Елена Данченко


* * *
Отпусти меня. Господь, отпусти!
Не сжимай так сильно душу — в горсти
Не держи мою натуру — в узде.
Не следи за мной — всегда и везде.
И смеялась бы почаще я тогда,
нажила б себе морщиночку у рта.
К ней впридачу — мужа, кучу детей,
холодильник, полный яств и питей,
да машину, дачу, отпуск в Крыму...
Для чего Тебе сдалась я — не пойму?!
Что же это за любовь, прости Господь?
Я ведь баба, и моя —
сохнет плоть.
Мы почти с тобой, Господь,
кореша.
Ты все знаешь и Тебе —
меня решать.

* * *
На набережной пышной обезьяна
позирует вальяжно, без изъяна.
Плывут красотки в мини, макси, миди,
а в ресторации готовят плов из мидий.
По этой набережной я и ты когда-то.
голодные, веселые ребята,
в заштопанной джинсовке и босые,
от рюмки коньяка уже косые,
мы шли с тобою вместе, помнишь: — вместе.
Я не была еше твоей невестой.
В тот год Высоцкий умер, вышел "Сталкер",
Столкнулись в море теплоход и танкер.
Какая-то эпоха начиналась.
Какая-то заметно истончалась.
Крутилось солнце оголтелым диском,
был високосным год и — олимпийским.
Мы этого никак не замечали.
Мы не существовали для печали,
утрат, политики, мы — исподволь судьбою
отмеченные — оба-два изгоя
из времени, и действия, и места...
Я не была еше твоей невестой.
..светило солние дерзновенно ярко.
Мы шли с тобой по Ялте, шли по Ялте...

1994


* * *
У окошка женщина сидит.
Из окошка надоевший вид:
два-три дома собраны в каре.
Чьи-то легковушки во дворе.
Женщина в ловушке у окна,
потому что издавна одна.
Муж ушел. Возлюбленный забыл.
Про любовь ей что-то говорил,
а потом замялся, замолчал,
сигарету в пепельницу вмял...

Видно, впрямь замаялся он с ней —
женщиной единственной своей.
Невдомек ему, что страсть вросла
в кожу, мысли, кровь его, дела, —
невдомек ему, что разрослась
и — сама любовью назвалась.
Что, как вишня в мае, расцвела
без его участья и тепла...

Этот случай называется — судьба.
Пустота, по комнате ходьба.


* * *
Мишу и Лешу вряд ли увижу
в нашем Гурзуфе нынешним летом.
Дождик зачем-то капает с крыши,
тушит последние сигареты.
Псина хозяйская куксится злобно,
волю хозячью мне выражая.
Рыбой - моей набивает утробу
кошка соседская — соображает!
Были бы рядом Леша и Миша,
не протекала бы наглая крыша.
не объедала бы кошка, а псина
не исходила бы злобой крысиной.
...Миша и Леша с нами сидели.
в темное, звездное небо глядели.
пили вино, сигареты смолили.
Помнится, что-то на скатерть пролили.
Кружатся в памяти полуразмытой
пленкой цветною, отснятой рапидом,
смуглые лица, влажные взгляды,
гроздь винограда на скатерти смятой,
шмель, выползающий важно из ниши
под подоконником Леши и Миши.


* * *
В квартире, словно в богадельне.
в почти больничною настроенье,
и в состоянии растенья
я в ужасе ждала сочельник.
"В Москву! В Москву!" — стонали сестры.
и требовал карету Чацкий.
А я должна лежать под люстрой,
вся в размышленьях — принием датским.
Билетов нету, самолеты
в цене космической ракеты -
билеты есть? Билетов нету!
Я угоню вон ту "Тойоту"!
Я не воровка, не нахалка,
Я — обыватель девяностых.
Мегера. Стерва. СеНеГалка.
Из легиона баб безмозглых, -
прокралась тихо запятая
на место точки-приговора.
Я ангел. Я почти святая.
Вы не судите слишком скоро.
От слова доброго растаю.
мне в свете правды - полегчает.
Я воспарю, что означает
я ангел, ангел, я летаю!
"Плывет красотка записная.
своей красы не объясняя..."

1993


БОГЕМА

Такие квартиры, где пишут стихи,
Коварны, как в крошечных дозах стрихнин.
Здесь тьма тараканьих усов по углам.
и слишком вольготно живется клопам.

Здесь кошки с котами — в трефовую масть.
Буфеты годами грозятся упасть,
поскольку качает, как палубу, пол.
И тает, когда во хмелю, слабый пол.

Зеленых бутылей мерцает огонь...
И кухню болтает, как лишний вагон,
где все — пассажиры без планов и ксив.
Здесь деньги транжирят на спирт и такси.

И кажется, часть промелькнула невзгод
за час. за неделю, за месяц, за год.

Но тихий и, в обшем, стандартный распад
сих пишущих и неприкаянных чад
преследует, будто похмельный синдром.

..здесь утром, прощаясь, совсем не ситро —
зубной порошок, разведенный в воде,
вам на посошок предлагают.. Адье,
немытые чашки! Стаканы — пока!
Привет, алкаши, тараканьи бега!


* * *
У зеркала стою. Смотрю в себя,
нисколько не стесняясь голых бедер,
пропитанная запахом твоим,
как херес — солнцем.

С начинкой теплой спермы — так пирог
из печки вынимают и — шалеют
от замкнутой душистости внутри
хрустящей корочки...

Хочу тебя до судорожной тряски!
В твоем желанье плавится хребет.
Он скоро станет просто хордой рыбьей.
Я поплыву, качнув хвостом,
Я буду
твоею щукой, в искушенье взятой.
Рукам твоим безвольно
подчиняясь.

* * *
Белый вечер. Черный свет.
В чистом вечера начале —
что за тема прозвучала
музыки, которой нет?
И не Шенберг, и не Берг,
отчего же свет померк?
Стал таким иссиня-черным,
будто кто-то душу черту
за бесценок уступил.
Дверь — с петель,
рука — с перил,
и с закушенной губою,
с непонятною бедою,
выбегаю в лебеду.
Нет, не падаю, впадаю
в стебли, в забытье, сминая
дисгармоний суету,
расходившиеся звуки.
Только небо, только руки,
взвесившие пустоту.