Владимир Гутковский



* * *
Не подпитываемый снами
и свободный от обязательств
пробуждается временами
Гений места и обстоятельств.

Приоткрывши лениво веки –
ничего не видно во мраке –
что-то зная о человеке,
вяло чертит простые знаки.

И плоды ночных вдохновений
оставляет до раннего света.
Он весьма заурядный Гений.
Но его не колышет это.


* * *
Господь прорек мирам не исчисленным –
Я есть Спасенье, Путь, Первопричина!
И Голос покатился по Вселенной
воистину как горняя лавина.

Вознесено духовное над плотским.
Но расстоянья – трудная помеха.
До нас дошли всего лишь отголоски,
обрывки галактического эха.

И постигая вечные основы,
цепляясь за доступные детали,
ниспосланное нам Господне слово
отчасти поняли, а, в целом, – переврали.

Но в трепете благоговейном, или
чтоб не было Ученье слишком сухо,
его во славу Божью расцветили
всей мощью человеческого духа.

Сложили гимны. И воздвигли храмы.
Предивно расстарались богомазы...
И в завершенье возглашали – Амен! –
в языческом, по сущности, экстазе.

Но, в общем-то, – не велика потеря.
За то Господь нас не осудит строго,
что истово и просветленно веря,
мы поклоняемся – Макету Бога.


* * *
«Дорогой Карл XII, сражение под Полтавой,
Cлава Богу, проиграно! Как говорил картавый…»
И. Бродский (из неподписанного).

Дорогой император Петр! Это Вы заварили кашу,
что дорого обошлась не нашим. А больше – нашим!
Как нос ни вороти, не пронести мимо рта эту чашу.
А потом противиться – не больно уже и хотелось.
Особенно, когда притерпелось, спилось и спелость.
Чтоб в этом себе отказать – нужна не славянская смелость.

Вы император, да! Хоть профиль отнюдь не римский.
Исполин на войне, на пиру. Также в любви и в сыске.
В сущности, это Вы вопрос породили крымский.
Тут же и Карл порядковый, сражение под Полтавой.
Много картавых было, но ни один картавый
так и не полюбил вареники со сметаной.

Дорогой император Петр, скажите, какого черта
лично Вы и Ваших птенцов когорта
сбили с пути, которым вел нас Иван Четвертый.
Вот кто понимал русскую душу в целом!
Что в небо устремлена и нераздельна с телом.
Пусть даже черным черна, но при этом вся в белом.

Мы рожей не слишком пригожи, зато безупречны ликом.
Умом не шибко быстры, но и шиты не лыком.
Господу кукиш скрутив, нас не скрутил Никон!
Пусть совсем не про нас кущи райского сада.
Любовь и надежда? Неплохо б! Но Вера – лишь это нам надо!
Награды вовсе не ждем, да и к чему награда…

Ибо, что единственно необходимо холопу?
Чтобы рубили головы, а не окно в Европу.
Совместить не получилось – выморочный опыт.
Так с тех пор и идем по кривой дорожке,
протянув по одежке ножки. По худой одежке.
Из мировых даров – рады только картошке.

Для прокорма – стала она материнской, всеобщей грудью.
Точно впору пришлась, совпала с природной сутью!
Но Вы-то здесь уже не причем – не обессудьте.
Теперь она символ, фаворит национального грунта!
Пусть поначалу и не обошлось без бунта.
Но потом обошлось. Правда, только как будто.

И по накатанной – дальше в рамках процесса.
Как заведено было Вами – без лишнего политеса.
И т. д., и т. п. Печальны плоды прогресса!
Дорогой император Петр! По какому, собственно, праву
Вы славу одну – на другую сменили славу?
Видно, под левую руку Вас подтолкнул Лукавый.

А в результате – забавные вышли шутка и штука.
Это наука, бесспорно! Но в прок ли такая наука?
Дорогой император Петр! Вы – последняя сука!
Раз бесконечно, бессмысленно качается коромысло
обнищавшей души в поисках вечного смысла…
Нет, предпоследняя! Последней будет – Антихрист.


* * *
Звездный накинут полог
сразу после шести.
Путь, что далек и долог,
пройден уже почти.

Чувствуешь себя Крезом,
очередной денек
так щедро отрезав
и раскрошив у ног.

Налетающим птичкам,
что бездумно клюют,
как и прочим привычкам
скоро общий каюк.

Если душа простая
по истечению лет
в небе пустом истает
как сигаретный след.

Цвет неба – не маркий.
Тот же и у реки.
Там, где звездные шкварки,
шаркающие шажки...


* * *
Родина моя – Евбаз!
Вот ответ на ваш вопрос,
почему я жидкоглаз.
Жидконос. Жидковолос.

Говорят, что был Исход.
Кажется, еще Завет.
Все давно прошло, и вот
нынче и в помине нет.

Наш Отец настолько дряхл,
что не может ничего.
Время обратилось в прах.
На престол взошел И.о.

В глубине священных книг
то ли сказка, то ли быль.
Но, когда вникаешь в них,
то глотаешь только пыль.

И от нестерпимых уз,
и от бесконечных дум
помутился и обрюзг
мой не больно крепкий ум.

Как мечтал один Арап –
дескать, «тленья убежит»!
Но судьбою смерть поправ,
Вечен в мире только Жид!

Жизнь несущий на весу.
В душу тесно облачен.
Что скитается во всю.
Проклят. Этим и прощен.

Ну, а я уйду туда.
В царство призрачных теней.
Понимая, никогда
больше не увижусь с Ней.

В рай довольно узок лаз.
Но, похоже, кончен рейс.
Как ты там, родной Евбаз?
Я уже на месте. Хвейс!


* * *

Я был на родине любви.

То, что я там увидел,
могу только перечислить.
Описать не смогу.
Не сумею.
Там нужно ходить босиком.
Но суровые служители на входе
всем выдают белые тапочки.
И предусмотрительно
наглухо застегивают души.
Это безжалостно, но милосердно.
Иначе они могут просто
не выдержать и разорваться.
Еще там заставляют
надевать защитные очки.
Они сильно искажают,
а помогают слабо.
Но спасибо и за это.
За частично работающее зрение.
Это единственное
доступное там чувство.
В остальном
ты глух и безгласен...

Я был на родине любви.

Там очень бывалые гиды.
Нашего брата туриста
они повидали всякого и немало.
Никто не хочет возвращаться оттуда.
Но никому не удается остаться.
Некоторые поддаются увещеваниям,
внимают голосу разума.
Цепляющихся не слишком деликатно
выпроваживают пинками.
Ничего не поделаешь –
время сеанса ограничено...

Я был на родине любви.

Визу туда выдают только один раз.
Не пытайтесь утерять паспорт.
Или подправить документы.
Отпечатки глаз хранятся вечно.
Вас больше туда не пустят...

Я был на родине любви.

У меня была хорошая группа.
Редкая группа крови.
Мы и сейчас иногда встречаемся,
хотя это и против всех правил.
Долго говорим по телефону.
Говорим о другом,
но каждый из нас помнит –
мы вместе были на родине любви.
Но они уходят. Уже уходят.
Скоро я останусь один.
Или их оставлю одних...

Я был на родине любви.

Я смотрю в окно.
Ласточки спустились совсем низко.
Такая понятная примета.
Я становлюсь назойливым и однообразным.
Как дождь.
Но пока он не пошел.
Пока я могу повторять это.
Я говорю снова и снова...

Я был на родине любви.


* * *
Ария. Голосок тоненький и дрожащий.
Звук к языку присох, ищет и не обрящет.

Так собой увлечен и красотами слога,
даже на слове «Черт!» не запнется о Бога.
В пении до зари все, что спеклось и спелось,
рвущийся изнутри неутолимый мелос.
Прошлое теребя, и заломивши руки,
иногда про себя, чаще в открытом звуке.

Бывший больничный сад. Воспоминаний свалка.
Прежних его услад, как и себя, не жалко.
Трепыханье пичуг с их переливом чистым.
Общий у всех недуг. Утоление – свистом.
Соткан диагноз весь из недомолвок и пауз.
Бестолковая спесь, – дескать, сколько осталось!

Многое на ходу делая по наитью,
обретая судьбу, то есть, идя за нитью,
верен теме одной, женщине, впрочем, тоже,
балагур расписной, на себя не похожий,
дует в свою дуду, ноту сквозную тянет,
разную ерунду мелет, не перестанет.

Это такой расклад, что не имеет срока.
Возвращаясь назад, но не ища истока,
лучше глаза раскрой – самое милое время
черной ночной порой, чтоб таращиться в темень.
Чуять, как реет дух за стеной вертограда.
Может, не стоит вслух? И вообще не надо?

Но всесильна тщета, зависть даже потешна.
Как и гордыня, та, что почти неизбежна.
Ария подбодрит, но, извиваясь странно,
вряд ли удовлетворит горнего меломана.
Ждать ли благую весть, дожидаться ли сдачи?
Рядом, похоже, есть Кто-то еще тем паче.

Нам не предъявит счет поле священной брани,
обоюдный зачет делать никто не вправе.
Если ты, словно в сон, в их взаимные распри
до конца погружен, можешь постигнуть разве
тривиальный ответ, чудо расхожее, что ли,
как умаление лет, умноженье юдоли.

Горе воздевши взор, вмешиваться не к спеху
в этот извечный спор, чтоб не выпасть в прореху.
Или же впасть в сарказм, в глупость, которой близок
обыкновенный маразм, не способный на вызов.
Но у этой черты просветляются лица.
Остановись, если ты в силах остановиться.

Росчерк черновика? Только не слишком грешный
все поет сирота, полностью постаревший.


* * *
«Ветреный летний день».
Так же как и всегда.
Я посижу в тень,
вспоминая себя.

Я посмотрю взгляд,
брошенный на вчера.
Я прошепчу – Брат!
Я промолчу – Сестра…

По ногам холодок
тянет из-под двери.
Я похожу без ног
по росе у зари.

Давнего лепета бред.
Хроноса четкий щелчок.
Я не хочу – Нет!
Я еще новичок.

На потом разберусь,
страх разжаловав в грусть.
Пусть и не повторюсь.
Не повторюсь. Пусть.