Вячеслав   Егиазаров   

        БЕЗ   СЮЖЕТА

След слизняка на листьях, как слюна

 блестит, узором вьётся по ограде.

 Через фрамугу полная луна

 льёт свет на стол, на книги, на тетради.

 И так светло, как днём; задумчив сад,

 к оконной раме льнёт каштан ветвями,

 газон под окнами не то чтоб полосат,

 а заштрихован длинными тенями.

Так всё плывёт, колышется, живёт,

поют сверчки, у нас в саду  ночуя,

что и душа моя уйти  в  полёт

уже готова, вдохновенье чуя.

 И свет включить не тянется рука,

 боясь разрушить сладостные звенья,

 пока вот эта лунная строка

 не завершит строфу стихотворенья.

 Всё зыбко и подвижно, как в судьбе,

 как в переулке, темном и проточном,

 я этой ночью думал о тебе,

 но без былой тоски, уж это точно…

Всё в жизни стало  лёгким и простым,

как любит повторять сосед Сан Саныч, 

обида растворилась, точно дым,

от сигаретки, выкуренной на ночь.

 Луна ушла. К окну прильнула ночь,

 ничто в сей жизни не стоит на месте,

 и я уже не в силах превозмочь

 отсутствие сюжета в этом тексте.

               ПАРИ

Уютно Ялте под крылом плато –

мороз не страшен ни хурме, ни розе:

как ты меня любила, я про то

уже писал в стихах и даже в прозе.

Всё потому, что я ещё люблю

тебя и ничего тут не поделать.

Всегда летит навстречу кораблю,

галдя, большая стая чаек белых.

Ты помнишь, как любили мы смотреть

на них с обрыва или же с откоса?

Сильней любви, наверно, только смерть,

хотя и это под большим вопросом.

Ты говоришь: всё в прошлом. Почему ж

глаза отводишь, встретив над заливом?

Тебя чуть на руках не носит муж,

а выглядишь не очень-то счастливой.

Ты помнишь, как в тени Ставри-Каи

смеялись мы, и мир вокруг был весел?

Я босоножки мокрые твои,

чтобы просохли, на кизил повесил.

И босиком по шёлковой траве

бежала ты, и расступались туи,

и лёгкое круженье в голове,

        и поцелуи,

                 поцелуи,

                             поцелуи.

Куда всё делось? Что ни говори,

обидно, что теперь я лишь приятель.

А помнишь наше глупое пари,

мол, мы сильней всех в мире обстоятельств?

Мы проиграли!.. Я не покривлю

душою, нет, и, судя по приметам,

я всё-таки тебя ещё люблю,

иначе б не писал стихи об этом.

Когда гуляет в Ялте бриз с яйлы

и море всё блестит в астральном свете,

я думаю, как были мы смелы

и как наивны были, словно дети…

НАД   ЗАГАДКОЮ   ЖИЗНИ   МОЕЙ 

                      О мир, пойми! Певцом – во сне – открыты

                      Закон звезды и формула цветка.

                                               Марина Цветаева

Мир подлунный то ль спит, то ли дремлет,

волны шепчут о чём-то скале,

и какою-то тайною древней

переполнено всё на земле.

В такт дыханью созвездий неблизких,

что мерцают в мирах, как пыльца,

начинают цвести тамариски,

птицы петь и влюбляться сердца.

Лунный свет. В парке лунные тени.

Стихли шумные материки.

И слова по законам растений

прорастают из почек строки.

И становятся кроной шумящей

с трелью птичьей молчанью взамен;

наши души к стихам настоящим

попадают негаданно в плен..

Потому мне частенько не спится,

всё я жду, что в одну из ночей

вдруг мелькнёт озаренье зарницей

над загадкою жизни моей...

НА  ВЕЧНЫЕ  ВОПРОСЫ  ОТВЕТОВ ВЕЧНЫХ – НЕТ 

                                 И нам сочувствие даётся,

                                 Как нам дается благодать…

                                                    Ф. Тютчев

 Что ж так женщины волнуют обнажённые на пляже,

 а ещё сильней волнуют на лужайке между трав,

 мысли в голове такие, их озвучить стыдно даже,

 а озвучишь – ложью станут?..

                                  Тютчев, Тютчев, ты не прав!

 Крым профукала Россия, ею управляют лохи,

 выпивохи, самодуры, им всего превыше – нрав,

 если так пойдёт и дальше, то останутся лишь крохи

 от неё – ей можно верить?..

                                   Тютчев, Тютчев, ты не прав!..

Но вернулся Крым в Россию,  в отчий дом, под кров родимый,

глупость бонз народной волей в одночасие поправ,

мы желаем вечной жизни, но подсчитываем дни мы

и печалимся о тризне…

                                    Тютчев, Тютчев, ты не прав.

 Не дано предугадать нам, – ну и далее, по тексту,

 я цитаты искажаю, видно, слог ещё коряв,

 есть сочувствие такое, аж бывает в сердце тесно,

 благодати же не видно…

                                     Тютчев, Тютчев, ты не прав.

 А на вечные вопросы, нет ответов вечных, нету,

 будь ты трижды гений, будь ты, словно монстр какой, стоглав,

 и созрел в душе тревожной недоверья ком к поэту:

 мир глобально изменился!..

                                      Тютчев, Тютчев, ты не прав!..

Я  БЕГУ   ИЗ   ДОМА   К   УТРЕННЕЙ    ВОДЕ  

 Зарекаясь не кривить душой нигде,

 как залог, что мне по силам блажь сия,

 я сбегал из дома к утренней воде,

 глубине и чистоте учился я.

 Море было безграничным в этот час,

 солнце плавно набирало высоту,

 я учился обходиться без прикрас,

 ими можно лишь унизить красоту.

 А когда рассвет терялся в свете дня

 и, пытаясь удержать строкой его,

 становилось вдруг понятным для меня,

 что ещё я не умею ничего.

 Я не знаю даже, как тут ни крути,

 получился ль из меня вообще поэт;

 мне на вечные вопросы не найти

 никогда ответов вечных, их и нет.

 Сокровенность, лишь она, мой талисман,

 сокровенных чувств полно в стихе моём

 но ползёт на берег матовый туман

 и становится обманным окоём.

 Искажаются черты предметов, лиц,

 все деревья обретают вид иной;

 я учусь неповторимости у птиц,

 ведь у каждой птицы голос только свой.

 И всегда, в счастливых днях или в беде,

 удивляясь жизни или  жизнь  кляня,

 я бегу из дома к утренней воде

 и она здесь объясняет мне меня.

ШТОРМ.   ВЗРЫВЧАТКА   ВАЛОВ…

Шторм.   Взрывчатка валов содрогает гранит парапета.

Рядом с бешеным понтом опасна людская стезя.

Я о жизни пою, и последняя песня не спета,

спеть последнюю песню о жизни, наверно, нельзя.

Изменяется всё, только это одно – неизменно,

и с годами растёт пониманье сильней и сильней:

даже если обрушится свод нашей юной вселенной,

жизнь совсем не умрёт, и не кончатся песни о ней.

Шторм ревущий, как бунт,  в нём разумного нет ни на йоту,

волны с рёвом утробным летят – за грядою гряда, –

так безумна толпа, что лишилась мечты и работы,

и которую власть предаёт и тиранит всегда.

Где возник этот бунт? как созрел?  в чём причина обвала?

Мысль пульсирует нервно и рвётся порою, как нить:

может, сбой алгоритма бездонной пучины астрала

всю систему миров сотрясает, чтоб сбой удалить?

Брызги с водною пылью шквал встречный кидает в лицо мне,

полоумные чайки над хлябью орут всякий бред.

Я о прошлом всё спел, даже спел то, о чём и не помню,

о сегодняшнем дне я пою, и конца песням нет.

Мне эстеты твердят, мол, писать о возвышенном надо,

что, мол, лезешь ты в грязь, как-никак ты поэт. Удержись!

Только жизнь, отвечаю, не вся состоит из парадов

и парады порою  как раз искажают-то жизнь.

Море в гневе своём и ужасно, и всё же прекрасно,

изрыгает блевотину лжи и отраву всех бед;

я тогда стал поэтом, когда осознал это ясно,

что запретной тематики просто в поэзии нет.

Есть талант откровений, талант прозорливых познаний,

он любой негатив, осознав, превращает в  стихи:

пыль и брызги валов долетают картечью до зданий

и стекают по стёклам солёные слёзы стихий.

Оголтело вороны орут в мощных кронах платанов,

на ночлег собираясь, у них свой устав и уют,

а в порту грузовом, как жирафы железные, краны

круто шеи сгибают и в трюмы усердно суют…

      МАРИНИСТ

Пьяных волн кордебалет

непристоен.

                 Берег стонет!

Я так вижу. Я – поэт!

Не какой-то там дальтоник!

К бухте Чехова гребу,

резок посвист ветра вещий.

Ваше мненье я… игнорирую,

У меня свой взгляд на вещи!

Визг уключин, словно визг

сук, чей лай

                застрял в их глотках.

Налакалось море вдрызг –

мне грубит,

                толкает лодку.

Скалы в пене.  Не одну

голову их вид остудит:

мыс бурлящий обогну,

                шторм за мысом тише будет.

И трепещет, словно флаг,

чайка – голубая птица.

Припадает Аю-Даг

мордой к бухте,

                 видно, злится.

Я, конечно, доплыву,

выберусь на берег где-то,

ведь недаром я слыву

маринистом

средь поэтов.

Ведь недаром Аю-Даг

волны глушит, гонит мимо,

обещая столько благ

впереди

под солнцем Крыма…

                  ИЮНЬ

Лето в начале. Черешни с клубникой полно.

Время  лихое в июне для Ялты настало.

Пенсионеры играют в саду в домино,

кто помоложе – на море, оно – за кварталом.

Через дворы проходные пойду на  причал,

мельком припомню, как здесь обнимал свою Ритку,

как меня в юности грек пожилой привечал

и обучал, как вязать хитроумно крючки на ставридку.

О, как шикарно магнолии в парках цветут!

О, как султанка клюёт! Ну не Божия ль милость?..

Полной луны между зданий высотных маршрут

виден в окно, что-то поздно сегодня явилась.

День пролетел.  Ах, как ночи сейчас коротки!

Звёздной  прохладою бриз с гор сиреневых дул всё.

Ноет спина, наигрался вчера в городки,

есть ещё силушка, есть, только раз промахнулся.

Ты не звонила за сутки ни разу, а я

тоже молчу, но психую (скажу по секрету!);

слышал: в Гурзуфе навалом пошла скумбрия,

видимо, трёп,  в  море Чёрном дано её  нет уж.

Вот и кумекаю, глядя  во тьму  за окном,

много ли пользы несут наши вечные ссоры?

Ночь затянула селеновым всё полотном,

слышится смех и звучат в глубине разговоры.

Завтра пойду на рассвете мириться с тобой,

мама твоя вновь скептически охнет и ахнет.

Полночь, и слышно,

как тихо бормочет прибой

прямо за сквером, откуда магнолией пахнет…

НОЧНАЯ    ГРОЗА В   ИЮНЕ

Гроза  гремит, блестит  вдали,

сверкают неба грани,

но тараканий ус Дали

уже не тараканий.

Сюрреализма бог смешной,

усмешкой жизнь чревата:

вот я трясу пустой мошной,

а слышу звоны злата.

И это реализм, не спорь.

Как всё сложилось складно!

Твои усилия, что корь,

переболел, и ладно…

В наш алогичный

наглый век

несёмся с громом в коем,

слова рифмуя, человек

рискует стать изгоем.

Губила честная строфа

судьбу.

Под дых сбивала.

И вдруг изгоям всем – лафа! –

гроза отгромыхала.

И это самый чистый сюр,

последние известия,

на ус Дали, как на шампур,

нанизаны созвездия.

Но и сейчас ещё вдали

сверкают неба грани,

гремит, как будто провезли

обоз сухой тарани,

и пахнет свеженьким пивком

всё ближе, ближе, ближе.

Я недоверия ни в ком

к метафорам не вижу.

И значит,  сюр здесь ни при чём!

За миг до катастрофы

сам реализм своим плечом

поддерживает строфы…

Но что там по небу летит,

мигает мне, маячит?

Судьба моя?

Метеорит?

Предчувствие удачи?

А может, это в тишине,

расковано и шало,

летят влюблённые к луне,

как на холстах Шагала?..

       НАЧИНАЕТСЯ    ЛЕТО

Начинается лето с поспевшей черешни,

с моря тёплого, что сини неба синее;

разбитная деваха с походкой нездешней

даже шорты сняла, чтоб казаться стройнее.

Начинается лето с дешёвой клубники,

с пикника с шашлыками в горах на пленэре;

у мадонны с младенцем иконные лики

под шатром ленкоранской акации в сквере.

Начинается лето, и с этим нет сладу,

«БМВ» и «РЕНО» – уважают путаны.

 Во дворе нашем белки шныряют по саду

и фасонами листьев гордятся платаны.

Начинается лето, и знаю уже я,

что носить буду бриджи опять цвета беж я:

если хочешь, чтоб стало на сердце свежее,

пронесись на виндсерфинге вдоль побережья.

Звёзды крупные гаснут на краешке ночи,

начинается лето и утро – с рассвета;

эта в жизни примета хорошая очень:

выйти и обалдеть – начинается лето!

     НАНЫРЯВШИСЬ   ВЕСЬ    ДЕНЬ

Нанырявшись весь день, хорошо полежать на песке,

поваляться в горячем, к груди нагребая, на пузе,

и не знать ничего о продажных друзьях, о тоске,

о развале страны и крушеньи святынь и иллюзий.

Нанырявшись весь день, знать, что завтра такой же денёк,

что пойдёшь ты на танцы, и мы познакомимся в клубе,

и, нагнувшись, поднять (кто-то бросил) журнал «Огонёк»,

и стихи Евтушенко читать, посвящённые Кубе.

А у лета конца просто нет, и прозрачна вода,

и растут-разрастаются вольно колонии мидий,

и косяк луфарей на меня выходил иногда,

и срывался в испуге, угрозу в ныряльщике видя.

Я не думал о счастье, о нет, нанырявшись весь день;

и не дань отдавал я в угоду сегодняшней моде;

это позже придёт: только память живую задень –

и опять я ныряю к раздолью подводных угодий.

А тогдашний июнь весь акацией белою пах

и фартовые дни выпадали всё чаще и чаще,

и тянулись они не быстрее иных черепах,

ну а что ещё нужно, простите, для полного счастья?

Я с подводным ружьём плыл от мыса до мыса, и я

отдавал весь улов, как презент, Константиновой Нинке,

а когда желтопузик скользнул, я опешил – змея! –

и старался потом тех кустов избегать и тропинки.

Нанырявшись весь день, отоспаться потом хорошо,

и опять занырнуть: в Чёрном море, каких только рыб нет! –

и не знать ничего, что в Афгане Колян-корешок

пристрастится к наркотикам и, возвратившись, погибнет.

Нанырявшись весь день, жить в палатке на мысе Мартьян,

и под рокоты волн видеть сны, словно лето, цветные,

а потом – жизнь спустя! – (не подумайте, автор не пьян!),

опьянеть без вина, вспоминая деньки те шальные…

          ПРИЗНАНИЕ

 –  Выпивоха и увалень? – Ладно,

лишь бы строки выписывал складно

да рифмёшками б ловко бренчал,

пусть приходит к шести на причал.

Выйдем в море, половим ставридку,

остограммим свояченицу Лидку,

пусть тогда и читает стихи

про ставридку и кайф от ухи.

Да шучу я, шучу! Очень надо!

Сам, поди, из такого детсада.

Пусть приходит к шести на причал,

если с бабами не одичал.

Так представлен был здесь я бомонду,

хорошо хоть не щупали морду;

искурив пачек пять сигарет,

тип дыхнул перегаром: – Поэт!

И другой подтвердил: – Да, писака!

Как он ловко рифмует, собака!

Ведь достал до самОй требухи!..

И читал я, пьянея, стихи.

И допрежь, чем заехать мне в ухо,

– Уважуха! – жал руку Петруха, – 

Дай списать! – ухмыляясь, просил.

Отказать ему не было сил.

И с тех  пор я судьбе не перечу,

правлю строки, бывает, калечу,

и по ловле ставридок – я  ас,

вялю к пиву на крымский Парнас

НА   ПОЛУБЛАТНОМ

Вакханалии стихли

и хочу без прикрас

выдать к полночи стих ли,

мемуары ль, рассказ.

Честно, коротко, сжато,

без кивков, мол, потом,

без бравады и мата.

Да.  На полублатном!

Да. Жаргон не в новинку,

он лечебен, как йод,

как щавель, что кислинку

пресноте придаёт.

Ненавижу лощёных,

а противней всего,

что в писаниях оных

нет лица своего.

Патриоты, мать вашу,

лишь властям бы польстить,

а баланду и кашу

стыдно в строки пустить?

Всё сюсюкают, ноют,

к славе лезут гурьбой,

я воспитан иною

жизнью и литсредой.

Цену знающий слову

и полночным трудам,

Шукшина и Рубцова 

никогда не предам.