как парус, катится сквозь мячик
январский, никому-ничей,
свои края сказав иначе,

чем я его произнесу
холодной мельницей из пота,
в которой птахи на лету
звенят сквозь дерево потопа,

где отражается десант
из веток нищих и прозрачных,
что плавятся в узлах воды,
как бубенцы ее двузначны.

ты в слове плачешь надо мной –
пологая вода, погода,
деревья, темный перегной,

два-три прохожих, чьи не-лица
сметет метель под полый снег,
грачи, снегирь или синица
delete чей растирает смех.

Жена и дым, два-три подростка,
собака, что запишет двор,
и ангела просвет-заточка,
что колят левое ребро,

и спиртовые неба гвозди,
забитые в мои ключи –
цы – говори со мной, стрекозья,
теперь – по множеству причин.

в слезе что, оплатила весь проезд,
сбегая из трамвая человечка,
не чая боле перемены мест,

обозначает мягкий и округлый
беременный, как маменькин, живот
у Бога, что за нас умрет упруго,
и, что возможно, нас не обождет.

Опять, опять метла из побережья
темна и высока, а внутрь светла,
опять невинность ей кидает слезы,
которые из птиц сих испекла,

в ком мы, определив себя и место,
шуршим своей бесполой чернотой,
которое веретено и тесно,
а если и выходит, то слезой.

на деревьев мякоть и сквозняк,
вложит насекомые колени
в воздух их мерцающих заплат.

Отрывное зрение пространства,
повзрослев, уходит в водоем,
захлебнувшись зреньем, как пожаром,
утерявшим, словно чаек, дом.

Ты считаешь клевер, оступившись,
в паутины распускаясь весь,
чтобы свет на пауке увидеть,
на котором вырастил дверь в лес.

И когда по оттепели тонкой,
ты себя вслепую проведешь –
холод из сустава камня вынув –
глаз его надорванный зашьешь.

обочинный след переполнив
из всех своих белых прорех,
где стыд твой разрежен и горний.

И вякнет монетка свой звук
неслышимый и неподвижный,
упав с теплых век у старух
к похлебке у ног чечевичных.

Но, если колеблется смерть,
здесь рядом с тобой оказавшись,
то стоишь ее ты, как лист
деревьев своих, вдоль пропавших,

когда рассыпается свет
и трогает свой позвоночник,
как [в комнате детской] ночник,
свой выдох, что падает в дочек.

сделав петли у стебля черней,
в затворенное дно удлинится,
[из следов и корней

свяжет птицу и тень шерстяные,
и список имен,
вложит в глиняный рот
а затем, как ожог, разобьет]?

Что за выдох здесь был
и на вырост зачем тебе дан –
как порушенный август и хвостик
синичий? И в токе семян

выбран ты, и зашит в своем теле,
как в шубы январь,
выдыхая лицо, как ожог,
что течет за зерном в киноварь?

животных, световых шумов-ежей,

что обгоняют души и пилотов –
огней своих монашеских нежней.

Ты поднимаешь, что проговорила,
что уронила в темени бултых –

вода расходится среди немногих женщин
и трещин, растворившихся на них.

Ты понимаешь, ты не говорила,
и ты не существуешь здесь еще —

возможно, что тебя сейчас забыло
здесь время – то, которое ничье.

а хлеб преломлен неба низкой призмой,
когда ты начинаешь мною жить

и сыплешься вокруг меня так дивно,
что вечность забываю как не быть.

[пожалеть бы, зрячего, меня!]
рядом с теплотрассой проезжают
три похожих на стекло коня,

ямы двухсторонние обходят
и, пугаясь цыканья копыт,
ломким льдом сшивают обе доли,
как французы легкими иприт.

Постепенный шум, в них начинаясь,
срежет речь их, деревянный мост,
как весло из вида упуская
в ласточке, восшедшей на мороз.

до открывшейся в темное небо воды –

никого не случается в комнате той,
что с тобой породнилась своей темнотой.

Никого не включаешь, словно ангела свет
белый выключил так – будто ангелов нет,

и сочится пернатая кровь из воды,
поделивши ее на гусей и следы.

ненапряженно и светло,
метелкою вода взлетает,
высчитывая дна число,

и, выдохнув наружу берег,
как заговор для жабр своих,
внутри ее вдвоем смеются
несотворенные мальки.

Плывет, пузырясь в отраженье
повязок кровяных, душа,
царапая под горлом жженье,
прочтенной галькою шурша –

и, на иные встав просторы,
сужаясь в щепоть облаков,
метла лакает новый воздух,
свернувший времени кулек.

чьи ангелы из спиц нарушены и слышат –
на цыпочках молитв приподняты своими
промокшими людьми, как мякиши живыми.
И ты идешь во двор с прозрачными ногами –
искать велосипед, шуршащий между нами,
что слышит, как растут антоновка и камни:
как брат или сестра – касаясь животами.

то не имеет причины,
вытащит из меня
ножичек перочинный

неумолимое детство
малое там, где шарик
гелиевой рукой
нас в кислород строгает

в Каменске или где-то –
и, утерявши нитки,
шарик по мгле летит
такой же, как лошадь зыбкий.

Где ночь лежала у виска –
зову холодного отца
звездой, молекулой — имен
не выбирая там, как терн.

Скрипят здесь атомы, Аид
теряя то меня, то вид,
то хлев нагретый молоком
стекающим, где смерть окном,

как ворон [космос, а не глас]
косится в жизни новый глаз,
встает невнятно у виска,
канюча люльку у отца.

и вновь соберет из коллекции местных зерцал –
и лампочку в ней повернет – и темень в пейзажах разметит,
в дыхания нить часовую обрушив овал
ее бесполезного тела – чью пряжу из звука

ранет белый вяжет, как мать свой бугристый живот –
пока свет скрипит в нем повозкою длинной, и чутко
ладони иной стороны в пересвет фотографий кладет.

где спицы ранета порхают снаружи и в стуже
и птицы все брызжут, как лодки, в топорной реке –
в кувшинах древесных себя собирают и – глубже
своих отражений – нырнув в задыхания черной руке.

Пишу, пишу депеши государю
в ладонях у размолотой воды,
где – словом легким намертво придавлен –
как Лазарь собираю в смерть дары,

и – не дойдя в свету до половины
своей вины – смотрю на письмена,
которые мне почтальон доставил
на псах своих, чья буквица видна

на теменной у паровых сугробов,
у шашек дымных птиц или потом –
предожидая встречу, как обломок
его империи, что плещется за тьмой.

круговой, как береза, стоящая в боге –
что, вполне вероятно, получили ответ,
чтоб оставить его на холодном пороге –

и, распавшийся пот раскрутив на груди
рахитичной своей, потому что пернатой,
их фотоны и волны летят впереди
их теней, через снег обернувшись – как атом,

когда падают птицы в своей полутьме
(подзаборной, фонарной) из ада и рая –
и, столкнувшись, разносят хлопки по стране
на окраинах слов и их скрипа сгорая.

Ты возьмешь себе выдох промокший до слез
древесины, разбухшей от синичьего сока,
и окажется мир незнакомым, как плоть,
из которой плывешь, как большая сорока.