Юрий Берг

Terra Incognita

Одиночество, муза моя, 
 ты прости за измену с другой, 
 неизвестная прежде земля 
 поманила осенней порой. 
 Где мне, счастье, тебя отыскать,
 если слышишь, скорей позови,
 не заставлю жестоко страдать 
 между двух половинок любви.
 Я не смог на полотнах картин, 
 в тихих омутах старых дворов,
 на просторах зелёных равнин,
 отыскать твоих лёгких следов.
 Уведи поскорей за собой,
 закружи, заколдуй, очаруй, 
 обещай мне любовь и покой,
 и до смерти меня зацелуй.
 Подарю тебе скромный букет,
 растеряв, что имел, на бегу,
 я стремлюсь к тебе тысячу лет,
 а дойти всё никак не могу.

Чёрно-беле кино

Не могу описать все осенние краски,
 я к такому богатству ещё не привык,
 и молчу, словно мне, не познавшему ласки,
 на минуту-другую отняли язык.
 Что же это такое творится на свете –
 заправляют делами шафран и янтарь,
 и прощальным кивком уходящего лета
 полыхает кленовых лесов киноварь.
 А над сонной землёй, в тёмно-синим покое,
 тает медленный звон потревоженных струн,
 и с уснувших полей тянет мёдом и хвоей,
 и дрожат в колеях отражения лун.
 И ловя паутинки, гонимые ветром,
 я по-глупому счастлив, что жив и любим...
 ...Это было кино, чёрно-белое «ретро» –
 иногда я в кладовку спускаюсь за ним.

Жар-птица

/римейк/

 Что-то не ко времени раскрылся
 нежной розы огненный бутон,
 потому, наверное, разлился
 в воздухе печальный перезвон.
 Снова осень с рыжей головою
 укрывает лепестками сад,
 где устало бродит под луною
 ветреный гуляка-листопад.
 У калитки старая скамейка 
 привалилась к явору слегка
 и у клумбы брошенная лейка
 подставляет дождику бока.
 Промелькнула между веток птица,
 зачеркнула прошлое крылом,
 да секунду таяла зарница
 в непроглядном сумраке ночном.
 Может, оттого мне и не спится,
 что когда-то, много лет назад,
 я свою волшебную жар-птицу
 отпустил в такой же листопад.

Скитаясь под дождём

И снова дождь. Прорвало небеса,
 погода вновь, как наказанье божье:
 кругом туман, вода и бездорожье –
 ни зверя, ни следа, ни колеса.
 Река разбухла от потоков с гор,
 и птицы прячут головы под крылья, 
 а берег пахнет илом и ванилью,
 и в тишине – лишь капель разговор.
 А серый день, сплавляясь по реке,
 как всё вокруг, водянкой тоже болен,  
 и тихий звон далёких колоколен
 колышится в высоком тростнике.
 И, проплутав средь буков и берёз, 
 не встретив ни тропинки, ни дороги,
 едва тащу натруженные ноги,
 найти пытаясь старый перевоз.
 Случается такое каждый год,
 привычку и сегодня не нарушу:
 дождём осенним я омою душу,
 как будто он, воистину, Исход.

 Он жить хотел…

Тяжёлый шар летит к стене,
 в кирпич врубаясь раз за разом:
 не знает техника отказа,
 когда лишь дело в чугуне.
 А этот дом, стоявший тут,
 как зуб гнилой средь новостроя,
 он день и ночь не знал покоя
 от мысли, что его снесут.
 В нём кто-то по ночам бродил
 во тьме пустых, угрюмых комнат,
 и старики уже не помнят,
 кто в этом доме раньше жил.
 ...Удар – и комнаты кусок
 стал виден с лентами обоев,
 и на полу – горшок с левкоем
 да в рыжих пятнах потолок.
 Наверное, он жить хотел,
 но стекла сыпались со звоном,
 и стены отзывались стоном – 
 в предсмертных муках дом хрипел.
 Когда ж последняя стена 
 упала, складываясь вдвое,
 я пожелал ему покоя
 и выпил, помянув, вина. 

 Сентябрь

Молочным светом фонарей
 залита улица пустая,
 вода, холодная, косая,
 толчётся у входных дверей.
 Мой город в серый дождь одет,
 и летние кафе закрыты,
 и мокнет с вечера забытый
 в садовом кресле старый плед.
 И шорох шин, и блеск слюды
 в ещё струящемся фонтане,
 зелёный мох на влажном камне
 и кадки, полные воды.
 Но гонит ветер дождь взашей,
 и завтра снова будет вёдро,
 и зашагают мамки бодро,
 катя в колясках малышей.
 За свежей булкой, без плаща,
 из дома выбежит соседка,
 и воду отряхнёт беседка,
 сдувая капельки с плюща.

Где-то там…

Где коммунальное жилище без сортира
 на двадцать душ, засунутых в метраж,
 где стойкий дух хозяйственного мыла
 и тазиков настенный вернисаж,
 где в коридоре три велосипеда,
 на кухне чад и хмурое бабьё,
 где каждый день гулянка у соседа,
 а на верёвках – мокрое бельё,
 где мнения незыблемая догма,
 и партбилет дороже, чем семья,
 там в комнатёнке тёмной и убогой
 однажды в жизнь вдруг вылупился я,
 и в стае уличной, весёлой, но голодной,
 я стал одним из многих пацанов,
 которым дух босятчины свободной
 был вожделенней сладких леденцов.
 Года бегут и всё теперь другое,
 но и сегодня, память вороша,
 в себе лелею времечко родное,
 когда в кармане не было гроша,
 когда честнее были все и проще,
 и на заре грядущих перемен
 брели слепые путники на ощупь
 и не просили лучшего взамен.
 Куда ушли жилища без сортира,
 на двадцать душ, засунутых в метраж,
 где едкий дух хозяйственного мыла
 и тазиков настенный вернисаж?

Звёздный хлеб

Хронологически точно,
 с бархатным сумраком в лад,
 падают частые звёзды
 с неба высокого в сад.
 Падают с каменным стуком
 под барабанный отсчёт,
 сыплются из поднебесья,
 где их хранил звездочёт.
 Падают яркие вспыхи,
 август их ловит в подол,
 вот уж из звёздной пороши 
 мельник муки намолол.
 А на рассвете туманном
 тесто из этой муки
 в доме хозяйка замесит
 плавным движеньем руки.
 И восходящее солнце,
 правя движеньем судеб,
 в руку краюху положит –
 небом подаренный хлеб.

Провинциальный городок

Провинциальный городок –
 один такой на карте Мира,
 где отсвет Северной Пальмиры
 в аборигенах движет ток.
 Святым покоем полон Храм,
 хранящий прах Елизаветы,
 и тихий лес, в парчу одетый,
 покоем вечным дышит сам.
 Не так давно я им бродил
 среди надгробий величавых,
 где Ангел Смерти – дух печальный –
 оберегает сон могил.
 Здесь русской славы имена
 на плитах каменных средь сосен,
 и лето здесь уходит в осень,
 и просыпается весна.
 Здесь вечный мир и здесь война,
 немецкость крови, русскость веры,
 здесь Рай земной, и здесь галеры,
 а пядь земли – на всех одна.
 Висбаден – русская душа
 и упорядоченность немцев,
 как будто кто-то в водку с перцем
 их кислый «Ordnung» подмешал.

Монолог Понтия Пилата
четырнадцатого числа
 весеннего месяца Нисан

  Зной падает в сады Ершалаима,
 Перед грозой он тяжек и недвижим.
 Что делаю я здесь, вдали от Рима,
 В том городе, который ненавижу?
 Опять виски сковало жуткой болью,
 Что пишут мне? Волненья в Галилее?
 Троих казню. А одного – на волю.
 Так Я решил, правитель Иудеи!
   
 -Ты Сыном Божьим звал себя, преступник?
 С Тиберием сравнил себя ты в шутку?
 Твой бог один теперь тебе заступник,
 А муки на столбе, поверь мне, жутки!
 Подписан приговор Синедриона,
 Умрёшь за то, что звал себя Мессией.
 Какой глупец! В руках центуриона
 Навряд ли мне докажешь, что всесилен!
   
 Но что со мной? Как душно и тревожно!
 И солнце будто в небесах погасло...
 Ты прав, Иешуа? И снова невозможный,
 Ужасный запах розового масла!
 А накануне Пасхи иудейской
 Каифа требует Вар-равва на поруки.
 Страшней мятежника философ галилейский.
 Да будет так! Я умываю руки! 
   

 Via Dolorosa
 
 Солце пьёт мою жизнь, будто овод слепой,
 В каплях крови терновый венец,
 И висит, словно меч, над моей головой,
 Стаей коршунов близкий конец.
 Мнится в мареве знойном лепёшка и кров,
 Губы лижет распухший язык.
 Это что там – толпы обезумевшей рёв, 
 Или львов ненакормленных рык? 
 Плачут бельма твои, пожилой иудей,
 Грустной цепью шагают слепцы...
 Я давно всех простил – и врагов, и друзей,
 Даже тех, кто душою скопцы! 
 Новой верой наполнил пустые мехи,
 Сосунка оторвав от сосцов.
 Он в кровавых слёзах искупает грехи
 Отошедших от Бога отцов.
 Что рыдаешь, Мария, как будто навек
 Нам придётся проститься с тобой?
 Видит Бог, я теперь, как и ты, – человек,
 И уже возвращаюсь домой!
 Что желаешь ты, женщина из Магдалы?
 Как и я, ты сегодня ничья!
 Но секут отголоски досужей молвы
 Имя доброе хуже бича.
 Где же наши друзья, Симеон и Андрей,
 И мечом опоясанный Пётр?
 Ожидают они, что у райских дверей
 Им петух на заре пропоёт?
 Эту чашу, что нынче мне подал Отец,
 Выпить должен по капле до дна.
 Но насмешка солдата – терновый венец –
 Станет символом Судного Дня!