представить.

* * *

Дрожит под потолком от лампы круг нездешний
И дуновеньем уст касается лица
Парящий ореол божественной скворешни,
Невидимых садов летучая пыльца.

А штору отогнёшь – там день давно в разгаре.
Струением своим к зениту взор увлёк,
Где лучезарный пар сладкоголосых арий
И призрачных миров неуловимый ток.

То слабая душа бессмертия взалкала
И облачка мазок на глади голубой –
Инверсионный след небесного вокала –
Звучит музыкой сфер и манит за собой.

Но досыта снабдив надеждой бестолковой,
Внезапно снизойдя и вновь покинув вдруг,
Оставит там тебя беспомощного снова,
Где лампы над столом дрожит нездешний круг.